Глава 10 ДВОР, ВЫСШЕЕ ЧИНОВНИЧЕСТВО, АРМИЯ. КОНСТАНТИНОПОЛЬ, РИМ, АФИНЫ, ИЕРУСАЛИМ
Глава 10
ДВОР, ВЫСШЕЕ ЧИНОВНИЧЕСТВО, АРМИЯ. КОНСТАНТИНОПОЛЬ, РИМ, АФИНЫ, ИЕРУСАЛИМ
Константин имел обыкновение говорить: «Быть императором – это зависит от судьбы; но те, кого сила неизбежным образом призвала к управлению, должны быть достойны императорской власти».
В целом, вообще говоря, Константин был более достоин власти, нежели все его современники и соправители, и иногда он страшно злоупотреблял своим могуществом. Никто не оспаривал его права на титул «Великий», столь редко присваивавшийся императорам, несмотря на все старания льстецов. В данном случае решили дело не неумеренные восхваления христианских авторов, но то впечатление мощи, которое произвел Константин на римский мир. Он сперва завоевал этот мир, потом обратил его в новую религию и во многих отношениях по-другому организовал его жизнь. Это оправдало бы прозвание, данное ему римлянами, даже если бы все, что он делал, оказалось ко злу. В эпоху не столь бурную человек с такими дарованиями едва ли приобрел бы для истории такое значение; скорее, он довольствовался бы славой какого-нибудь Проба или Аврелиана. Но поскольку «сила», как он называет это, поставила его властителем на границе двух эпох и вдобавок даровала ему долгое правление, его способности государственного деятеля смогли проявиться значительно шире.
Однако изложение его биографии не входит в нашу задачу; мы не будем также говорить о вымышленном героическом образе, общепринятом в Средние века, о его предполагаемом крещении, совершенном папой Сильвестром в Риме, о том, что он даровал папе Италию, и тому подобном. Как на предшествующих страницах мы давали только необходимые сведения о его отношении к трону и Церкви, так и в последующем лишь очень кратко будет сказано о других чертах его правления. Предлагаемое суждение чаще всего ни в коей мере не окончательно, и зачастую даже фактический материал вызывает споры.
Так обстоят дела прежде всего в отношении развитого дворцового церемониала и системы придворных званий. Так называемая Notitia Dignitatum, восходящая к началу V века, дает список дворцовых и государственных сановников, членов иерархической структуры, сформировавшейся большей частью, несомненно, во времена Константина, хотя прямо об этом не сказано. Однако многие придворные звания, конечно, существовали и при Диоклетиане и даже раньше, возможно, и при Адриане. Хотя у нас нет точных сведений о сути конкретной должностной деятельности, тем не менее нас не может не поразить тщеславная торжественность, окружающая власть. Прилагательное sacer (священный) появляется там, где мы ожидаем встретить просто «императорский»; например, несколько титулов имеют отношение к sacro cubiculo, «императорской опочивальне», и тому подобному. Но, чтобы сделать выводы и разобраться в дворцовой процедуре, мы должны знать, какие из всех этих чинов предполагали действительное исполнение обязанностей, а какие существовали только номинально. Еще и сегодня сохраняются дворы монархов, вполне скромно и экономно организованные, но где при этом присваивается невероятное количество почетных званий.
Насколько значим был в римском мире того времени титул, характеризовавший положение человека в обществе, мы понимаем, читая обычные почетные эпитеты illuster, spectabilis, honoratus, clarissimus, perfectissimus, egregius[38] и обращения вроде amplitudo, celsitudo, magnitudo, magnificentia, prudentia tua[39], которые часто также употреблялись лишь при обращении к лицу определенного звания. Значение этих нововведений мы вкратце разбирали, когда речь шла о Диоклетиане; здесь мы можем подытожить сказанное, добавив, что правители в данном случае не столько руководствовались собственным капризом, сколько утверждали и облекали в жесткую форму закона обычаи, рожденные духом эпохи. Константин вводил новшества вполне сознательно; как говорит Евсевий, «желая почтить большее число своих подданных, василевс придумал различные чины».
