Глава 6 БЕССМЕРТИЕ И ЕГО ТАИНСТВА. ДЕМОНИЗАЦИЯ ЯЗЫЧЕСТВА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6

БЕССМЕРТИЕ И ЕГО ТАИНСТВА. ДЕМОНИЗАЦИЯ ЯЗЫЧЕСТВА

Уже давно вместе с заимствованными обрядами и культами распространилась среди образованных сословий и наклонность к безверию, и в лучшем случае безверие это принимало философскую окраску. Но в III столетии среди высших слоев населения под влиянием великих бедствий, постигших страну, наблюдается смена настроений. С одной стороны, людей ученых захватили жажда чуда и суеверность простонародья; с другой – в их распоряжении оказалось новое духовное явление, ухитрившееся связать воедино философию и самые невероятные предрассудки, а именно – так называемый неоплатонизм.

Две эти тенденции не существовали отдельно друг от друга в общественной жизни того времени, и здесь их невозможно полностью разделить. Никак нельзя сказать с уверенностью, где кончаются народные верования и начинаются философские суеверия; последние зачастую признавали первые, стремясь найти для них место в своих построениях; особенно это касается учения о демонах.

На каждой странице истории III века мы найдем свидетельства об отдельных явлениях такого рода, о растущей вере в чудеса и фанатизме язычников, о мистицизме и аскетизме особенно пылких из них. Но в целом складывается впечатление, что отношение к сверхъестественному вообще принципиально изменилось. Эта перемена становится очевидной, если рассмотреть новые воззрения на конечную судьбу человека.

Постоянно выдвигаемое противниками христианства обвинение звучало так, что это отрицающая мир религия, которая рассматривает жизнь на земле только как мрачный и изобилующий испытаниями период подготовки к вечной жизни в мире грядущем. Напротив, язычество восхвалялось как исполненная радости доктрина, которая учила античного человека беспрепятственно проявлять свои способности, наклонности только ему присущим образом, воплощая свою, исключительную, судьбу. Следует сразу же возразить, что даже мировоззрение греков во времена наибольшего их процветания было далеко не столь радужным, как обычно считают. Но в любом случае необходимо понимать, что язычество III века не столь уж необоснованно претендовало на такую, если читателю будет угодно, похвалу и что оно также стало религией потустороннего. Христианская догма рассматривает вопрос о смерти и бессмертии в конце учения о человеке; но здесь мы начнем с обсуждения этого предмета, так как только через него можно прийти к пониманию поздних языческих религий.

Конечно, в очень большой степени развитию мироотрицания способствовало плачевное положение государства и общества, но это объяснение нельзя считать исчерпывающим. Новые тенденции, подобные вышеназванным, черпают свои жизненные силы из неизмеримых глубин, они не могут быть представлены просто как следствия предшествующих условий. Разумеется, раннее язычество даровало человеку существование после смерти, но в качестве всего лишь тени, это было какое-то бессильное сонное бытие. Те, кто претендовал на большую осведомленность, говорили о переселении душ, следуя в этом за египтянами или азиатами. Лишь немногим, любимым богами, было суждено пребывание в Элизии или на островах Блаженных. Когда наступило время кризиса язычества, круг избранных внезапно разросся, и на вечное блаженство стал рассчитывать чуть ли не каждый. На великом множестве саркофагов красуются вереницы тритонов и нереид, весьма искусно выполненные для этого позднего периода; они означают путешествие на упомянутые острова. Надписи на гробницах не оставляют места для сомнений. «О несчастные живущие, – читаем мы, – оплакивайте эту смерть, но вы, боги и богини, возрадуйтесь, принимая к себе нового гражданина!»

Кроме того, встречаются торжественные уверения, что настоящая жизнь начинается только в ином мире. «Лишь теперь ты обрел счастливую жизнь, вдали от земного рока; высоко в небесах ты наслаждаешься нектаром и амброзией в обществе богов». Такое радостное бессмертие предполагается даже для детей, для восьмилетних девочек: «Вы, возвышенные души праведников, ведите невинную Магниллу через Елисейские поля и луга к своим обиталищам!» Десятимесячный младенец якобы говорит: «Моя небесная божественная душа не уйдет к теням; космос и звезды примут меня; земля получит лишь мое тело, а этот камень – мое имя». Вдовец уверяет, что знает созвездие, где пребывает его жена: это Волосы Вероники близ Андромеды. Несколько скромнее молитва сына: «Боги подземного мира, откройте для моего отца рощи, где вечный день сияет пурпурным светом». Имеется также выражение особой надежды увидеть умершего вновь, но только на позднем языческом надгробии IV века. Мы обнаруживаем здесь еще и другое логическое следствие веры в бессмертие, а именно – веру в заступничество умерших за живых. Человек, занимавший крупную должность, говорит: «Как я заботился о вашем благополучии на земле, так я позабочусь о нем и теперь, среди сонма богов». Считалось, однако, неверно, что многие эти надписи имеют христианские истоки; многочисленные мифологические дополнения делают это, очевидно, невозможным.

Что подобные представления о бессмертии были в эпоху Диоклетиана широко распространены, доказывает предостережение, адресуемое язычникам Арнобием: «Не обольщайтесь пустой надеждой, когда надменные мудрецы заявляют, что они рождены от Бога и не подвластны законам судьбы и что, если жизни их будут в целом добродетельны, божественные чертоги распахнутся перед ними, и после смерти они смогут подняться туда беспрепятственно, как к себе домой». Но так или иначе, с тех пор глубоко укорененная вера в земное предопределение не находилась уже в таком жестком противоречии с мыслью о нравственном устройстве космоса, и стала приниматься в расчет судьба человека в ином мире.

