Музыка

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Музыка

Одна из самых поразительных черт этрусской цивилизации — огромное место, отводимое музыке. Констатируя этот факт, мы не собираемся оспаривать превосходство греков, сделавших музыку — не только в контексте культа муз и интеллектуального воспитания, но и в прямом смысле, как пение и игру на музыкальных инструментах, — основой своей жизни и пищей для души{568}. Именно эллинам принадлежит миф об Орфее, очаровывавшем своей лирой животных, камни и даже богов. Вся их мифология пронизана именами легендарных кифаредов и авлетов (флейтистов), учеников или соперников Аполлона, Орфея, Лина, Амфиона и Марсия, которые силой своего искусства разрушали крепостные стены и усмиряли чудовищ. В практической жизни программы обучения детей в Афинах и даже в Спарте на первое место ставили «игру на лире, легкие танцы и пение»{569}. Концерты стали излюбленной темой для малых мастеров, расписывавших вазы в V веке до н. э. Не было ни одного сколько-нибудь важного события в жизни города или села, будь то свадьба, похороны, сбор урожая или винограда, пиршество, которое не сопровождалось бы музыкой{570}.

Здесь, как и во всем остальном, этруски выступили учениками греков. Но они нашли способ распространить власть музыки на те области, которые ранее оставались ей неведомы. Музыка задавала ритм танцорам — это было необходимо; она опьяняла гостей на пирах — это естественно; она присутствовала на религиозных церемониях — это вполне нормально; она подогревала пыл сражающихся воинов — так было всегда. Но мы удивлены не меньше Аристотеля, который увидел в этом признак изнеженности, узнав, что этруски занимаются кулачным боем, секут рабов и готовят пищу под звуки флейты{571}. Таким образом, все повседневные занятия вплоть до самых прозаических сопровождались музыкой. Наверное, труднее всего в этрусском городе было найти тишину. Чтобы представить себе, что там творилось, нужно вообразить себе не столько «il lieto rumore» («радостный шум»), о котором писал Джакомо Леопарди, наполняющий по вечерам итальянские поселки, сколько постоянно включенное радио в пригородах Флоренции, когда люди приходят домой после работы и садятся ужинать, а из распахнутых окон каждого дома звучит «Норма» Беллини.

Итальянская музыка познала триумф уже тогда, однако, что бы ни говорил Аристотель, она не имела ничего общего с ленивой расслабленностью. Обличая три с первого взгляда нелепых применения игры на флейте, философ, похоже, не понял, что их целью было задать ритм трем видам резких движений. В Греции авлет задавал темп гребцам; в наше время командами гребцов управляет человек с рупором. Этрусские кулачные бойцы тоже наносили ритмичные удары, но этот обычай, превращавший бой в подобие размеренного танца, ничуть не умерял его свирепости. Удары розгой, наносимые наказываемому рабу, повиновались определенному ритму, но вопреки тому, о чем пишет Плутарх в своем трактате «Об искусстве укрощать гнев»{572}, в этом случае музыка не имела целью смягчить чувства хозяина или слуги. Что касается кухни, то замечание, сделанное сицилийским историком Алкимом{573}, позволяет лучше понять, что имел в виду Аристотель: речь идет о «замешивании хлеба» — работе, которая выполняется ритмично. На росписи из гробницы Голини мы уже видели флейтиста, suplu или subulo, помогающего pazu mulu(.)ane с обнаженным торсом, который, склонившись над ступой, энергично что-то растирает в ней или толчет, и музыка здесь нужна не для того, чтобы замедлить его движения и заставить испортить соус.

А была еще и охота, где музыка играла важную роль. И речь не только о рожках и трубах, созывавших собак. Элиан в сочинении «О природе животных», написанном в III веке до н. э., говорит об этрусском поверье, по которому именно музыка загоняет дичь в силки{574}: «Среди этрусков бытует поверье, согласно которому кабанов и оленей можно ловить не только сетями и собаками, но и с помощью музыки. Вот как это происходит: этруски расставляют сети и прочие охотничьи принадлежности и снаряжают ловушки; рядом встает искусный флейтист, который наигрывает самые прекрасные мелодии, извлекая из своей флейты нежнейшие звуки, и среди всеобщей тишины и покоя эта музыка легко достигает вершин, долин и чащи леса — одним словом, проникает во все логова и норы животных. Сначала они удивляются и пугаются, но потом чистое и всепобеждающее наслаждение от музыки овладевает ими, и, оказавшись в ее власти, они забывают о своих детенышах и своих убежищах. Обычно животные не любят далеко уходить от родных мест. Но эти, увлекаемые, словно силой чар, завораживающей мелодией, приближаются и попадают в ловушки охотников, становясь жертвами музыки».