Постоянное умножение и расширение прав придворных неминуемо должно было привести к возникновению новой наследственной аристократии. Сановники не только становились вне жестокой системы налогообложения и ужасов муниципальных служб, как бы возносясь в высшие, прекраснейшие сферы, но также оказывались защищены от calumniarum[40], обычной судьбы обычных смертных. Привилегии эти даровались не только самим высокопоставленным лицам, но и их детям и внукам, и сохраняли силу, когда магистрат уходил в отставку. Уже и прежде существовала родовая знать, не подлежавшая обложению налогом, к которой относились семьи сенаторов, однако теперь все шло к созданию второй аристократии, куда входили придворные (palatini) и высшие должностные лица.
Но Константин умел сохранять определенное равновесие, по крайней мере там, где дело касалось его самого. Двор его был довольно-таки скользким, и, чтобы не упасть, приходилось прилагать усилия. В его непосредственном окружении имелось множество «друзей», «близких», «доверенных лиц», как бы они ни назывались; он не принадлежал к числу замкнутых, молчаливых тиранов. Помимо постоянных «чтения, письма и размышления», он испытывал и потребность в общении с внешним миром, и не мог избежать при этом непоследовательности и несправедливости. К его окружению принадлежали люди, которым были свойственны и преданность, и готовность к измене, и стадное чувство, и лукавое себялюбие; при авторитарном правителе вроде Константина последнее обычно облекалось в одежды «государственных соображений». И вот мы видим, как Константин сперва возвышает и обогащает своих друзей, даже позволяет им запускать руки в недра императорской сокровищницы, что исторгало глубокие вздохи даже у Евсевия и что Аммиан называл раковой болезнью империи. Но внезапно разражается катастрофа, сотрясающая нередко весь двор; «друзья» казнены, и, осмелимся мы предположить, имущество их конфисковано. Вероятно, императорские проповеди, о которых мы говорили выше, служили предварительным предупреждением, возможно, даже непосредственным провозвестием рока; осторожный сумеет принять меры. Даже в беседе Константин был скорей насмешлив, нежели любезен, irrisor potius quam blandus. Закон 325 г. звучал особенно жестоко: «Если кто-то, какое бы он ни занимал место, положение в обществе, каким бы ни был наделен званием, уверен, что истинно может доказать ошибку или несправедливость любого из моих судей, высших сановников, друзей или придворных, пусть без страха обратится ко мне; я прислушаюсь и рассмотрю это дело лично, и если оно окажется истинно, я сам возьму на себя возмездие... я сам отомщу человеку, который обманывал меня, лицемерно представляясь невинным. Того же, кто предоставил сведения и доказательства, я награжу почестями и имуществом. И пусть Всевышний Бог вечно будет милостив ко мне и сохранит меня во имя счастья и процветания государства». Последовал ли кто-нибудь этому безумному предложению, мы не знаем, ибо вся история собственно двора покрыта мраком. Во всяком случае, улучшения не последовало; даже в последние десять лет над Константином насмехались, из-за отчаянных сумасбродств называя его pupillus[41], подразумевая, что он нуждается в опеке. В целом ситуация довольно забавна. Перед нами – не знающий усталости деятельный самодержец, который совершенно не собирается позволять своим фаворитам открыто править, и тем не менее терпит это и даже содействует подобному положению вещей, лишь иногда кладя предел происходящему ужасными наказаниями – а затем то и дело меняет курс и воздвигает статуи казненным, как в случае с убитым Криспом. Его поведение – или расчетливый план, или проявление вспыльчивой и непостоянной натуры; мы слишком мало знаем о Константине, чтобы выбрать один, и потому предпочитаем оба эти мотива. Обладая известной долей практичности и известной долей воображения, из разрозненных сведений касательно Криспа, Елены, префекта Аблавия, узурпатора Калокера и наследника Далмация можно легко создать роман из жизни императорского двора; он был бы довольно-таки занимателен, но от начала до конца не имел бы никакого отношения к действительности. Так или иначе, существует убеждение, что в последние десять лет Константин, в сущности, не являлся уже настоящим правителем, каким был в годы своего расцвета. Аммиан предоставляет нам убедительные свидетельства полного разложения двора при его сыновьях.