Эти весьма благочестивые с виду убеждения с языческой точки зрения представляют из себя всего-навсего просвещенный монотеизм и суровую этику, которую в теории, а отчасти также и на практике сохранили стоики. Но для современников проблема выглядела отнюдь не так просто. Между ними и высшей целью их существования вклинивались бесчисленные боги и божественные иерархии, и об этих демонических силах собирались всевозможные сведения. Даже когда язычник того времени приближается к идее так называемого монотеизма, мы находим, что он вовсе не отказывается от представлений о сверхъестественных сущностях низшего ранга, служить которым и добиваться расположения каждого из которых нужно особо. Неспособный удовлетворить тоску по бессмертию в мгновенном нравственном и религиозном акте – бросившись доверчиво на грудь Предвечного, – человек ощущает необходимость предпринять долгое путешествие в обход. Отныне античное богослужение навсегда оказалось связано с определенными тайными обрядами, которые приближали инициата к его божественному покровителю и в то же время давали относительную надежду на бессмертие более радостное, нежели привычный призрачный Гадес. В греческих мистериях, посвященных Деметре и Дионису, эта надежда связывалась с празднованием смерти и возрождения природы, конкретно – хлебных злаков, и она не становилась необходимой составляющей культа. Такие мистерии продолжали существовать; если император или другой выдающийся гость приезжал в Грецию, он непременно желал пройти посвящение. В известном обращении к сыновьям Константина христианин Фирмик осуждает элевсинские инициации, критские таинства и sacra корибантов как доселе действующие. Пожалуй, можно даже предположить, что мистерии, которыми во времена Павсания Греция изобиловала, сохранились, полностью или частично, хотя бы даже и в несколько увядшей форме, до эпохи Феодосия.

Но как бы примечателен сам по себе ни был ход этих таинств, здесь мы не будем вдаваться в рассмотрение их деталей, так как они по большей части восходят к раннеэллинистическому периоду, и в особенности потому, что они носили местный характер и даже до некоторой степени зависели от гражданских прав, а значит, никак не могли распространяться далее. По той же причине нам не придется рассказывать о римских мистериях Благой богини и тому подобном. Но со всеобъемлющими таинствами периода империи, которые распространялись на все римские религии и посвящались обычно чужеземным богам, ситуация совсем иная.

В том, что принципиально важные аспекты этого предмета остались неизвестны, и многие выводы строятся исключительно на предположениях, нет вины современных ученых. Прежде всего следует отметить, что как качественный, так и количественный состав происходивших из различных областей, сословий и других групп населения участников этих секретных богослужений остается в большой степени загадкой. Множество инициатов, вероятно, исчислялось тысячами, может быть, даже сотнями тысяч. Похоже, что в отдельных странах не было мистерий, случайно ли так сложилось или же по неким внутренним причинам, и в равной степени допустимо, что важные свидетельства о них – надписи и памятники – еще под землей. Однако одно предположение общего характера, тем не менее, можно сделать: эти таинства существовали в Риме с раннего времени, еще в период республики, но их не замечали и даже относились к ним с презрением. Но в III веке возрастает как количество, так и значимость участвующих в мистерии инициатов. Это подразумевает новое и более глубокое содержание их, основой которого становится обещание бессмертия.

У входа в этот таинственный лабиринт стоят две симпатичные фигуры – Амур и Психея, персонажи аллегории, родившейся из платоновского представления о человеческой душе. Хотя они и присутствуют на отдельных памятниках предшествующего периода, тем не менее все известные мраморные группы с ними созданы не ранее II века, и с тех пор и до конца языческой эпохи изображения Амура и Психеи, по отдельности или в нежнейшем союзе, радующихся или скорбящих, повторяются вновь и вновь, особенно на саркофагах. Единственное подробное литературное описание мифа – на страницах Апулея, жившего в эпоху Антонинов, – легко способно увести читателя в сторону. Рассказ Апулея – сказка, вся аллегория в которой состоит в том, что влюбленные были несчастны из-за долгой разлуки, произошедшей по вине одного из них, и что благословенное воссоединение связало их навеки. Автор непоследовательно и далеко не во всем следовал смыслу символического рассказа, имена главных героев которого он избрал для своей истории, и недостаточно приспособил к нему свое поэтическое повествование. Многие представления о человеческой душе, существовавшие во времена Апулея, не были им затронуты. Душа имеет божественное происхождение, но она пала, и на земном своем пути подвержена заблуждениям; пройдя через испытания и очищение, она снова должна подготовиться для жизни в блаженстве. Небесный Эрос, который выступает на ее стороне и ведет ее домой, как невесту, есть олицетворение божества, которое призывает к себе сбившийся с пути людской род и воссоединяется с ним.

Мы не знаем, существовали ли в римский период особый культ или обряды, связанные с этим символом. Он лишь указывает на определенную направленность мышления. В царстве искусства и поэзии аллегория эта отражается во множестве побочных образов. На ряде картин появляется Психея в облике бабочки; Паллада помещает ее на голову человека – Прометея; она излетает из его тела в момент смерти, и Гермес ведет ее в подземный мир. С этим связан прозрачный символ конечного освобождения Прометея, прикованного к скале, которого Геракл избавил от орла стрелой из лука; с тех пор герой пребывает с богами на Олимпе.

