Глава 4 РЕЛИГИОЗНАЯ И СВЕТСКАЯ МЫСЛЬ И ЛИТЕРАТУРА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

РЕЛИГИОЗНАЯ И СВЕТСКАЯ МЫСЛЬ И ЛИТЕРАТУРА

Не жил тот, кто не посвятил свою жизнь познанию.

Высказывание пророка Мухаммада

Уже на сравнительно раннем этапе их истории арабские мыслители попали под влияние работ великих мыслителей Индии и Древней Греции. Именно благодаря этим ранним философам у арабов появились две философские школы – одна более активная, другая созерцательная. Сторонники первой были известны под именем Странников; на развитие культуры Сельджукидов особого влияния они не оказали. Второй школе, Созерцателям, наоборот, было суждено сыграть значительную роль в формировании мировоззрения тюрок, ведь взгляды представлявших эту школу мыслителей переняли многие ученые-метафизики и мистики, создавшие крупные философские произведения в период правления Сельджукидов. Влияние Созерцателей было особенно сильным в X веке при Аббасидах, когда стали известны труды Аристотеля, покорившие хитроумных арабов своей утонченной логикой. Именно благодаря его сочинениям появилась такая форма диспутов на религиозные темы, как калам. Аргументы, приводимые в каламе, должны были быть в духе Аристотеля, то есть философскими по сути и диалектическими по форме; однако это, что вполне естественно, делало их неприемлемыми для мистиков, которым больше импонировало эмоциональное обсуждение высокодуховных доктрин.

В поисках принципа аскетизма мистики познакомились с одной из женщин, чье учение, казалось, выражало идею, лежавшую в основе их собственного мировоззрения. Она проповедовала, что Бог есть любовь, и призывала своих многочисленных последователей к обретению особой духовности[24]. Ее идеи показались им настолько привлекательными, что, демонстрируя свою поддержку, они стали носить простые одежды из грубой щерстяной ткани, известные под названием «суф». Позже людей, одетых таким образом, стали называть суфиями, а суф вскоре стал признаком, объединившим его обладателей в братство, довольно быстро фактически превратившееся в секту.

«Шахнаме» Фирдоуси проникнута мистицизмом, являющимся неотъемлемой составной частью мировоззрения суфиев; суфизм нашел отражение не столько в повестях, образующих основу книги, сколько в разбросанных по тексту разнообразных максимах и высказываниях на темы морали и этики. Эти афоризмы составляют определенную философскую доктрину и этический кодекс, ведь цель каждого высказывания заключается в том, чтобы укрепить веру в присутствие Бога повсюду, доказать, что его сущность растворена в видимом и невидимом мирах и что человеческой душе следует постоянно стремиться достичь единения с ним, поскольку только после достижения этого единения душа может наконец получить вечное спокойствие. В «Шахнаме» эта идея наиболее ясно отражена в главах, посвященных великому султану Кейхусрову, который, находясь на вершине власти и славы, с отвращением отказался от тщеты земного величия и круто изменил свою жизнь. Вполне возможно, что именно этот рассказ, всегда глубоко трогавший душу мусульман, подтолкнул Кылыч Арслана II к мысли об отречении от трона в пользу сыновей.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЦЕНТРЫ СЕВЕРА

Если одним из основных источников, питавших философскую мысль, был Багдад, то литература и науки – математика, медицина, география и история – развивались в это время главным образом в Средней Азии, междуречье Амударьи и Сырдарьи и Хорасане. Все эти регионы, вместе взятые, и сформировали единое культурное пространство. Когда Бухара была столицей Саманидов, она являлась одним из ведущих центров образования Востока. Возможно, не последнюю роль в этом сыграло то, что в Бухаре сходились связывавшие Восток и Запад караванные пути, посредством которых в город попадало все лучшее и передовое, накопленное учеными Китая и классического мира, дававшее стимул для развития творческого мышления этого региона. В библиотеке империи Саманидов было такое количество разнообразных книг, что даже Авиценна[25] (980–1037) смог найти в ней все труды, необходимые для его собственных исследований. Но через короткое время таким же важным и привлекательным для ученых центром стала столица хорезмшахов Хива. Вскоре после этого почти такого же расцвета достигла и интеллектуальная жизнь Балха и Мерва.