О финансовом положении государства, очевидно связанном с прочими околоимператорскими делами, мы здесь говорить не будем, поскольку не располагаем необходимыми данными; мы не знаем, к примеру, были ли новые налоги, введенные Константином, в целом милостью или же бременем. Также и торговый баланс Римской империи остается загадкой. Как мы уже отмечали, в системе, унаследованной Диоклетианом, было много ошибочного; что касается мероприятий, осуществленных Константином или при его участии, то идея ввести в отдельных отраслях промышленности государственную монополию, в рамках которой трудились бы рабы, конечно, никуда не годилась; однако нельзя забывать, что современная экономическая теория совсем недавно отвергла принципы подобного же рода. Метод сбора налогов, в частности, то, что декурионы несли ответственность за полученные с округа деньги (см. гл. 3), привел даже, пожалуй, к худшим результатам, нежели сама жадность государства. Ряд законов, изданных Константином, показывает, к каким отчаянным средствам прибегали, чтобы избавиться от декурионата, – женились на рабынях, шли в армию, пробирались в число сенаторов, переезжали в менее контролируемые города, скрывались и жили инкогнито, позднее даже бежали к варварам. Какое-то время спастись можно было, перейдя в сословие клириков, но за этим внезапным всеобщим порывом последовал столь же внезапный запрет. Правительство всячески стремилось помешать уклонению от уплаты налогов. Нищета в провинциях еще усугубилась, когда местные христианские церкви получили в собственность земельные владения, как произошло по крайней мере в нескольких случаях.
О новом делении империи мы также позволим себе сказать лишь несколько слов. Двенадцать диоцезов и более ста провинций, возникшие при Диоклетиане, теперь были распределены по четырем префектурам. Не углубляясь особенно в этот вопрос, можно привести доводы и за и против такого деления. Другое дело, будут ли они в каждом конкретном случае отвечать мотивам Константина; разумеется, не одна жажда новизны заставила его решиться на столь значительные перемены. Скорее всего, следствием стало увеличение числа государственных служащих; однако трудно установить, насколько было бессмысленно и обременительно данное увеличение. Наши суждения по данному поводу остаются безосновательными, пока мы не знаем ничего или почти ничего об обязанностях, деятельности и оплате этих работников и пока мы не представляем соотношения их численности и населения в целом. Разумеется, в дни Константина среди важных чиновников было немало жестоких и продажных людей, равно как и во времена его предшественников и преемников.
Огромное значение имело также осуществленное при этом императоре разделение гражданской и военной власти – здесь все как раз более-менее понятно. Ранее существовавшие Praefecti Praetorio, прежде – первые министры, зачастую распоряжавшиеся верховным властителем, хотя и сохранили звание, но отныне являлись всего лишь главными должностными лицами четырех префектур: Востока, Иллирии, Италии, Галлии; содержание титула полностью изменилось. Делами военными занимались теперь два высших офицера – magister equitum и magister peditum. То, что их было двое и что их обязанности делились не по областям, а по родам войск – один заведовал кавалерией, другой пехотой, – выдает замысел Константина: узурпировать власть становилось таким образом сложно или даже невозможно вообще, поскольку один не мог ничего сделать без другого. Было последовательно проведено разделение гражданской и военной администрации; перестали беспокоить порфироносца представлявшие в прошлом немалую опасность главы провинциальных армий, которые, будучи проконсулами, пропреторами, ректорами и так далее, начальствовали у себя в регионе над всеми военными силами, сдерживаемые лишь подчиненными им легатами. Данное мероприятие имело бы еще лучшие результаты, когда бы мятежи армий не сменили жестокости императорской семьи.