От всеобъемлющего символа позднеримской тоски по бессмертию мы перейдем к таинствам, где можно распознать подобное же содержание.

Мистерии Вакха, до сих пор широко распространенные в империи, не следует, пожалуй, затрагивать. В чем они в ту эпоху состояли, установить нельзя; мы знаем только, что в таинство входило пожирание сырой окровавленной плоти козленка и что инициаты в священном безумии обвивали вокруг себя змей.

Мистерии трехликой богини подземного мира, Гекаты (Луна, Диана, Прозерпина), по-видимому, были теснее связаны с верой в бессмертие. Авторы ничего не сообщают нам по данному вопросу, но в надписях этот культ помещается наравне с важнейшими таинствами в честь Митры и Великой матери, а следовательно, он имел немалую значимость. На статуе divae triformis[16] в Германнштадте, что в Трансильвании, есть полосы рельефных изображений, которые, вероятно, представляют разные моменты и ступени посвящения. О средствах, шедших на это тайное служение, можно судить по плану храма Гекаты, выстроенного Диоклетианом в Антиохии, – 365 шагов вглубь, если наш источник надежен.

Позднейшая форма мистерий в честь Венеры, о которых сохранились разрозненные упоминания, также неизвестна. Но все же самые важные ритуалы были посвящены чужеземным богам.

С фригийским культом связаны два рода таинств. Более древняя форма, появляющаяся уже в период расцвета Греции, – тайный культ Сабазия. Древние фракийцы, возможно, отождествляли его с богом солнца, фригийцы – с Аттисом; но в Греции его обычно считали воплощением Диониса и устраивали в его честь публичные торжества. Их главной составляющей были шумные песни с цимбалами и тамбуринами, сопровождаемые диким танцем под названием sikinnis[17]. Нам известны только внешние детали тайного ритуала посвящения в том виде, в каком он проводился в греческий период: участники облачались в шкуру молодого оленя (nebris), пили или разбрызгивали вино из чаш, проходили обряды очищения и так далее, и завершалось все это традиционным криком инициатов: «Я бежал от зла и обрел добро»; вокруг же обносили лохань или колыбель. О сокровенном (согласно Крейцеру, космогоническом) учении мы ничего не знаем, и едва ли можно допустить, что какая-либо высокая идея могла служить целью большинству участников и завершением церемонии, сводившейся к ночным бесчинствам самого грубого рода; они навлекли на культ Сабазия серьезную немилость. Позднее эти мистерии оказались широко распространены в Римской империи, возможно получив новое религиозно-философское содержание; они также приобрели некоторое родство с митраистскими ритуалами, о которых речь пойдет ниже. Теперь – если уже не раньше – золотой змее позволяли спуститься по одеянию инициата, украшенному священными стихами, и внизу снимали ее – вероятно, это должно было напоминать о любви Зевса и Деметры. Затем инициат, ведомый во внутренний покой святилища, произносил слова: «Я вкушал пищу из тамбурина, я пил из цимбала, теперь я инициат» – не говоря о другой, не поддающейся расшифровке формуле. Можно также заключить, что по крайней мере в III и IV веке посвящения в культ Сабазия, приобретя новое значение, снискали и более доброжелательное отношение. Христианские авторы, видевшие в золотой змее наконец-то сбросившего маску и обличившего себя Сатану, конечно, не смолчали бы, если бы церемония продолжала заканчиваться излишне вольно. Помимо того, в этих таинствах, очевидно, стали принимать участие люди значительного общественного положения; Фирмик (около 340 г.) говорит, что некоторые приверженцы Сабазия одеты в пурпур, и в волосах у них золото и лавр.

Значительно более примечательна, но, к сожалению, немногим более известна вторая, поздняя разновидность фригийских мистерий в Римской империи – тавроболии. Они были непосредственно связаны с обрядами Великой матери и Аттиса и прямо обещали бессмертие.

Известны надписи времен Антонинов, свидетельствующие, что taurobolium (жертвоприношение быка) и criobolium (жертвоприношение барана) посвящались Великой матери и Аттису. Жертвующий объявлял, что он in aeternum renatus, то есть родился для вечности. Мы ничего не знаем об учении, сообщавшем такую надежду, и крайне мало – о сопутствующем церемониале. В Риме классическим местом инициаций был Ватиканский холм, где, по-видимому, поддерживалось постоянное сообщение с провинциями. Традиционным временем их проведения была полночь (mesonyctium). В земле выкапывали глубокую яму и накрывали ее щитами, продырявленными на манер сита. Кандидат в инициаты, облаченный в символическое одеяние с золотыми украшениями, забирался под них. Когда наверху убивали жертвенных животных – быка, барана, а иногда и козла, – он старался, чтобы как можно больше крови попало ему на лицо, волосы и одежду. Но посвящение не сводилось к одному этому отвратительному обряду: от кандидата требовалось на людях носить постоянно окровавленные одежды, с одинаковым терпением принимая как насмешки, так и почтение. Похоже, что такое очищение кровью действовало двадцать лет, а потом его нужно было повторить, конечно, без ущерба для упомянутой вечности. Тем не менее это была одна из наиболее распространенных форм инициации, и она могла проводиться не только в пользу самого устроителя, но и в пользу других лиц, ради благосостояния императорского дома и даже, по крайней мере во II и III веках, за целые города. Как ритуал видоизменялся, когда в нем участвовали группы людей, неизвестно. Случалось, что проведение таких обрядов предписывала сама Великая мать, очевидно, во сне. Для нас трудно связать возвышеннейшие помыслы со столь грубым их воплощением, но этот изысканный век обретал утешение в viribus aeternis[18], посвященной вечности бычьей крови. Один инициат, проконсул Африки и префект города Рима вдобавок, вполне серьезно благодарил богов за проявляемую ими отныне заботу о его душе.