Непонятно, откуда Элиан, уроженец Пренесте, хорошо знавший италийские реалии, почерпнул сведения для этого рассказа о «диких зверях», проникнутого мистическим трепетом, и о волшебном воздействии на них музыки. Аристотель знал об этом любопытном способе подманивания, но писал о нем лишь по поводу охоты на оленей: древних поражала восприимчивость этих животных к музыке; кабанов к ним опрометчиво добавили, основываясь на этрусском источнике{575}. Кстати, такой метод охоты — не чистая выдумка. Известно, что в Кот-д’Ивуаре охотники «подманивают антилоп, играя на длинной флейте, и любопытные животные, очарованные звуками, приближаются без опаски и погибают, пронзенные копьем или стрелой»{576}. Может быть, рассказ Элиана стал далеким отголоском поэмы, в которой государь-охотник, какой-нибудь неизвестный Гильгамеш или Кир из эпоса Вольци или Клузия, преследовал оленя и кабана в обществе чудесного этрусского Орфея, использующего свой волшебный дар для грубо утилитарных целей. Но здесь всепокоряющим инструментом была не лира, а флейта.

На всем протяжении истории этрусков флейта оставалась их излюбленным инструментом. На рисунках и рельефах VI–V веков до н. э. под пальцами музыкантов поют лиры и кифары в семь струн и более, в соответствии с усовершенствованиями греческих лютнистов той эпохи. Авлеты сначала неразлучны с кифаредами. Потом дуэт аполлоновской лиры и дионисийской флейты распался, но в Греции и Этрурии это произошло по-разному. В Греции флейта, на которой виртуозно играл Перикл, была осуждена Платоном и Аристотелем{577}. В Этрурии во время частных или публичных концертов пела только она. Древние авторы и памятники знакомят нас с множеством разновидностей этого инструмента, которые современные историки предпочитают называть кларнетом или гобоем. Флейты, на которых играли во время жертвоприношений, делали из слоновой кости (по Вергилию) или из самшита (по Плинию){578}. В архаическую эпоху они были маленькими и короткими{579}; на урне из гробницы Волумниев в Перузии, относящейся к позднему периоду, изображена поперечная флейта{580}. Но все же самой распространенной в Этрурии оставалась двойная флейта, у которой музыкант зажимал губами оба ствола; в Риме для ее обозначения использовали слово tibiae, стоящее во множественном числе.

Итак, основой городского шума было немолчное пение флейт. Хотелось бы знать о нем больше, но даже греческая музыка известна плохо — что уж говорить об этрусской! Возможно, она была еще более хроматической. Надо полагать, что этруски, консерваторы по натуре, упорно придерживающиеся авлетики и традиции духовых инструментов, которые способствовали развитию энгармонизма и пристрастию к малым интервалам, следовали моде Малой Азии, пробуждавшей в них смутные атавистические отголоски, — например, наигрывали фригийские и лидийские напевы, характер которых, по выражению древних музыковедов, был «разнузданным, распущенным и сладострастным». Но ритм их, должно быть, был достаточно твердым, например, чтобы помочь пекарю замешивать тесто.

Как бы то ни было, слава этрусских авлетов покорила мир: одного афинского философа, жившего в начале III века до н. э. и питавшего слабость к флейте, насмешливо прозвали «тирреном»{581}. Рим очень рано начал приглашать этрусских subulones, без которых нельзя было совершать жертвоприношений, поскольку они предваряли церемонию игрой на флейте. В Вечном городе они основали свой цех, ревниво охранявший свои права и монополизировавший музыкальное искусство. Однажды, в конце IV века до н. э., они устроили забастовку из-за того, что им не дали устроить традиционное пиршество у Капитолия, и уехали в Тибур (Тиволи). Сенату пришлось уступить и пойти на хитрость, чтобы вернуть их: несколько семей в Тибуре пригласили обиженных музыкантов на пир по случаю какого-то праздника (иллюстрацией к этой истории может послужить фреска из Тарквиний) и напоили их, «ибо, — как добавляет Тит Ливий, но это слова римлянина, — такого рода люди падки на вино». Их погрузили на повозки и отвезли на форум, а когда они проспались, подтвердили им все их привилегии{582}. Далее мы увидим, что к этрусским флейтистам в Риме позже присоединились их соотечественники-танцоры, что способствовало рождению латинского театра.

Рим перенял у Этрурии не только священную музыку, но и военную. Со времен Эсхила древние прославляли достоинства этрусской трубы (Tyrs?nik? salpinxs или Tyrrhenica tuba{583}) с прямой трубкой, оканчивающейся раструбом в форме колокола. Изогнутая труба, напоминающая lituus авгуров, изображена в сценах шествий магистратов, равно как и кольцеобразные трубы, напоминающие наш охотничий рожок Все эти tubae, litui и cornua сложились в духовой оркестр во время военных парадов, они трубили сигнал к атаке в сражениях при Сентинуме и при Филиппах, и даже гаруспики порой слышали их звук в небесах, возвещавший конец века или волю богов:

Tyrrheusque tubae mugire per aethera clangor[40]{584}.