Глава XVI

Глава XVI

Покинув Хамру на закате, мы двинулись обратно к вади Сафра до противоположной ей Хармы, где свернули направо, в боковую долину. Она плотно заросла жестким кустарником, через который мы с трудом пробирались на верблюдах, подобрав шнуры седельных сумок, чтобы предохранить их от колючек. Через две мили мы начали взбираться по узкой тропе в Дифран, где даже ночью было очевидно, что в дорогу было вложено много труда. Она была искусственно сглажена, и камни уложены с каждой стороны в твердую защитную стену от потоков дождя. Части ее поднимались ступеньками и иногда были вымощены крупными на вид плитами шести-восьми футов высотой из цельного камня: но они были во многих местах проломлены ливнями и находились в странном запустении.

Подъем продолжался около мили, и крутой спуск на другой стороне был примерно таким же. Затем мы вышли на ровное место и оказались в изломанной скалистой местности с запутанной сетью вади, главный поток которых явно шел на юго-запад. Дорога была хорошей для наших верблюдов. Мы проехали около семи миль в темноте и прибыли к колодцу Бир эль Марра, в долину с очень низким отвесным берегом, в начале которой стояло под звездным небом квадратное здание форта из тесаного камня. По видимости, и форт, и мощеная дорожка были выстроены египетскими мамелюками для проезда караванов паломников из Йенбо.

Мы заночевали там, проспав шесть часов, большая роскошь в дороге, хотя этот отдых прерывался дважды почти невидимыми отрядами всадников, находившими наш бивуак. После этого мы побродили среди хребтов меньшего размера, пока рассвет не выявил мягкие долины песка со странными холмами из лавы, окружающими нас. Здесь лава была не сине-черной, как в полях вокруг Рабега; она была ржавого цвета, сваленная огромными утесами с волнистой поверхностью, неровной и такой изогнутой текстурой, как будто с ними играли, пока они были мягкими. Песок, лежавший сначала ковром у подножия из долерита, постепенно поглощал его. Горы становились ниже, песок поднимался перед ними крупными кучами, пока даже гребни не были засыпаны песком и наконец тонули в нем, исчезая из вида. Так, пока солнце всходило высоко и становилось мучительно яростным, мы держали путь по пустынным дюнам, скатываясь на мили к югу через горы к туманному морю, где оно лежало в дымке, серо-синее в искаженном зноем пространстве.

Дюны были узкими. В полвосьмого мы были на яркой равнине прозрачного песка, смешанного с галькой, усеянного высоким кустарником и колючками, с несколькими хорошими акациями. Мы проехали через нее очень быстро, лично я — с некоторыми трудностями; так как я не был умелым всадником, движение измотало меня, в то время как пот бежал у меня по лбу и падал, вызывая жгучую боль, на мои засыпанные песком и израненные солнцем веки. Приятно было, когда капля пота падала с клока волос на щеку, внезапно холодная, неожиданно освежающая, как всплеск воды; но этого было недостаточно, чтобы возместить тяготы жары. Мы двигались, пока песок не уступил место чистой гальке, а затем снова уплотнился в русле крупной долины, проходя по мелкому, переплетенному устью к морю.

Мы пересекли подъем, и вдали открылся широкий вид на дельту вади Йенбо, крупнейшую долину Северного Хиджаза. Она казалась живой рощицей тамариска и терновника. Справа, в нескольких милях вверх по долине, темнели пальмовые рощи Нахль Мубарак, деревни и садов джухейн клана бени-ибрагим. В отдалении перед нами лежал массив Джебель-Рудва, так неожиданно нависающий над Йенбо, хотя находился более чем в двадцати милях оттуда. Мы видели его из Мастуры, так как это была одна из великих гор Хиджаза, еще чудеснее из-за того, что поднимались гребнем на краю плоской Техамы. Мои спутники чувствовали себя как дома под его защитой; там, на равнине, колеблющейся в невыносимом зное, мы укрылись в тени под ветвями лиственной акации у тропы и дремали всю середину дня.

Днем мы напоили наших верблюдов солоноватой водой из отверстия в песчаном русле рукава реки, перед аккуратной оградой из пушистого тамариска, и затем двигались два часа уже легче. Наконец мы остановились на ночлег в типичной техамской местности — обнаженный, медленно разрастающийся песок и гребни из гальки, с мелкими долинами.

Шерифы развели костер из душистого дерева, чтобы испечь хлеба и вскипятить кофе; и мы сладко заснули под соленым морским ветром, холодившим наши обожженные лица. Мы поднялись в два часа утра и пустили рысью наших верблюдов через бесформенную равнину твердой гальки и мокрого песка в Йенбо, возвышавшийся стенами и башнями на рифе кораллового известняка на двадцать футов над нами. Меня провели прямо через ворота по разрушенным пустым улицам — Йенбо был наполовину мертвым городом с тех пор, как открылась Хиджазская железная дорога — в дом Абд эль Кадера, агента Фейсала, очень сведущего, умелого, спокойного и полного достоинства человека, с которым мы вели корреспонденцию, когда он был почтмейстером в Мекке, а Управление геодезии в Египте готовило марки для нового государства. Его только что сюда перевели.