На посвятительных надписях, особенно поздних, Аттис часто именуется Менотиран; это показывает его изначальное тождество или последующее отождествление с Меном, малоазиатским лунным богом, но никак не способствует объяснению смысла мистерии.

Более значимыми и, конечно, более утонченными были таинства Исиды, оставившие отчетливые следы также и в литературе. Книги, похоже, с этой целью главным образом и писавшиеся, весьма способствовали появлению новых соискателей. К произведениям такого рода относятся апулеевские «Метаморфозы», а также «Повесть об Антии и Габрокоме», принадлежащая Ксенофонту Эфесскому, которые датируются II веком. Здесь Исида охраняет и защищает влюбленных в их бесчисленных приключениях. Сама Исида сильно изменилась; она уже не потворствует разврату, чем занималась раньше в своих многочисленных храмах, но, напротив, оберегает девичье целомудрие, победа которого – достойная тема нескольких поздних романов такого рода.

Здесь пойдет речь не о настоящих древних торжествах в честь Исиды в Египте, где она искала и обретала разъятого на части Осириса, но о всеобъемлющем культе Исиды периода империи. Значение и содержание этого культа трудно определить с точностью, поскольку римские народные верования, связанные с данной богиней, были весьма многообразны и изменчивы. Единственный дошедший до нас последовательный рассказ о нем помещен Апулеем в уже цитировавшейся последней книге «Метаморфоз», но мы не знаем, выступает ли его Луций как наблюдатель-философ или же как верный инициат. Несомненно одно: и эти мистерии, такие яркие и пестрые, обещали блаженное бессмертие. «Владычица Исида», предстающая как Мать-природа и основное начало божественного бытия, в качестве платы за превращение несчастного Луция из осла обратно в человека, требует, чтобы он никогда не забывал: вся его жизнь с этих пор до последнего вздоха принадлежит ей. «Ты будешь жить счастливо под моим покровом, ты будешь жить прославляем, и когда, совершив свой жизненный путь, сойдешь ты в ад, то и там, в этом подземном полукружии, ты увидишь меня просветляющей мрак Ахеронта, царствующей над Стигийскими пустынями и, сам обитая в полях Елисейских, часто воздавать мне будешь поклонение». В то же время Исида обещает Луцию долгую жизнь на земле, если он порадует ее усердной службой и искренним раскаянием; а главное, жрец обещает ему защиту и безопасность перед судьбой, которой обычно управляют звезды. Видимо, тогда еще жила вера в подобные заблуждения.

Священное учение, которым делились с кандидатами в инициаты, черпая его, вероятно, из иероглифических книг, вряд ли отличалось особенной глубиной, чтобы какое-то высшее, духовное начало, сердечное движение, даже продолжительное воздержание повлияли на души посвящаемых – для этого внешний, зримый церемониал был слишком ярок. В самом ли деле новообращенным делалось понятно, что Исида есть природа и в то же время сущность всего божественного бытия или Апулей здесь описывает свои личные воззрения? Мы знаем только, как уже говорилось, что эти мистерии стали излюбленным способом обезопасить себя, посредством определенных обрядов и магических действий, от несчастий в земной жизни, от безрадостного существования за гробом или же от полного уничтожения после смерти. Единственная составляющаяя таких таинств, предполагавшая регулярное обращение к духовной сущности человека, – часто и, конечно, не совсем произвольно приходившие сны, в которых Исида выражала свою волю по всем необходимым поводам. Тут возможен не только простой обман – ибо сны могли нашептывать в уши спящих, – но и постоянное, искусственно поддерживаемое нервное возбуждение. С другой стороны, внешняя канва обрядов была или, понятая наполовину, заимствована из Египта, или просто долженствовала произвести впечатление на пылкое воображение. Пока кандидат слушал наставления, он проходил подготовку, обычную перед большинством таинств: воздержание от вина, мяса, других удовольствий в течение полных десяти дней; купание, окропление святой водой и тому подобное; принятие даров от друзей и таких же кандидатов. Ночь посвящения, назначенную во сне, соискатель проводил в храме. Сперва он надевал облачение из грубого льна, затем менял платье двенадцать раз, пока не получал цветную одежду и олимпийскую столу, украшенную пестрыми фигурками удивительных животных. На шествия и зрелища, демонстрируемые инициатом, Луций мог только намекнуть, сказав, что он испытал символическую смерть и затем воскресение милостью Исиды (precaria salis)[19]. «Достиг я пределов смерти, переступил порог Прозерпины и снова вернулся, пройдя все стихии, видел я пучину ночи, видел солнце в сияющем блеске, предстоял богам подземным и небесным и вблизи поклонился им». Обо всем этом мы никогда не сможем рассуждать с уверенностью. Следует ли предположить использование при каждом посвящении оптических приспособлений и диорам, которые, по нашим представлениям, необходимы даже для создания поверхностной иллюзии? Как мы увидим в другой связи, существовало, конечно, достаточно средств заставить современника поверить в то или иное волшебство или явление призрака; но дух эпохи был настолько пропитан верой в значение символов, что хватало эффектных зримых образов, возникавших в ходе ритуала, дабы поразить воображение его участников. Напротив, современный нам мир столь абсолютно чужд символического и так его презирает, что нам едва доступна другая точка зрения и быстро надоедают формальности и церемонии. И то же отношение проявляется в наших суждениях о прошлом. Чем поверить в могущество символа, мы скорее предположим наличие дорогостоящих приборов для создания иллюзий оптических и механических, то есть настоящее мошенничество.