Поразительно много талантливых и образованных людей жило в этих далеких городах в X и XI веках. Удивляет и тот факт, что среди тех, кто внес большой вклад в возрождение великой персидской литературы, был высокий процент уроженцев Средней Азии. Известный своей красотой Мерв, подобно магниту, притягивал поэтов, писателей и ученых. Именно там поэт Абу-л-Хасан Шахид, кстати родившийся в Балхе, создал первый диван – собрание лирической поэзии; очень быстро диван стал характерной литературной формой персидской литературы.

Высокородные отпрыски дома Саманидов традиционно покровительствовали литературе, науке и искусству. Подобно своим предкам, Нух II поощрял искусства, именно он был первым, кто заказал перевод на персидский язык пехлевитской[26] «Книги владык». Осуществление этой задачи он поручил придворному поэту, однако не успел тот как следует поработать над рукописью, как высокий покровитель по какой-то причине разгневался на несчастного и приказал его казнить.

Султан ненамного пережил поэта – вскоре и он сам, и его домочадцы были убиты основателем царского дома Газневидов. Несмотря на то что основное время этот новый победитель должен был уделять решению политических и административных вопросов, он проявил интерес и к задаче, поставленной последним султаном-Саманидом перед придворным поэтом. Правитель-огуз часто говорил о необходимости возобновления работы над переводом, однако осуществить задуманное удалось только его преемнику Махмуду (997–1036). К работе он привлек уроженца Туса, самого известного персидского поэта той эпохи несравненного Фирдоуси. Он и создал великолепное эпическое произведение, которому было суждено затмить собой пехлевийский оригинал. Книга, получившая название «Шахнаме», приобрела в Персии огромную популярность; большое влияние она оказала на сельджуков Малой Азии: она пробудила у них любовь к истории и помогала им в понимании исторических событий, она дала им образец, на который они могли равняться, и стала стимулом для развития присущего им от рождения чувства национального единства. Книгу любила вся правящая династия Рума, к ней обращались султаны при необходимости выбрать тот или иной титул, а некоторые даже приказывали цитаты из «Шахнаме» писать на стенах Коньи и Сиваса, где все желающие могли их прочесть и поразмышлять над их смыслом[27].

При дворе Газневидов Фирдоуси провел тридцать пять лет, однако, оставив двор, он счел, что не получил должного вознаграждения за свою службу, и написал острую сатиру на бывшего патрона-тирана. Как бы там ни было, с помощью этого произведения ему удалось создать отрицательный образ Махмуда не только в глазах его современников, но в глазах следующих поколений. По примеру Фирдоуси в XII веке ученый Анвари из Туса отомстил султану Санджару за проявленную по отношению к нему подлость, написав язвительные стихи о своем хозяине. Стихи передавали из рук в руки, они имели невероятный успех, в конце концов попали к самаркандскому поэту Сузани. Они произвели на него настолько глубокое впечатление, что тот решил сам попробовать писать комические стихи. Сузани весьма преуспел в этом и одновременно сам стал источником вдохновения для целого ряда поэтов Северной Персии и Среднеазиатского Междуречья. Лучшие их произведения имели форму пародий или юмористических моралей. Венцом творчества поэтов – сатириков и юмористов тех времен стали отличающиеся характерным тюркским стилем произведения деятелей литературы далекой Анатолии, самое известное из них – это «Повести о Ходже Насреддине». В Турции они по-прежнему столь же популярны, как и тогда, когда миссис Эвинг опубликовала самые невинные из них на радость детям викторианской Англии.