Широко распространено мнение, что в военном плане правление Константина ознаменовало скорее спад, нежели подъем, невзирая на талант властителя. Речь не идет о роспуске преторианцев, начатом еще при Диоклетиане и завершенном после победы над Максенцием; то была политическая необходимость, и империя немного потеряла в лице этих отважных, но опасных воинов. Естественно, тут же возникла новая императорская стража, palatini. Остальная армия, все те же легионы, наемники и так далее, по-видимому, оказалась поделена на comitatenses, которые квартировали во внутренних частях страны, и pseudocomitatenses, к которым главным образом принадлежали отряды на границе и гарнизоны передовых крепостей. Зосим, завершая биографию Константина перечнем его грехов, жестоко укоряет его за поселение comitatensum в больших городах, поскольку рубежи оказались наполовину опустошены и открыты варварам, а города изнемогали под тяжестью ненужного бремени, в то время как сами солдаты приучились наслаждаться зрелищами и роскошью. Нельзя ни безусловно признать, ни безоговорочно опровергнуть справедливость данного суждения. Возможно, крупные города тоже требовалось охранять. Сомнительно, чтобы Константин действительно к концу жизни так обленился, что бежал вместе с армией от нескольких сотен тайфалов, как сообщает тот же автор. По крайней мере, незадолго до смерти он вел серьезные приготовления к походу на персов.
Естественным следствием того, что внутренние области страны обезлюдели и там стали селить иноземцев, дабы исправить ситуацию, была растущая варваризация римской армии. Более того, нанимая служить за плату юношей из соседних с границей племен, последних таким образом лишали их наиболее агрессивных представителей. Особенно значительное положение в войске, очевидно, занимали франки; во всяком случае, во времена наследников Константина франкские офицеры пользовались популярностью при дворе. Сохранить государство было важнее, чем сохранить нацию; да и оставалась еще надежда, что варвары постепенно будут ассимилированы, как это происходило ранее, в годы республики и первые века империи.
Нельзя установить, в самом ли деле Константин выказывал предпочтение чужеземцам, и если да, то в каком плане. Его обвиняли, что он впервые сделал варваров консулами, но подробных свидетельств об этом нет. В списках консулов фигурирует исключительно урожденная римская знать – помимо часто встречающихся имен порфироносных особ. Другие государственные должности он действительно поручал варварам, и они вовсе не заставляли его раскаиваться в своей ошибке. Пленных солдат он тысячами выкупал на поле битвы у своих собственных победоносных воинов. Возможно, у него была дерзкая мысль поддержать силы истощенной Римской империи с помощью варваров и даже сделать их правящим сословием, не теряя, однако, верховной власти; естественно, нельзя ожидать от него каких-то четких деклараций по данному поводу. Впрочем, сильнее всего неприятие Константином сути римского характера проявляется не в его отношении к чужеземцам, но в создании на Боспоре Нового Рима. Об этом-то Новом Риме и пойдет теперь речь.
Возникает вопрос: зачем в тех обстоятельствах вообще потребовалось создавать новую столицу?
Ведь это означало отнюдь не просто перенос резиденции властителя. Ясно было, что местопребывание императора изменится еще не раз, в зависимости от обстановки на границах. Пусть при самом Константине наблюдалось редкостное затишье, его наследникам в IV веке мало было толку от новой столицы и ее великолепия. Кроме того, простая смена резиденции выглядела бы совершенно иначе: Константин выстроил бы в Византии дворец, как Диоклетиан – в Никомедии, украсил бы город, даже укрепил бы его, если понадобилось, после чего предоставил бы своим преемникам делать то же самое где-нибудь еще. В таком случае властителем руководило бы прежде всего стремление обезопасить правительство.
Вопрос о причинах предпочтения именно данного места невероятно труден, поскольку мы не знаем глубинных политических замыслов Константина. Он пролил потоки крови, чтобы восстановить единство империи, а затем сам же почему-то разделил ее. Принял ли он уже решение, когда основывал новую столицу? Мы никогда не узнаем этого. Властелину мира незачем было направлять и беречь собственную династию, поскольку у него были жестокие дети. Он доверил случаю выбор наследника, которому достанутся империя и Константинополь.
Первое место обычно отводят именно удобствам географического расположения города, однако не стоит переоценивать этот фактор. Действительно, Византий лежал намного ближе к опасным рубежам, чем Рим; отсюда было значительно удобнее следить за готами на Дунае и Понте, а также за персами. Но, невзирая на все одержанные над ними победы, ситуация с франками и алеманнами еще не настолько устоялась, чтобы считать совершенно спокойной далекую рейнскую границу. Далее, еще вопрос, стоило ли располагать столицу в одном из опаснейших регионов империи, где всего несколько лет назад усердствовали готские пираты. Теперь же, впрочем, город укрепили так, что девять веков завоеватели тщетно штурмовали его стены.