С Абд эль Кадером, в его доме, выстроенном в живописном беспорядке над опустошенной площадью, откуда выходило столько караванов в Медину, я провел четыре дня, ожидая корабля, который, казалось, не собирался прибывать в пункт назначения. Однако, наконец, появилась «Сува» с капитаном Бойлем[45], который доставил меня назад в Джидду. Это была моя первая встреча с Бойлем. Он много сделал в начале восстания, и ему предстояло сделать значительно больше в будущем; но мне не удалось произвести на него хорошее ответное впечатление. Я был измотан путешествием и не имел багажа. Хуже того, я носил туземный головной платок как дань уважения арабам. Бойль этого не одобрял.

Наша настойчивость в ношении шляп (вызванная непониманием того, что такое тепловой удар) привела Восток к мысли о том, что это для нас имеет какое-то значение, и после долгих раздумий наиболее мудрые головы среди них заключили, что христиане носят эту жуткую вещь, чтобы ее широкие поля ограждали их слабые глаза от чуждого им зрелища Бога. Так что это было постоянным напоминанием мусульманам, что христиане Бога не любят и не понимают. Британцы считали, что это их предубеждение, мщение за нашу ненависть к головному платку, надлежит исправить любой ценой. Если они не желают нас видеть в шляпах, они не получат нас ни в каком виде. Я же научился в Сирии перед войной носить при необходимости полное одеяние араба без стесненности и без смущения в обществе. В таком платье было неловко бегать по лестницам, но головной платок был даже удобнее в таком климате. Так что я принял его, когда скакал верхом по суше, и теперь должен был носить его под огнем неодобрения на корабле, пока какая-нибудь лавка не продаст мне шапку.

В Джидде стоял «Эвриал» с адмиралом Вэмиссом[46], снаряженный в Порт-Судан, где сэр Росслин мог посетить сэра Реджинальда Уингейта в Хартуме. Сэр Реджинальд как сердар египетской армии был поставлен командовать британской военной стороной арабской авантюры на место сэра Генри Мак-Магона, который продолжал направлять его политику; и мне было необходимо увидеть его, чтобы поделиться впечатлениями. Поэтому я упросил адмирала дать мне пропуск через море и место в его поезде на Хартум. Это он предоставил мне охотно, сам подвергнув меня подробному допросу.

Я обнаружил, что его активный и широкий ум был вовлечен в интересы Арабского восстания с самого начала. Он приходил снова и снова на своем флагманском корабле, чтобы протянуть руку помощи, когда ситуация становилась критической, и сворачивал с пути двадцать раз, чтобы помочь берегу в том, что было, вообще-то, заботой армии. Он давал арабам пушки и пулеметы, десантные отряды и техническую помощь, неограниченный транспорт и морское сотрудничество, всегда получая истинное удовольствие от просьб и выполняя их сверх меры.

Не будь доброй воли адмирала Вэмисса, прозорливости и похвального воплощения его пожеланий капитаном Бойлем, зависть сэра Арчибальда Мюррея могла бы разрушить восстание шерифа в самом начале. Действительно, сэр Росслин Вэмисс выступал крестным отцом, пока арабы не встали на ноги; тогда он уехал в Лондон; и Алленби, когда прибыл из Египта, обнаружил арабов как фактор на своем фронте и предоставил в их распоряжение энергию и ресурсы армии. Это было удачей и счастливым поворотом судьбы; так как преемник адмирала Вэмисса в командовании флотом Египта не считался полезным для других родов войск, хотя явно относился к ним не хуже, чем к собственным подчиненным. Быть преемником Вэмисса, конечно, нелегкая задача.

В Порт-Судане мы увидели двух британских офицеров египетской армии, ждущих высадки на Рабег. Им предстояло командовать египетскими войсками в Хиджазе и сделать все возможное, чтобы помочь Азизу эль Масри организовать регулярные арабские войска, которые должны были завершить войну в Рабеге. Это была моя первая встреча с Джойсом[47] и Дэвенпортом, двумя англичанами, которым арабское дело было обязано величайшей долей из всего, чем оно было обязано иностранцам. Джойс долгое время работал рядом со мной. Об успехах Дэвенпорта на юге мы постоянно слышали из докладов.

В Хартуме было прохладно после Аравии, и я стремился показать сэру Реджинальду Уингейту[48] мои длинные отчеты, написанные в эти дни ожидания в Йенбо. Я настаивал, что ситуация была многообещающей. Главная потребность была в опытном содействии; и кампания пошла бы успешно, если бы несколько офицеров регулярной британской армии, профессионально компетентные и говорящие по-арабски, были прикреплены к арабским лидерам техническими советниками, поддерживая надлежащую связь с ними.

Уингейт был рад услышать обнадеживающие новости. Арабское восстание было его многолетней мечтой. Пока я был в Хартуме, у него появился шанс сыграть в нем главную роль; поскольку работа против сэра Генри Мак-Магона имела успех и закончилась его отзывом в Англию. Сэра Реджинальда Уингейта отрядили в Египет на его место. Так после двух или трех дней покоя в Хартуме, когда я отдыхал и читал «Смерть Артура»[49] в гостеприимном дворце, я отправился в Каир, чувствуя, что одно ответственное лицо уже знает все мои новости. Поездка по Нилу стала праздником.