Интеллектуальная активность, которая воспринималась при дворах Саманидов, Газневидов и хорезмшахов почти как должное, судя по всему, производила сильное впечатление на сельджуков начиная с того момента, как они поселились в низовьях Амударьи и наладили регулярные контакты с этими высококультурными правителями. Не стоит думать, что все сельджуки тех времен были неграмотными. Некоторые считают, что ни Алп Арслан, ни Санджар не умели читать (нам это представляется в высшей степени сомнительным), однако если так оно и было на самом деле, то есть доказательства существования прослойки образованных сельджуков даже на ранних этапах истории. В Центральной Азии для записей разного рода уже в VI веке, а может, и раньше, пользовались тюркским языком; в любом случае к этому времени некоторые племена огузов уже имели специальных писцов, которые писали на родном языке. При необходимости орхонский иль-каган (верховный правитель) и даже некоторые ханы (племенные вожди) могли вызвать одного или нескольких писцов, хорошо знавших персидский, арабский[28] и свой родной язык. Здесь следует заметить, что число обладавших такими навыками людей, вероятно, значительно варьировало в зависимости от того или иного исторического периода и племени.

ОРХОНСКИЕ ПИСЬМЕНА

Самые ранние известные нам письменные образцы тюркского языка – это надписи, причем многие из них политического характера, на погребальных сооружениях, относящихся к правившей в долине реки Орхон в Монголии примерно с VI по VIII век династии Кюльтегина и Бильге-кагана[29]. Несмотря на то что эти письмена были найдены в начале XVIII века, их расшифровали только полтора столетия спустя, когда профессор Вильгельм Томсен из Копенгагена понял, что некоторые буквы из надписей очень похожи на арамейские. В результате исследований он сделал вывод о том, что орхонский алфавит в определенной степени представляет собой один из вариантов согдийского, то есть восточно-персидского письма – в том виде, в каком он существовал в начале нашей эры, когда Бухара и Самарканд входили в состав Согдийского царства[30]. Томсен также обнаружил, что в основе тюркского языка этих надписей уже тогда лежал принцип звуковой гармонии – тот самый, который лежит в основе современных тюркских языков. Есть основания полагать, что в ранний период сельджуки помнили и продолжали читать эпические поэмы и распевать песни, пользовавшиеся у их предков огромной популярностью, – и это несмотря на то, что с принятием ислама и переселением в Персию свою литературу они в основном утратили. Примерно в это время они перешли на арабское письмо и начали его использовать для государственных документов и официальной переписки, а также для религиозных книг и надписей, украшавших фасады зданий. Тем не менее именно культура и литература Персии оказали основное влияние на их образ жизни, мышления и вкусы, а также на значительную часть созданных ими литературных произведений.

НИЗАМ АЛ-МУЛЬК

В XI веке основное влияние на формирование взглядов Сельджукидов оказывал Низам ал-Мульк. Визирь был одновременно и выдающимся государственным деятелем, и одаренным писателем. Он родился в Тусе в 1019 году; в 42 года Алп Арслан сделал его визирем. Благодаря тому, что ал-Мульк отдавал предпочтение персидскому языку, последний стал значительно шире использоваться в официальной переписке; Низам прибегал к персидскому и при общении с сельджуками Рума, и при написании книг. Самый важный из его трудов – это трактат об управлении, который он подготовил для своего ученика, будущего султана Малик-шаха. В нем советы практического плана он чередовал с глубокими размышлениями о характере и сущности управления.

Не довольствуясь тем, что он сам был писателем, Низам задался целью привлечь ко двору суверена выдающихся мастеров литературы. Первым среди них был Омар Хайям – на Западе его знают главным образом как автора завоевавших всемирную славу четверостиший, опубликованных по-английски в прекрасном переводе Фитцджеральда. Несмотря на все достоинства его стихов, современники Хайяма считали их чуть ли не милым чудачеством гения, желавшего позабавить друзей. В век, когда особое значение придавалось математике, и не только потому, что она считалась начальной ступенькой в мир оккультных знаний, Хайям стоял в одном ряду с первыми математиками тех дней. Именно в этом качестве Низам ал-Мульк привел его ко двору Алп Арслана, где Хайям получил в свое распоряжение оснащенную современным оборудованием обсерваторию. Выполненные там вычисления и наблюдения дали поэту возможность внести значительные изменения в существовавший тогда календарь; созданным им календарем стали пользоваться с наступлением в Персии нового, 1079 года; в настоящее время он известен под названием календаря Сельджукидов.