Расположение Византия обеспечивало ему не только неприступность. Вспомним, какую роль в III столетии играл так называемый иллирийский треугольник, то есть часть суши между Черным, Эгейским и Адриатическим морями. Рожденные там военачальники и солдаты, среди них и семья самого Константина, ныне правили ими же спасенной страной. Эта область вполне могла теперь потребовать себе императорскую резиденцию; в таком случае перенесение столицы в Константинополь – достойное признание заслуг Иллирии. Данное толкование подтверждается словами Зонары, который сообщает, что Константин сперва подумывал о каком-нибудь городе в глубине полуострова, например о Сардике (нынешняя София в Болгарии); такой выбор можно объяснить единственно желанием почтить определенный народ.
Однако Константинополь, где бы он ни располагался, представлял собой не просто императорскую резиденцию, но символ нового положения в государстве, религии и общественной жизни. Основатель его, несомненно, вполне это сознавал; ему требовалось место, где новому не мешали бы древние традиции. Заслуженно или нет, но история наделила этот поступок печатью величия; в городе Константина сложился совершенно особый дух, совместивший в себе общественное и религиозное, и совершенно особая культура – культура Византии; любя ее или ненавидя, нельзя отрицать, что это была сила, оказавшая немалое влияние на мир в целом. Высшей точкой ее стала деспотия, бесконечно усиленная за счет объединения церковной и светской власти; мораль вытеснилась ортодоксией; естественные инстинкты в их откровенном и бесстыдном выражении оказались подавлены лицемерием и ханжеством; под бременем деспотии родились жадность, притворяющаяся нищетой, и потаенное коварство; в религиозной литературе и искусстве поражает невероятное упорство, с которым вновь и вновь повторялись устарелые, истертые мотивы; однако многое в характере новой культуры напоминает о Египте, и с Египтом Византия делит одно из благороднейших его качеств, а именно – целеустремленность. Но мы говорим не о позднейших исторических тенденциях, а о времени их зарождения.
Высказывалось предположение, что Константин испытывал к Риму глубокую неприязнь, причиной или результатом которой стало возмущение по поводу забвения императором языческих церемоний. Однако нужды в подобном объяснении нет. Со времен Диоклетиана было абсолютно ясно, что Рим не годится для роли императорской резиденции, а также что империю необходимо поделить. Промежуточное правление Максенция со всей убедительностью продемонстрировало, к великому несчастью для города, как жестоко можно надругаться, пока императоры находятся далеко на востоке и на севере, над древним благородным именем владычицы мира; но Константин понимал, что после роспуска преторианцев с этой стороны опасаться нечего. Никто не ждал, что он действительно поселится в Риме. Центр управления на протяжении долгих лет располагался там, где штаб Диоклетиана, то есть преимущественно в Никомедии. Позднее, уже будучи владыкой Запада, Константин, как и Лициний, навещал Рим лишь изредка, обитая большей частью в Галлии и в военных лагерях. Но возможно, после победы над Лицинием он не хотел уже лишать Восток чести приютить у себя столицу, поскольку и в других серьезных вопросах он обычно не препятствовал естественному ходу событий. Не исключено, что тайные мероприятия, сопутствовавшие падению Лициния, также повлияли на этот выбор.
Наконец, тяга к созиданию, одно из могущественнейших стремлений, свойственных достойным правителям, превратилась у Константина в настоящую страсть. И нет символа власти более явного, нежели поражающие своим величием постройки. Далее, строительство, осуществляемое быстро и с привлечением крупных средств, создает видимость бурной императорской деятельности и в мирные времена с успехом может заменить другие ее виды. Новый город стал для своего основателя образом и моделью нового мира.