Но вернемся в коринфский храм Исиды. Время близится к рассвету. Луций, в своем цветном одеянии, в руке горящий факел, на голове венок из лучеобразных пальмовых листьев, стоит на деревянной платформе перед статуей богини. Внезапно занавес перед глазами его расходится, и толпа, собравшаяся в нефе храма, зрит его, как живое воплощение солнца. Пир и веселье завершают церемонию.

Но подлинная sacrosancta civitas[20] служителя Исиды – сам Рим, где Луций также впоследствии обосновался при храме Исиды Сельской. На следующий год во сне ему был дан совет не забывать и об Осирисе и отправиться к некоему pastophori, которому, в свою очередь, естественно, также снился Луций. После бесчисленных трудностей, преимущественно денежного характера, благочестивый соискатель добивается инициации также и у Осириса. Этот «среди высших величайший» бог даже благословляет Луция на его судебные занятия и советует ему, опять-таки во сне, стать членом коллегии pastophororum. Автор не вдается в детали этого посвящения. Согласно его собственным словам, он участвовал в большинстве греческих мистерий; но очевидно, что выше всего он ценил таинства того круга богов, в который входила Исида.

Пожалуй, значительнейшим из всех тайных культов был культ Митры, также суливший своим адептам спасение и бессмертие.

Древнейшая персидская религия знала солнечного бога по имени Митра, и более позднее учение Зороастра, поскольку не могло совершенно от него избавиться, присвоило ему положение посредника между Ормуздом и Ариманом, Светом и Тьмой. Митра стал первым из небесных язати (через заходящее солнце) также покровителем царства мертвых; он судил души на мосту Чинват. Но прежде всего это был покровитель земли, сельского хозяйства, плодородия, символ которого – бык – с глубокой древности сопутствовал Митре. В Зенд-Авесте сохранились многочисленные обращения к этому богу.

Однако будет заблуждением искать в Митре угасающей Римской империи все те же черты этого древнего божества ортодоксальных персов. Позднее, благодаря могучему влиянию вавилонских верований, их Митра стал богом солнца и главой планетной системы. Более того, традиция, перешедшая к римлянам, была еретической изначально, так как родилась в среде враждебной магам религиозной группы Персидского царства. Наконец, она оказалась заимствована из вторых рук, и, по-видимому, в довольно-таки преобразованном виде, в связи с войной на уничтожение, которую Помпей Великий вел против пиратов – большей частью уроженцев Киликии. Как нам известно, они знали немало тайных ритуалов и, помимо прочего, создали обряды в честь Митры, с тех пор вошедшие в широкое употребление. Так или иначе, но эта составляющая персидской религии в полуассирийской форме прижилась в Малой Азии. Исследования данного культа богаты курьезными гипотезами, и нужно остерегаться без нужды умножать их число. Тем не менее пусть знатоки позволят нам задать один вопрос: в среде ли киликийских пиратов служение Митре впервые получило ту окраску воинственной религии грабителей, которая впоследствии снискала ей столько приверженцев между римскими воинами? Но в любом случае киликийцы-работорговцы путешествовали немало, и вера их сопутствовала им.

В большинстве европейских собраний древностей имеются многочисленные рельефы, некоторые весьма крупных размеров, изображающие этот загадочный миф, но не объясняющие его. Художественное достоинство их невелико, и в лучшем случае они едва ли старше Антонинов. На них мы видим пещеру, над нею – поднимающуюся и опускающуюся колесницу солнца, или же солнце вместе с луной. В пещере юноша во фригийских одеждах – сам Митра – вонзает кинжал в горло быку, упираясь при этом в спину ему коленом. С хвоста быка свисают колосья; собака прыгает на животное, змея лижет его кровь, скорпион кусает его половые органы. По сторонам стоят двое, один с поднятым, другой с опущенным факелом. Над Митрой парит ворон, традиционно птица прорицаний, возможно также связанная с полем битвы. Львиная голова, временами появляющаяся в правом углу, вероятно, указывает на свет и солнце. Кроме того, на отдельных камнях имеется бесчисленное множество других дополнений, но о них мы говорить не будем.

Первоначальное значение данных символов совершенно очевидно. Прежде всего, здесь представлена победа солнечного героя над быком, олицетворяющим луну или вообще быстрый ход времени и долженствующим умереть, чтобы мог народиться новый год. Зерно – это урожай, собака – всепожирающий Сириус[21], скорпион – осень (то есть близящаяся гибель природы). Факельщики (иногда полагают, что это утренняя и вечерняя звезда) обозначают равноденствия. Изображения по сторонам и над пещерой, видимые на некоторых особенно изобильных деталями рельефах, теперь понимают как символы звезд и стихий; раньше считалось, что они обозначают различные стадии тайных посвящений. Но многое до сих пор остается невыясненным. Очевидно, впрочем, что значение всех элементов восходит ко временам древних персов.