Интересы Низама ал-Мулька выходили далеко за пределы дворца его суверена: он хотел повысить уровень образованности народа всей империи, для чего старался всячески убедить людей, обладавших необходимыми знаниями, начать преподавать юриспруденцию и теологию. Он призывал их к этому во многих публичных выступлениях, пытался привлечь их, повысив жалованье учителям, открывая специально для них библиотеки и осыпая их наградами. В итоге ему удалось убедить самых выдающихся людей того времени посвятить себя профессии учителя. Затем, желая сделать изучение наук более доступным, он начал реорганизовывать образовательные учреждения: многие религиозные семинарии, бывшие до того момента единственными учебными заведениями в империи, он преобразовал в государственные школы, в которых стали изучать широкий круг предметов. Затем он добился, чтобы работавшим там преподавателям платили жалованье в соответствии с фиксированной шкалой, а также того, чтобы нуждающимся студентам выделяли государственные субсидии. Наконец, он построил в Багдаде университет. В его честь он был назван Низамийя. Визирь смог уговорить ведущих ученых исламского мира, в том числе прекрасно образованного и благочестивого Абу Хамида Мухаммада ал-Газали, преподавать в этом университете. Хотя идея создания медресе или университета могла зародиться в Индии, где у буддистов издавна существовали фактически приравнивавшиеся к университету школы теологии, на Низама, вероятно, оказал влияние пример Средней Азии или Хорасана, где такие же образовательные учреждения, правда в меньшем количестве, существовали с начала X века.

Однако ал-Газали не столько интересовало преподавание, сколько он желал положить конец практике калама, который вновь приобрел огромную популярность у теологов и интеллектуалов Багдада. Он не одобрял калама, поскольку был глубоко убежден, что путем одних лишь умозаключений и логических выводов невозможно добраться до истины и что единственный путь к истине – это абсолютная вера в Бога. В этом смысле его взгляды сближались с учением мистиков. Вскоре этот очень искренний и верующий человек почувствовал себя обязанным оставить работу преподавателя в Низамийе и стать аскетом, с тем чтобы он, по его собственному выражению, мог «и жить согласно требованиям религии, и проповедовать». Многие из его бывших учеников и прихожан последовали его примеру и стали суфиями, таким образом значительно повысив авторитет этого движения.

ДЖАЛАЛ АД-ДИН АЛ-РУМИ

И все-таки Багдад так и не стал духовной обителью суфизма, не стала ею и Персия, откуда родом были многие выдающиеся представители этого движения. Его философия окончательно оформилась, а литература достигла своего расцвета в Конье, под руководством самого великого из всех суфиев Джалал ад-дина ал-Руми, основателя маулавийа (мевлеви) – ордена танцующих дервишей. По национальности Джалал ад-дин был персом, он родился в Балхе в 1207 году. Его отец Баха ад-дин Валад принадлежал к богатому и древнему роду, ведущему происхождение от халифа Абу Бакра и связанному родственными узами с Ала ад-дином ибн Тукушем (1190–1220) через дочь последнего Малику ибн Джахан. Учитывая родственные связи, Баха ад-дин мог бы получить место при дворе, но любовь к независимости, столь характерная для персов северо-восточных регионов страны, была у молодого человека так сильна, что он предпочел посвятить себя изучению медицины и стать врачом в родном городе. Благодаря своим профессиональным качествам он быстро прославился, а присущая ему доброта завоевала любовь народа. Слава о Баха ад-дине вышла далеко за стены Балха и вскоре достигла двора, возбудив зависть и враждебность сильных мира сего. К 1212 году положение врача стало настолько опасным, что он решил бежать из родной страны. Забрав семью, он искал убежища сначала в Малатье, а потом в Эрзинкане. В Руме повсюду, куда бы Баха ад-дин ни поехал, он встречал теплый прием; тогда никто не задумывался о том, что это может не понравиться могущественному правителю Хорезма и высшим духовным чинам, многие из которых не разделяли взглядов врача. Сам Баха ад-дин был ошеломлен тем, как радушно его принимали и частные лица, и народ в целом. Через несколько месяцев он был назначен ректором университета Ларенды (Карамана).