Окончательному избранию места императорской резиденции предшествовало несколько других примечательных попыток. Помимо Сардики император подумывал также о Фессалониках, а потом о Халкедоне, что на восточном берегу Боспора. Однако первое более-менее определенное решение он вынес в пользу окрестности древней Трои, откуда некогда благодаря Энею началось заселение Лация и стало возможным основание Рима. О сентиментальной любви к прошлому в случае Константина говорить не более оправданно, чем в случае Цезаря и Августа, вынашивавших подобные же планы. Конечно, свою роль языческие суеверия сыграли; мы уже видели, что император не был чужд таких соображений. Илион являлся древним священным центром римлян; некий оракул, о котором мы ничего не знаем, велел им однажды перенести столицу в Илион, туда, откуда они вышли. Константин лично посетил знаменитые просторы, где тысячу лет не прекращались жертвоприношения на погребальных курганах героев Гомера; на могиле Аякса, там, где находился римский лагерь, Константин сам принялся намечать границы будущего города. Ворота уже построили, когда однажды ночью императору явился Господь и предупредил, чтобы тот избрал другое место; и так был выбран Византий. Спустя сто лет путешественники, минуя Трою, могли еще наблюдать оставшуюся неоконченной постройку. Если читатель пожелает увидеть здесь конфликт между язычниками и христианами из императорского окружения – никто не станет ему возражать. Ясно, что придворное духовенство любыми средствами стремилось отвратить императора от языческих церемоний и предсказаний.
Но и основание Константинополя не обошлось без подобных вмешательств. Пусть за орлов, перенесших мерные ленты и камни из Халкедона через Боспор в Византий, отвечают Зонара и Цедрен; несколько такого же рода подробностей свидетельствуют разве что о стремлении современников видеть за всеми важными событиями указание свыше. Константину пришлось согласиться на обвинение в суеверии ради языческого населения империи, да и сам он, очевидно, не был вполне лишен предрассудков. Он высказался по поводу данного мероприятия в монотеистическом духе, однако довольно-таки неопределенно и таинственно: «С Божьего соизволения мы даровали городу вечное имя». Что это за вечное имя? Явно не Константинополь, вероятно, и не Новый Рим, но Флора или Антуса. «Цветущая» – тайное священное название Рима. Но Бог, по воле которого городу дали такое имя, едва ли был христианским Богом. Да и сон, который приписывают императору поздние хроники, – оборванная женщина, молящая о новой одежде, – едва ли носит христианский характер.
Торжественная закладка западной стены состоялась 4 ноября первого года 276-й Олимпиады, то есть в 326 г., когда солнце находилось в знаке Стрельца, но в час Рака. Незадолго до того наследник и, вероятно, также императрица были казнены. Именно в то время Константин сближается с философом Сопатром (см. гл. 9), и Сопатр даже присутствует на церемонии – он telestes, то есть он совершает символические действия, долженствующие обеспечить магически безопасность новой столице. Помимо Сопатра назван иерофант Претекстат, по-видимому, великий понтифик. Позднее получила распространение легенда, будто бы на константинопольском Форуме, под колонной из порфира, несущей статую основателя, лежит палладий, тайно позаимствованный им из Рима. Это была бы настоящая telesma, такая, какие часто применяли в античности для предотвращения чумы и в качестве талисмана удачи; к примеру, Аполлоний Тианский в том же Византии таким же образом отводил воды реки Лик, несшей болезнь блох и мошек, испуг лошадей и другие несчастья.
Теперь город Виза интересовали не такие мелочи, но судьба мира, оказавшаяся сплетенной с этим местом. С возросшим вниманием стали исследовать прежнюю его историю, заново перетолковывали древние мифы и пророчества и во всем обнаруживали предзнаменования великого будущего, готового наступить. Византий приковал к себе внимание всего мира тем, насколько быстро оправился после катастрофы, постигшей его при Септимии Севере и Галлиене, а также тем, как геройски он сопротивлялся первому из них; теперь он стал господином империи.
Мы не будем пытаться описывать ни древний, ни новый город. Упомянем вкратце лишь о тех деталях, которые живописуют одновременно и самого Константина.