Однако смысл, приписываемый этим картинкам в позднеримский период, сильно отличается от первоначального. По счастью, в надписях содержатся ясные сведения; так, мы читаем: «Непобедимому богу, Митре», «Непобедимому Солнцу, Митре», «Солнцу, непобедимому» и так далее. Кстати, последняя форма – одна из наиболее частых формул на монетах Константина Великого, который за всю свою жизнь так и не смог отказаться от внешних проявлений митраистского культа. Непобедимый, разумеется, в то же время являлся и подателем победы, что особенно подходило богу войны; недавние исследования показывают, что это была по крайней мере вторая функция Митры даже в древнеперсидском обличье. Наконец, Митра – проводник душ; он помогает им подняться от земли, куда они пали, обратно к свету, из которого они вышли. Такая идея родилась из настроений, весьма распространенных в позднеримском мире; мысль, что земная жизнь – всего лишь переход к бытию более высокого плана, уходит корнями не только в верования и знание народов Востока и египтян. Страдания и ужас старости убедительно свидетельствовали, что существование в этом мире состоит из тягот и горестей. Во времена упадка язычества культ Митры стал одной (и, возможно, наиболее значимой) из религий, обещающих освобождение.

Однако античный человек испытывал страдания, не ощущая при этом своей греховности. Поэтому прощение на словах помогало ему мало; ему требовалось какое-то совершенно особое избавление. Чтобы приблизиться к богу-спасителю, каждый должен был освободить самого себя, пройдя добровольно через жесточайшие мучения, которые здесь играли значительно более важную роль, нежели в других мистериях. Так, в состав митраистских посвящений вошли хорошо разработанные испытания, в сравнении с которыми taurobolium и испытания, применявшиеся в культе Исиды, кажутся детской игрой. То, с чем мы здесь сталкиваемся, – отнюдь не просто попытка отбить охоту у тех, кто не был действительно призван, и у публики в целом; это называлось «кары» и, очевидно, стоило многим жизни. Кары включали восемьдесят этапов; кандидат, к примеру, выдерживал пятидесятидневный пост, устраивал заплыв на огромное расстояние, прикасался к огню, лежал в снегу, иногда до двадцати дней, проходил через всяческие пытки, два дня подвергался бичеванию, лежал на пыточной скамье, принимал и удерживал болезненные позы, еще раз постился в пустыне и так далее. Названо семь различных степеней посвящения, но их порядок не определен; так, имеются степени ворона, воина и льва, а дошедших до высшей ступени называли Отцами. Неизвестно, на какой из них люди участвовали в обрядах, которые современники-христиане называли просто таинствами. На ступени льва участник омывал руки в меду и давал обет не осквернять их больше никакими проступками. В каком-то случае использовались хлеб и чаша с водой, и очищение от грехов производилось путем купания. Затем с меча на голову «воина Митры» бросали венок, который требовалось поймать, но спустить на плечи, так как единственный венок и корона преданного инициата – сам Митра.

Поскольку в служении этом принимали участие немало императоров, придворных и вообще людей заметных, сложилось устойчивое мнение, что все эти подражательные действия и кары не следует понимать буквально, что большей частью они сводились к символическому жесту или просто словесной формуле. Кто бы упросил, например, Коммода подвергнуться всем этим странным мучениям? Не были ли иерофанты разных таинств, как правило, снисходительны к значительным лицам? Но наши сведения о реальности кар слишком определенны, чтобы позволить их опровергнуть простыми предположениями. Однако вполне допустимо, что, так как не существовало единой организации, которая бы охраняла культ и руководила им, в разных частях империи ритуалы могли весьма отличаться. Насколько известно автору, камни Митры со множеством рисунков и рельефов по сторонам и сверху пещеры все найдены на Рейне, в Тироле и Трансильвании; они обнаружены в Геддернгейме недалеко от Франкфурта, в Нойенгейме близ Гейдельберга, в Остербуркене между Неккаром и Таубером, в Апулеуме неподалеку от Карлсбурга, в Сармисегетузе, а также в Трансильвании. В Вене находится один очень важный образчик из Моля-в-Тироле; по сторонам основного рельефа расположены два ряда маленьких картинок, изображающих, по-видимому, разные пытки посвящаемых; они стоят в снегу и воде, лежат на пыточной скамье, их опаляет огонь и так далее. Можно предложить этому много объяснений, но для нас важно только отметить, что в тех краях, по причинам, ныне неизвестным, подробный рассказ в рисунках оказался необходим. С другой стороны, на множестве камней, найденных в Италии, ничего подобного нет. В отдельных ложах ордена (если не воспринимать это неопределенное выражение слишком однозначно) порядок приема, догматика и формы поклонения, вероятно, принципиально отличались. Вышеуказанные памятники большей частью относятся к III веку, ко временам религиозного брожения, когда язычество осознало собственный внутренний распад и стало пытаться хотя бы частично восстановить и укрепить свои силы, что привело кое-где к возникновению настоящего фанатизма. Логично предположить, что, наряду с пространственными различиями, временные также являли собою немаловажный фактор.

