Есенинская тоска

Есенинская тоска

И любовь, не забавное ль дело?

Ты целуешь, а губы как жесть.

С. Есенин. Москва кабацкая

Для Гордона Маквэя, большого поклонника творчества Есенина, 30 лет его изучавшего, смерть поэта стала одним из самых сильных потрясений в жизни. Этот английский исследователь (г. Бристоль) качал в недоумении головой: «Умер великий русский поэт, а все, что осталось — это чемодан иностранных галстуков, вот и все имущество…»

Меж тем богатство Есенин любил — он был разбалован им еще в детстве, в доме своих дедушки и бабушки, зажиточных крестьян.

В свое время были «причесаны» воспоминания Галины Бениславской о нем, и лишь сравнительно недавно купюры в них восстановили. Так, Бениславская писала:

«Надо сказать, что С.А. любил деньги, не раз говорил: «Я хочу быть богатым!» или «Буду богатым, ни от кого не буду зависеть — тогда пусть покланяются!» «Богатый» для него был синоним силы и независимости, свободы. Так понимают богатство дети — богатый все может. Так же смотрят на богатство крестьяне: он богатый, ему все можно!»

А. Мариенгоф в романе «Вез вранья» вспоминает утреннюю сцену в Бахрушинском доме. «Три комнаты, экономка Элиза, борзая… Молодые люди сыты, увлечены и благополучны. — Ничего, — говорит Есенин, — и типография своя будет, и авто пищать у подъезда…»

Но такая сцена была скорее краткой передышкой между бесконечными переездами и неурядицами, невозможностью устроить свой быт: «Возможно, и зарабатывал он больше других. Но жилось ему — сомневаюсь, что просто, легко и весело. (А он очень хотел доказать и себе, и другим, что это так. — В. О.) Жил он бездомной птицей, притыкаясь то в Пролеткульте, на Воздвиженке, с Сергеем Клычковым, то с ним же, в Крестовоздвиженском, на Знаменке, то живя и ночуя у скульптора Коненкова на Красной Пресне, то у знакомого, — у кого приходилось…»

Запомнилось современникам тем не менее другое — например, очередь за зарплатой в московском издательстве — Есенин явился здесь существом из другого мира:

«Неавантажен был вид у писателей! И вдруг, среди этой скромной толпы, неказисто и разнообразно одетых людей появляется денди, словно вышедший из романов Бальзака, мсье Рюбампре из «Утраченных иллюзий«…живая иллюстрация к романам Бальзака и Жорж Санд…»

Например, что те же самые цыгане, обожаемые Толстым, пели и ему, читаем об этом у В. Шкловского:

«Цыганская песня, созданная русскими поэтами, большими и малыми, пела о простом: о дороге, об огоньках на дороге, о бедном гусаре.

Пришлось мне услышать в доме внучки Толстого — Софьи Андреевны Толстой — старых цыган, которые пели еще Льву Николаевичу, а теперь недоверчиво показывали свои песни русоволосому бледному Сергею Есенину.

Деки гитар и грифы их были стерты руками, как будто дерево исхудало от скуки стонов».

Таким же счастливым талисманом, каким в свое время оказался для Тулуз-Лотрека «Мулен Руж», для Есенина стало кафе «Стойло Пегаса». «Немало наших дней, мыслей, смеха и огорчений связано с ним», — упоминает Есенин в одном из писем. Обстановка дружеской «вольницы» давала ему повод для шуток:

Я, правда, разбился, упав с лошади. Да! Но не очень, просто немного проехал носом. Сейчас уже все прошло. Живу тихо и скучно. Ах, если бы сюда твой Девкин переулок!

В. В. Разину, 28 июня 1924 г.

Как Орешин? Что Ворноский и распущенный имажинизм? Есть ли что в таверне и кто там?

Тифлис, 17 октября 1924 г.

Не все одобряли такой способ времяпрепровождения — например, Бунин. Но он, впрочем, остался в меньшинстве:

«Объявилась в каком-то кабаке какая-то «Музыкальная табакерка» — сидят спекулянты, шулера, публичные девки и жрут пирожки по сто целковых штука, пьют какое-то мерзкое подобие коньяка, а поэты и беллетристы (Толстой, Маяковский, Брюсов и проч.) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные, произнося все заборные слова полностью. Толстой осмелился предложить читать и мне, и мы поругались».

Разбирая слабости стихов Есенина, Бунин недоумевает: «Чему тут восхищаться? Этой лирикой мошенника, который свое хулиганство уже давно сделал выгодной профессией, своим вечным бахвальством, как и прочими своими качествами?»