Он сам, с копьем в руке, очертил границы внешней стены. Возможно, в предании о данном событии содержится и зерно истины. Его спутники сочли, что он идет по слишком широкому кругу, и спросили: «Сколько еще, ваше величество?» На это он ответил: «Пока Тот, Кто идет передо мной, не остановится», как если бы он видел перед собой некое сверхъестественное существо. Понятно, что он счел полезным ответить именно так, если другие верили или показывали, что верят, в подобные явления. Нельзя установить, в самом ли деле прочие церемонии повторяли ритуалы, совершенные при основании Рима и описанные Плутархом в одиннадцатой главе «Жизни Ромула».
Спустя почти четыре года, 11 мая 330 г., проводились пышные торжества и великолепные цирковые игры по случаю освящения новой постройки и присвоения ей имени Константинополя. То, что Константин посвятил столицу Деве Марии, конечно, всего лишь позднейшая выдумка. Он посвятил ее прежде всего себе и собственной славе. Ему было мало, что название города и каждый его камень напоминают о нем и что множество величественных памятников возведены специально в его честь; каждый год в факельной процессии провозили по цирку позолоченную статую императора с Тихе, гением-хранителем места на правой руке, и цезарь должен был встать с кресла и простереться ниц перед изображением Константина и Тихе. Кто бы воспрепятствовал народу создать нечто вроде культа уже упоминавшейся колонны из порфира с огромной статуей Константина сверху, возжигать перед ней свечи и благовония и клясться ею? Арианин Филосторг обвиняет в этом христиан, и, вполне возможно, он прав, невзирая на все возражения; ибо, когда властелин мира сам указывает, что делать, христиане и язычники равно не замедлят обожествить его еще при жизни.
Все то же самое мы наблюдаем, глядя, как заселялся новый город, как он приобретал свои привилегии. Он стал в буквальном смысле равным Риму, будучи наделен теми же правами, теми же учреждениями и теми же должностями; подобно городу на Тибре, он даже располагался на семи холмах. Более того, в нем даже был сенат, хотя никто понятия не имел, зачем он понадобился; разве что двору захотелось иметь статистов для шествий. Некоторые римские сенаторы даже перебрались в Константинополь, соблазненные материальными богатствами, вроде замков и поместий; и, если верить позднейшему преданию, все было обставлено с большой деликатностью – император порадовал их, поставив на берегу Боспора точные копии их римских вилл. Кроме того, он выстроил для них великолепный дворец сената; но ни статуи муз, стоявшие некогда на священном холме Геликона, ни скульптуры Зевса из Додоны и Паллады из Линда, украшавшие ныне вход в здание, не могли придать этому новообразованию хоть какую-то ценность.
Однако помимо придворных, офицеров, чиновников и сенаторов городу требовалось также достойное население. Под годом его освящения блаженный Иероним отмечает: «Освящается Константинополь по обнажении почти всех городов». Это относится в основном к их жителям. Воспользовался ли Константин разрухой, царившей на разгромленном Востоке Лициния, или же он действовал другими методами, но, так или иначе, он достиг исполнения своего желания. Это желание, выраженное прозаическим и недружелюбным языком Евнапия, выглядит так: «Константин, опустошив другие города, перевез в Византий пьяный демос; этих людей он разместил поближе к себе, чтобы они, с похмелья, рукоплескали ему в театрах. Константину нравилось, когда возбужденный народ возносил ему хвалы или выкрикивал его имя, хотя бы даже по своей глупости они его с трудом выговаривали». Нелегко рассуждать о самодовольстве великих людей, если мы не располагаем по-настоящему хорошими источниками. В случае Константина невероятное тщеславие и помпезные выступления, о которых говорят многие авторы, скорее всего, преследуют обдуманную политическую цель. Нет сомнений, что в глубине души он презирал обитателей Константинополя.
Однако замечание Иеронима имеет еще и другой смысл. Чтобы добыть средства на содержание нового городского управления, нужно было строже взыскивать их с империи. Известно, что Константин потратил на все шестьдесят миллионов франков на наши деньги, и это скорее мало, чем много, учитывая размах предприятия и расходы на строительство. Раздачи вина, хлеба и масла, принявшие постоянный характер после 332 г., без чего значительная часть населения просто не выжила бы, ложились на страну тяжелым бременем. Евнапий жалуется, что всех кораблей с зерном, приплывавших из Египта, Малой Азии и Сирии, не хватало, чтобы прокормить чернь. В V веке, когда писались эти слова, Константинополь стал многолюднее, чем Рим.