Можно утверждать с вероятностью, а отчасти даже с уверенностью, что уже упоминавшиеся камни Митры, найденные к северу от Альп и Дуная, появились там благодаря римским солдатам. Какую роль играли посвященные в повседневной жизни лагеря? Как сочеталось служение богу с военными и политическими обязанностями высшего офицерства? Существовала ли действительная связь между инициатами? Внес ли этот культ свой вклад в духовное возрождение римского типа во второй половине III века? Все эти вопросы останутся без ответа, пока единственными нашими источниками информации будут несколько отрывков, причем большей частью из христианских авторов. Места, где находят камни Митры, – пещеры, естественные или искусственные, и иногда – отдельно стоящие здания, часто площадью всего несколько квадратных футов, задняя стена которых занята рельефом. Туда могли поместиться всего несколько человек сразу, и, если собиралась толпа, она, очевидно, стояла снаружи. Даже крупное святилище Митры в Геддернгейме имеет в длину менее сорока футов[22]; ширина его двадцать пять футов[23], но оно перегорожено так, что остается только восьмифутовый[24] проход. В маленьком митреуме в Нойенгейме, площадью восемь квадратных футов[25], вся внутренняя часть заставлена алтарями и статуями родственных божеств, то есть Геркулеса, Юноны, Виктории, а кроме того, там найдено множество инструментов, светильников и обломков других предметов. Архитектурные излишества, например богато украшенные колонны и прочее, указывают, что эти святилища не требовалось держать в секрете. Кто бы посмел осквернить их? Солдаты, проводившие там свои тайные обряды, были тогда господами мира.

Думается, что пещера Митры в Риме (расположенная на склоне Капитолийского холма) была все же просторнее и величественнее, как, несомненно, и другие обиталища бога в крупных городах империи. В Александрии святилище находилось глубоко под землей. Когда, уже в христианские времена, его перекопали, чтобы заложить фундамент под церковь, еще ходили темные истории об убийствах, в нем совершенных, и, видимо, «кары» в самом деле стоили жизни многим искавшим посвящения. Там действительно обнаружили черепа, и появилось ошибочное предположение, будто они принадлежали жертвам, над чьими внутренностями велось наблюдение и с помощью которых вызывали мертвых. Ничего подобного в митраистском богослужении не было, но в воображении египтян таким жестокостям, как мы увидим, место всегда находилось.

О том, что данный культ имел распространение по всей империи, свидетельствуют около сотни рельефов и надписей. Возможно, тысячи других еще скрыты под землей, и нужно надеяться, что раскопки их будут произведены с той же тщательностью, как в Геддернгейме, Нойенгейме и Остербуркене. Чтобы пролить необходимый свет на интереснейший из тайных культов античности, достаточно отыскать одну-единственную хорошо сохранившуюся пещеру Митры.

Но так или иначе, эта религия не избежала влияния других современных ей суеверий. Прежде всего, было немало людей, совершенно неспособных удовлетворить свою жажду мистерий, которые искали благоволения трехликой Дианы, стремились приобщиться через taurobolium к тайнам Великой матери, а также к вакхическому служению, к таинствам Исиды, а заодно и Митры, – в IV веке смешение всех языческих ритуалов стало правилом, но оно наверняка встречалось не так уж редко и ранее. Мысль о единстве всех божественных сущностей приобретала все больше силы, и на резкие отличия между отдельными культами все меньше обращали внимание, так что заимствования осуществлялись свободно. Неоплатоническая философия стала частью религии Митры, как и всех мистерий, и Порфирию, одному ее из наиболее знаменитых приверженцев, мы обязаны, в сущности, единственным исследованием предмета, сделанным язычником. Но в очерке Порфирия «О пещере нимф» рассматриваются не столько современные ему богослужения, сколько первоначальное их значение, причем толкуется оно причудливо-символически, исходя из представлений собственной школы. Мы узнаем, что пещера – знак Вселенной, или Космоса; поэтому Зороастр посвятил Митре, создателю и руководящему принципу мира, цветущий и многоводный грот в горах Персии. В нем присутствовали символы всех стихий и областей мира; оттуда-то и пошли все последующие мистерии, связанные с пещерами. С другой стороны, весь очерк посвящен гроту в Итаке, описанному Гомером («Одиссея», XIII, 102 – 112, 346 и далее), ставшему центром символизма Порфирия. Он следует неверному методу отыскания тождественности в мифах и все время пытается связать один далекий отзвук чего бы то ни было с другим. Но отдельные его разбросанные намеки имеют огромную ценность, когда он, например, рассказывает, что через северные и южные врата его мировой пещеры души, рождаясь, спускаются на землю и, умирая, восходят к богам, когда говорит о генезисе и апогенезисе и вообще о жизни и очищении душ.

Наконец, существует естественное родство между Митрой и греко-римским солнечным богом, мыслится ли он как Аполлон или иначе, как Сол или Гелиос. Мы, вероятно, никогда не узнаем, насколько переплетены были эти два образа; не исключено, что Sol Invictus[26], который, начиная с середины III столетия, появляется на монетах весьма часто, везде отождествляется с Митрой, пусть даже изображен он только как бог солнца. Солнцепоклонничество ранних императоров, как, например, Элагабала, скорее всего, берет свое начало в семитском культе; в случае же с Аврелианом мы пребываем в таком же неведении, как и относительно его веры вообще. Его мать была жрицей солнца где-то на Нижнем Дунае, и вполне допустимо, что она прошла посвящение Митре – о таких случаях имеются упоминания – и достигла, может быть, степени «львицы». С другой стороны, когда был разграблен храм Солнца в Пальмире, Аврелиан приказал одному из своих генералов восстановить его и добавил: «Я напишу сенату и попрошу прислать понтифика, который произвел бы освящение храма». То есть следовало провести традиционный римский обряд, хотя дело касалось обиталища семитского Ваала. Но в самом Риме Аврелиан выстроил огромный великолепный храм Солнца, в который вложил пятнадцать тысяч фунтов золота (ибо, конечно, ему, а не какому-то другому святилищу был сделан подарок); и задняя стена этого здания примыкает к Квиринальскому холму таким образом, что возможность связи с Митрой никак нельзя полностью исключить. Ибо Митра был и остался «богом из скалы», и все его священные жилища имели поэтому нечто от пещеры, даже если она и не воспринималась как символ явленного мира. Уже говорилось о том, что убийство быка, изображаемое на памятниках, происходит в пещере. Непобедимое Солнце появляется также на монетах Аврелиана. Об отношении последующих императоров к культу Митры ничего нельзя сказать с определенностью; мы еще вернемся к этому, когда речь пойдет о Константине.