В своей скандально известной автобиографии 1922 года к основным поклонникам поэзии имажинистов Есенин отнес проституток и бандитов. Что касается мнения Бунина и шлюх, то тут можно поспорить. Несомненно другое — пьяному разгулу всегда сопутствовала матерщина. И вот «выражаться» Есенин и любил, и умел.

Анненков описывает встречу с Есениным в ростовском ресторане, когда Есенин, после очередной попойки, читал «Малый матерный загиб»: «Виртуозной скороговоркой Сергей Александрович выругивал без запинки «Малый матерный загиб» Петра Великого (37 слов) с его диковинным «ежом косматым, против шерсти волосатым» и «Большой загиб», состоящий из 260 слов. «Малый загиб», я еще кажется могу восстановить. «Большой» знал, кроме Есенина, мой друг, «советский граф» и специалист по Петру Алексей Толстой».

Душевные излияния, открытость (а наигранность ее ощущали некоторые), слезы — все это, в общем-то, мало значит для понимания непростого характера поэта. В действительности он был скрытен. Тем более в том, что касалось непосредственно личной жизни.

Разумеется, случалось так — его привлекали женщины, кого назовем «низменными натурами». Но ненадолго.

«Одно время нравилась ему в Батуме «Мисс Оль», как он сам ее окрестил. С его легкой руки это прозвище упрочилось за ней. Это была девушка лет восемнадцати, внешним видом напоминавшая гимназистку былых времен. Девушка была начитанная, с интересом и тяготением к литературе, и Есенина встретила восторженно.

Я получил от местных людей сведения, бросавшие тень на репутацию как «Мисс Оль», так и ее родных.

Сведения эти вызывали предположения, что девушка и ее родные причастны к контрабандной торговле с Турцией, а то еще, может быть, и к худшему делу. Я об этом сказал Есенину. Он бывал у нее дома, и я ему посоветовал присмотреться. По-видимому, наблюдения его подтвердили мои опасения, и он к ней стал охладевать. Она это заметила и в разговоре со мной дала понять, что я, очевидно, повлиял на Есенина в этом отношении. Я не счел нужным особенно оправдываться. Как-то вскоре вечером я в ресторане увидел за столиком Есенина с «Мисс Оль». Я хотел пройти мимо, но Есенин меня окликнул и пригласил к столу. Девушка поднялась, и с вызовом глядя на меня, произнесла:

— Если Лев Осипович сядет, я сейчас же ухожу.

Есенин, иронически улыбаясь, прищурив глаза, медленно протянул:

— Мисс Оль, я вас не задерживаю…

«Мисс Оль» ушла, и Есенин с ней порвал окончательно».

Составной частью богемного образа жизни были капризный тон и — с женщинами — игра в «большого ребенка». Потребность выкинуть неожиданно «фортель», предложить сотворить что-нибудь «эдакое».

Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.

(Напомним, что в жестокие холода и в голод проблема — где достать дров — тогда была жизненно важной — В.О.) Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась под одеялом и, согрев постель («15-минутная работа!»), вылезала из нее, облекалась в свои одежды и уходила домой. Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами, уткнувшись в рукописи.

Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель. На четвертый день поэтесса ушла от нас. Мы недоумевали. В чем цело? Наши спины и наши носы свято блюли условия.

— Именно! Но я не нанималась греть простыни у святых.

Некоторые «шутки», впрочем, имели некоторый провокационный оттенок, о чем упоминает Бунин в «Окаянных днях»:

«О Есенине была в свое время статья Владислава Ходасевича в «Современных записках». Ходасевич в той статье говорил, что у Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал нам намеченной им девице посмотреть расстрелы в Чека, — я, мол, для вас легко могу устроить это. Власть, Чека покровительствовали той банде, которой Есенин был окружен, говорил Ходасевич, она была полезна большевикам, как вносящая сумятицу и безобразие в русскую литературу…»

Женщины, как и поездки за границу, не принесли удовлетворения, гармонии и покоя. Вспоминая о встрече с Есениным в Берлинском Луна-парке в 1922 г., Горький замечает: «…Да и весь он был встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит, что забыто им? …Казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или «из приличия», как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу».

Как узнаешь теперь, что на самом деле мучило его в последние годы жизни и что за сверток с бумагами, рукописями он сжег в сентябре 1925 г. в доме своей гражданской жены А. Изрядновой?