Египет находился, как обычно, в муках творчества по вопросу Рабега. Туда послали несколько самолетов; и шли споры о том, посылать ли за ними бригаду войск или нет. Глава французской военной миссии в Джидде, полковник Бремон (подобие Вильсона, но с большим авторитетом, так как он был практикующим светилом в туземном военном деле, имел успех во французской Африке и был когда-то начальником штаба корпуса в Сомме) сильно настаивал на высадке союзных сил в Хиджазе. Чтобы искушать нас, он направил в Суэц немного артиллерии, немного пулеметов, немного кавалерии и пехоты, всех алжирских рядовых-мусульман с французскими офицерами. Добавленные к британским войскам, они придавали им интернациональный оттенок.

Сообщение об опасности положения дел в Аравии, особенно в устах Бремона, убедило сэра Реджинальда. Уингейт был британским генералом, командиром номинальных экспедиционных войск, Хиджазской Армии, которая в действительности состояла из нескольких офицеров связи и горстки поставщиков и инструкторов. Если бы Бремон добился своего, он был бы командующим генералом настоящей бригады смешанных британских и французских войск, со всей приятной машинерией ответственности и рапортов, с перспективой приращения и официального признания. Вследствие этого он написал осторожное донесение, наполовину тяготеющее к прямому вмешательству.

Так как мой опыт изучения арабских настроений в местности гарб сообщил мне твердое мнение по вопросу Рабега (на самом деле, большинство моих мнений были твердыми), я написал в Арабское Бюро генералу Клейтону, к которому меня теперь официально перевели, яростную докладную записку по этому вопросу. Клейтон был доволен моим мнением, что племена могут защищать Рабег месяцами, если будут снабжены советами и пушками, но что они определенно снова разбегутся по своим палаткам, как только услышат о высадке иностранных сил. Далее, план интервенции был технически несостоятелен, так как бригады совсем недостаточно, чтобы защитить позицию, закрыть туркам доступ к близлежащим источникам воды и перекрыть им дорогу к Мекке. Я обвинял полковника Бремона в личных мотивах, не относящихся к войне, не принимающих в счет арабские интересы и значение восстания для нас; и цитировал его слова и поступки в Хиджазе как свидетельство против него. Они придавали достаточную правдоподобность моим наблюдениям.

Клейтон доставил докладную сэру Арчибальду Мюррею, которому понравилась ее сила и едкость, он сразу же послал ее телеграфом домой в Лондон как доказательство, что даже в собственном лагере арабские эксперты, просившие, чтобы пожертвовали ценными войсками, разделились во мнениях о мудрости и честности этого шага. Лондон запросил объяснений; и атмосфера медленно прояснялась, хотя в менее острой форме вопрос Рабега тянулся еще два месяца.

Моя популярность в штабе Египта, обязанная собой тому, что я внезапно поддержал предубеждения сэра Арчибальда, была мне в новинку и достаточно забавна. Они стали проявлять вежливость ко мне и говорить, что я наблюдателен, что у меня есть острый стиль и характер. Они указывали, каким благом с их стороны было освободить меня для арабского дела в его трудном положении. За мной послал главнокомандующий, но по пути меня перехватил встревоженный адъютант и повел сперва на аудиенцию к начальнику штаба, генералу Линден-Беллу. До такой степени чувствовал он своим долгом поддерживать сэра Арчибальда в его прихотях, что обычно их двоих объединяли в общего противника. Так что я был изумлен, когда при моем появлении он вскочил на ноги, наклонился вперед, схватил меня за плечо и прошипел: «Теперь только не напугайте его: не забудьте, что я скажу!»

На моем лице, вероятно, отразилась растерянность, так как его единственный глаз стал ласковым, и он усадил меня, и мило заговорил об Оксфорде, и что за прелесть быть студентом, и об интересе к моему докладу о жизни в рядах Фейсала, и о своей надежде, что я вернусь туда, чтобы вести дальше так хорошо начатое дело, перемежая эти любезности замечаниями о том, как нервничает главнокомандующий, и как он беспокоится обо всем, и как необходимо дать ему успокоительную картину дел — но только не в розовом цвете, поскольку они не могут позволить себе отвлекаться ни под каким видом.

В душе я был крайне удивлен и пообещал вести себя хорошо, но отметил, что я стремлюсь обеспечить арабам дополнительные припасы, оружие и офицеров, в которых они нуждаются, и, чтобы добиться этого, я должен привлечь на свою сторону все интересы, если необходимо (потому что на пути долга я ни перед чем не остановлюсь) — даже волнение главнокомандующего; на этом месте генерал Линден-Белл меня прервал, сказав, что снабжение — это его роль, и тут ему не надо напоминаний, и он считает, что сразу же, здесь и сейчас, может подтвердить свою решимость сделать для нас все, что в его силах.

Считаю, что он сдержал свое слово и был честен с нами впоследствии. Я весьма утешил его начальника.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.