Примерно в то время, когда Баха ад-дин приступил к выполнению новых обязанностей, его юного сына Джалал ад-дина стали одолевать видения, он часто впадал в состояние транса. К тому моменту уже ярко проявилась интеллектуальная одаренность мальчика, а его восприимчивость и впечатлительность были такими острыми, что отец решил сам заняться образованием сына. Всего через несколько лет после переезда семьи в Ларенду рассказы о выдающихся способностях и отца и сына дошли до правившего в Конье султана. Ала ад-дин Кейкубад I вскоре пригласил семейство в столицу, куда оно затем и перебралось. Там юный Джалал ад-дин, добродетельный и образованный, заслужил всеобщее уважение. Позднее все одобрили и его выбор невесты – в 1226 году он женился на Чанхар-хатун, дочери Лала Шараф ад-дина из Самарканда – благодаря этому укрепились связи семьи со Средней Азией.

В 1231 году Баха ад-дин Валад скончался в Конье; его смерть оставила Джалал ад-дина глубоко несчастным. Стараясь преодолеть депрессию, молодой человек отправился в Алеппо и Дамаск, чтобы продолжить обучение наукам в этих признанных центрах образования. И все же, как ни старался он сосредоточить внимание на работе, так и не смог успокоить свою мятущуюся душу и страстно желал достичь духовного просветления. Он вернулся в Конью, где его сразу же назначили преподавателем одновременно в четырех учебных заведениях. Тогда же Джалал ад-дин стал прилежным учеником Сеита Бурхан ад-дина Хусейна из Тидмута, наставником которого в свое время был его отец, Баха ад-дин. Два года он изучал традиционные философию и теологию. А потом в один прекрасный день в Конье появился странствующий суфий Шамс ад-дин Махмед из Тебриза. Он был очень своенравным человеком и мало отличался от других проходивших через город нищих бродяг, которые побирались, переходя от одного порога к другому, благодаря чему и появилось их прозвище – дервиш (порог). Как бы то ни было, Шамс ад-дин очаровал Джалал ад-дина, и тот перенес на него всю любовь, прежде отдававшуюся отцу. Не удовлетворившись тем, что он пустил странствующего монаха в свой дом и в свое сердце, Джалал ад-дин принял и философскую доктрину бродяги, а впоследствии даже стал подписывать собственные газели его тахаллосом.

Большинство жителей Коньи не испытывали таких теплых чувств по отношению к скитальцу-суфию и со временем, когда он, чувствовавший себя в безопасности благодаря глубокой привязанности к нему Джалал ад-дина, стал слишком заносчивым и высокомерным, их безразличие превратилось в ненависть. Но Джалал ад-дин не прислушивался к мнению горожан и целые дни проводил в обществе Шамс ад-дина, а тот не предпринимал никаких усилий к тому, чтобы исправить свое поведение или завоевать любовь народа. В конце концов недовольство суфием усилилось настолько, что в столице начались беспорядки. В ходе этих волнений Шамс ад-дин пропал – нет сомнения, что его убила возмущенная толпа. Тело странника так и не было найдено, и, хотя могилы его не существует, в память о нем в Конье был возведен мавзолей. Беспорядки принесли Джалал ад-дину еще одну, значительно большую утрату – был убит его любимый сын, верно защищавший отцовского гостя от разъяренной толпы.

ДЕРВИШИ МАУЛАВИЙА

Смерть двух дорогих для него людей ввергла Джалал ад-дина в глубокую меланхолию; в этот период душевных исканий и молитв он принял решение в память о погибших основать орден маулавийа. Для братьев ордена он придумал особую одежду, которую они носили в знак траура по погибшим, – широкую накидку, куртку, длинную рубаху без рукавов, пояс и высокий головной убор из белого войлока.