Может показаться странным, что обсуждение культа Митры мы продолжаем беседой о манихействе, пришедшем из Персии, – ведь оно не имело таинств. Но это и не просто ответвление христианства, а, скорее, особая религия освобождения, по преимуществу языческая. Приобрело ли оно в Риме более языческий характер, нежели носило в царстве Сасанидов, – тема для дальнейших исследований, как и его посягательство на христианскую церковь. Несовместимость его дуализма с классической догмой состоит в том, что оно разлагает все на чистые символы, через которые проявляют себя два основных начала – свет и тьма, Бог и материя. Высшее понятие этого учения, Христос (явно напоминающий Митру), есть мировая душа, сын предвечного света и освободитель, но едва ли личность; его земное воплощение считается иллюзорным. Следовательно, освобождение – не единичный акт, как, например, жертвоприношение, а длительный; Христос помогает человеку от нравственно несвободного состояния борьбы между духом и материей (или между доброй и злой душой) подняться в царство света. Сложно определить, насколько близко данные идеи приближаются к труднопостигаемому понятию личного бессмертия; так или иначе, «главное послание» секты говорит о «вечной жизни во славе», каковое обещание, вероятно, и производило самое сильное впечатление на римских прозелитов. Дальнейшее обсуждение этого весьма примечательного учения здесь неуместно.

У Мани, основателя манихейства, были апостолы, и он, невзирая на все преследования, создал в своей общине начатки иерархии. Чуть ли не десять или двадцать лет спустя после его мученической кончины (272 – 275 гг.) его учение распространилось по всей Римской империи. Императорский указ (287-го или 296 г.) Юлиану, проконсулу Африки, свидетельствует, что ситуация в Africa Proconsular] выглядела так. Очевидно, при подстрекательстве новой секты там случились крупные беспорядки, и стало известно, что к Риму ее сторонники, как и приверженцы некоторых других восточных религий, относились отнюдь не дружелюбно, а, скорее, крайне враждебно, а на них самих смотрели вдвойне подозрительно и даже с презрением из-за персидского происхождения их учения. Диоклетиан принял решительные меры: он распорядился сжечь зачинщиков вместе с книгами, а других участников либо тоже предать смерти, либо (если они входили в число занимающих почетную должность или имели другое значительное положение в обществе) сослать в рудники и отобрать все имущество. Истинной причиной подобной строгости была враждебность новой религии к старой; последняя не могла смириться с присвоением священного права на рассказ о создании богов и людей. После этого поразительного упоминания мы теряем манихейство из виду на несколько десятилетий. Оно, очевидно, не играло большой роли до смерти Константина; по крайней мере, в знаменитом эдикте о еретиках оно не названо. И лишь в V веке манихейство на время поднимает голову и оказывается опаснейшим врагом Церкви.

Из предшествующего явствует, что язычники позднего периода вымаливали у богов не только урожай, богатство и победу; мрачная тревога касательно мира загробного владела ими и влекла их к самым невероятным учениям и обрядам.

Но и этот мир предстал теперь в другом свете. Уже указывалось, в связи с египетскими мистериями, как достигнутая ценой многих усилий защита великого божества давала надежду избежать не только исчезновения души, но и беспокойной земной судьбы, которая зависит от звезд. Теперь следует показать, как изменялись отношения между сверхъестественным и земной жизнью, как астрология, магия и демонология возобладали над жертвоприношениями, оракулами и разными видами искуплений. Первые, конечно, существовали всегда, и еще у Гомера Цирцея выступает как прародительница магии. Платон рассказывает о бродячих чудотворцах, которые якобы могли тайно наложить проклятие или даровать благословение; и мы узнаем о волшебниках, якобы управлявших погодой и плодородием земли, способных вызывать бурю и штиль. Фессалия была и долгое время оставалась знаменитой страной любовной магии, заклинаний и тайных чар. Древняя Италия тут едва ли отставала от Греции; например, вызов богов, причинивший столько вреда Туллу Гостилию, входил в состав первоначального римского культа. Двадцать восьмая и тридцатая книги Плиния подробно показывают, какая роль в приготовлении лекарств и прочем отводилась колдовству. Особенной славой пользовались чародейские искусства этрусков, сабинян и марсов, то есть жителей центральных областей Италии. Римляне верили не только в волшебные исцеления, но и в то, что магия позволяет накладывать заклятия на хлебные поля, управлять погодой, возбуждать любовь и ненависть, превращать людей в животных и совершать другие чудеса. Та же уверенность содействовала рождению разных весьма примечательных чудовищ – стоит назвать кровососущих ламий и Эмпусу. Счастлив обезопасивший себя с помощью спасительной защитной магии! С головы до пят римляне обвешивались амулетами, и существовала даже целая система магической защиты, о некоторых составляющих которой следовало бы бегло упомянуть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.