В новый орден мог вступить любой мужчина, чье поведение не выходило за рамки приличий, кто выдерживал испытательный срок– 1001 ночь службы беспрерывно, а также кто был готов посвятить остаток жизни идее достижения единства своей души с душой Аллаха. Такое единство следовало достигать посредством мистических танцев под музыку оркестра из пяти инструментов: тростниковой флейты, цитры, тамбурина, барабана и ребека.

Поскольку использование музыки при отправлении религиозных церемоний противоречит канонам ислама, тот факт, что Джалал ад-дин нарушал эти каноны, иногда объясняют влиянием христианства. Действительно, вполне вероятно, что какая-то услышанная в детстве мелодия – возможно, во время службы в греческой православной церкви или у католиков – произвела на него неизгладимое впечатление. Как бы то ни было, в музыке Джалал ад-дина вообще нет ничего христианского или такого, что напоминало бы о Западе, – она отличается типично тюркскими ритмами и обладает таким невероятным и непреодолимым очарованием, что ни одному мусульманину никогда не приходило в голову отказаться от ее использования.

В основе танца лежали движения по кругу, символизирующие ход небесных сфер и выражающие эмоции суфия в тот момент, когда его душа переполняется любовью ко Всемогущему. Состояние экстаза, необходимое для слияния души с небесами, достигалось путем быстрого вращения танцующего вокруг своей оси, при этом левой пяткой он опирался о землю, руки вытягивал вперед, а голову запрокидывал; во время танца он не нарушал строя в круге, по которому, двигаясь один за другим, танцевали его единомышленники – не выходил за его пределы и не покидал своего места. Каждый дервиш, двигаясь все быстрее и быстрее в ритме музыки, произносил такие слова: «Нет Бога, кроме Истинного Бога! О Господи! О Боже! О справедливый Бог! О живой Бог! О Боже Всевидящий!» – и так далее до тех пор, пока не впадал в состояние полного экстаза и не воспарял к Богу.

Считалось, что дервиши ордена маулавийа получали духовную энергию благодаря своему умению воспарять. Возможно, именно поэтому они отказывались признавать над собой любую другую власть, кроме власти Аллаха и главы их ордена. Султан не возражал против этого и подарил Джалал ад-дину участок земли в Конье для строительства монастыря. Многие богатые анатолийцы, в том числе и имевшие свои семьи, поторопились вступить в новое братство, и вскоре по всей Малой Азии на землях, пожалованных вакфом, или высшей религиозной властью, появились монастыри маулавийа.

Джалал ад-дина считали святым уже при жизни, святым он остался и для последующих поколений. За единственным исключением – в случае с его любимым учеником Гюсам ад-дином Челеби, возглавившим орден сразу же после смерти Джалал ад-дина, руководство братством всегда оставалось в руках его потомков. После кончины Гюсам-ад-дина главой ордена стал единственный оставшийся в живых сын Джалал ад-дина Валад (он умер в 1312 году). Валад внушал такое уважение, что, говоря о нем, и в наши дни его обычно называют султаном Валадом. Он в полной мере заслужил такое отношение, ибо был и умелым руководителем, и талантливым писателем, – с точки зрения современников, его мистическая месневи «Рабаб-нама» лишь немного уступала фундаментальному труду его отца. Читатели любили и его замечательные стихи, которые он писал на разговорном греческом языке, используя при этом арабские буквы.

После смерти Валада руководство орденом перешло к его потомкам, возглавлявшим братство вплоть до 1925 года, когда Мустафа Кемаль, наряду с прочими орденами дервишей, распустил и маулавийа. Тогда здание в Конье – колыбель братства – вместе с усыпальницами его руководителей было передано Управлению музеев Турции.

Помимо сборника стихотворений, другие крупные произведения Джалал ад-дина – лекции, письма или максимы, представлявшие собой сочетание религиозных и философских идей, выраженных в поэтической форме, – были созданы для дервишей маулавийа. Замысел для самого значительного из них – «Матнави-и-манави», или «Духовного месневи» – предложил Джалал ад-дину его любимый ученик Гюсам ад-дин, которому он продиктовал все огромное сочинение, законченное прямо перед его кончиной 17 декабря 1273 года. В определенной степени это произведение следует традициям литературы религизного и духовного характера; текст, состоящий из более чем 40 тысяч рифмованных двустиший, дополнен комментариями к Корану и цитатами из проповедей Пророка, его очень оживляют многочисленные шутки и забавные короткие рассказики. Поэма имела колоссальный успех, она заняла достойное место среди основных религиозных сочинений суфистов. Как предполагалось, тщательное изучение текста должно было дать читателю ощущение вечного блаженства.

После монгольского вторжения Джалал ад-дин начал писать на тюркском в надежде, что использование разговорного языка поможет поднять дух соотечественников и укрепит у них чувство национального единства. Его примеру последовали другие, менее заметные авторы, это новшество приветствовал и султан, хотя в государственных учреждениях тюркский стал использоваться только с 1327 года, когда в Конье обосновалась династия Караманоглу. Нововведение столкнулось с ожесточенным сопротивлением писцов, и прежде, чем удалось восстановить порядок, некоторых из них даже пришлось казнить. Выбор тюркского языка в качестве официального сказался и на школьных учителях: их обязали учить детей письму со значительно отличающейся от привычной графикой. Семейство Караманоглу так хотело осуществить языковую реформу, что они поручили тюркскому поэту Хоче Даххани, уроженцу Хорасана, говорившему на том же диалекте тюркского, что и сельджуки, перевести на тюркский язык «Шахнаме». Его перевод до такой степени совершенен и лишен недостатков, что есть все основания считать, что с детства он воспитывался на эпосе древних огузов, для нас полностью утраченном. Таким образом, благодаря занятой братьями ордена маулавийа из Коньи позиции по отношению к монголам для будущих поколений тюрок сохранилась хотя бы частица духовной жизни сельджуков.

ТУГРА

Благородная красота каллиграфии Сельджукидов, возможно, тоже способствовала сохранению литературной традиции во времена монгольской оккупации и в последовавший за ней период правления бейликов. Она донесла до потомков удивительный рисунок, который появился у кочевников как клеймо, затем у огузов стал эмблемой и в конце концов у султанов Оттоманской Турции превратился в вензель-монограмму или прием каллиграфии. Его название – тугра – не изменялось на протяжении веков. Персидский султан Малик-шах, вероятно, первым использовал старинный узор для своего герба, поручив это поэту и каллиграфу Мулайид ал-Дину Фахр ал-Куттабу, сменившему Низама ал-Мулька на посту визиря. Визирю удалось решить задачу настолько успешно, что идею использовать рисунок в качестве герба подхватили правители других стран ислама, а первыми примеру сельджуков последовали египетские мамлюки. В Малой Азии при дворе была создана специальная должность тугра чекмет – мастера тугры, в его обязанности входил контроль за наличием свободных участков прямоугольной формы на специально оставленном для этой цели пустом месте сверху каждого государственного документа; позже писцы изображали на них тугру, рисунок которой у каждого султана варьировался. Вскоре ни один государственный документ не приобретал законную силу до тех пор, пока на нем не была нарисована такая эмблема.

В основном рисунок тугры оставался неизменным. Он настолько необычен, что одни видят в нем силуэт скачущего коня, а другие птицу. Лингвисты склоняются к мнению вторых потому, что они ассоциируют слово «тугра» с названием мифической птицы, изображенной на штандартах тюркских каганов раннего периода. В определенной степени эту точку зрения подтверждает и «Шахнаме», где говорится о том, что «хакан подарил Бахрам-Гуру птицу»; эту цитату специалисты по восточной геральдике склонны считать указанием на наличие непосредственной связи с рисунком герба. Как бы то ни было, тугра остается одним из самых замечательных из когда-либо изобретенных приемов каллиграфии, и очень жаль, что до нашего времени не дошел ни один образец тугры эпохи Сельджукидов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.