Наконец, многие города империи лишили других хранившихся в них сокровищ – произведений искусства, и это была жестокая потеря для имевших греческое образование. Уже говорилось о том, как хватали и пускали на переплавку статуи из драгоценных материалов; вдобавок эти, самые бесчестные и наглые из всех известных нам, похитители шедевров оправдывались, что таким образом они содействуют украшению новой столицы. Здесь Константин предстает не как язычник и не как христианин, ибо переносом изображений богов в Византий он оскорбил чувства приверженцев обеих религий, но как эгоистичный грабитель, стремящийся только прославить собственное имя. Ни один текст не наполнит любителя античного искусства большей скорбью, нежели опись произведений искусства, ввезенных в Византий Константином и его преемниками, особенно если вспомнить, что в итоге все это было уничтожено во время Четвертого крестового похода. Когда, например, Евсевий говорит о Пифийском и Сминфийском Аполлонах, о Самосской Гере, о Зевсе Олимпийце и других, то совершенно не обязательно речь идет о подлинниках; но утрата любого греческого творения невосполнима, и оригиналы названных статуй, так или иначе, утрачены. Нагромождение великолепных, но несочетаемых шедевров, как в случае с 427 статуями, установленными перед Святой Софией, производило неприятное впечатление страшной безвкусицы; иногда детали статуй заменяли совершенно варварски; например, Константин приставил слепок с собственной круглой головы к плечам гигантской статуи Аполлона и установил ее на той самой колонне из порфира. Из Рима, помимо прочего, перевезли множество скульптур императоров; по-видимому, изображение Максенция в их число попало совершенно случайно, и когда язычники новоявленной столицы принялись его почитать, вероятно, из политических соображений, то говорят, что Константин заставил убрать статую и предать смерти поклонявшихся ей. Однако значительно большее число произведений пришло из Греции и западной части Малой Азии. Некогда римские проконсулы и императоры уже грабили те же самые земли, но тогда их можно было простить, ибо Рим и его культура не могли окончательно оформиться без греческого искусства; но Византий стремился пожрать все прекрасное лишь затем, чтобы не позволить провинциям владеть им. И тем не менее, город не умел ценить свои сокровища иначе, как сочиняя про них суеверные истории, анекдоты и слабые подобия эпиграмм.
Хотя мы и располагаем довольно обширным материалом на этот счет, у нас, к сожалению, нет никакого представления о константинопольских зданиях, воздвигнутых исключительно благодаря разбою, например о колоннах, позаимствованных из окрестностей. В то время архитектура находилась в упадке. Сводчатые конструкции вступили в решающий бой с отжившей, непрактичной архитектурой ранних греческих храмов. Основная характеристика зодчества периода Константина – пестрая броская пышность. Неотъемлемой частью его являются купола, ниши, круглые залы, драгоценные инкрустации, золотое покрытие и мозаика. Императору не терпелось закончить строительство побыстрее, о чем свидетельствует поспешное, несовершенное исполнение, в результате чего несколько зданий вскоре разрушились, и понадобились новые средства на их восстановление.
Константин возвел не только много великолепных церквей, но и два очевидно языческих храма. Один из них, принадлежавший цирку, был посвящен Диоскурам, Кастору и Поллуксу; другой был Тихейон, храм Тихе, хранительницы города. Мы уже сталкивались с ежегодно проводившимся шествием, когда в цирке проносили статую императора с маленькой Тихе на руке. Упоминаются еще несколько изображений этой богини, причем одно из них пришло из Рима. Это похищение божества явно представляло собой не просто символ; оно долженствовало магически закрепить перемещение столицы мира на новое место. Константин, разумеется, прикладывал все усилия, дабы лишить Тихе ее явной «языческости». Например, лоб ее украсили крестом, а на великом празднестве 330 г. любопытным образом соединились молитва к Тихе и «Господи, помилуй»; но главенствовало, конечно, прежде всего идолопоклонническое отношение. Талисман удачи даже присоединили к публично выставляемому кресту. На декорированной вершине мильного столба видны статуи Константина и Елены, держащие крест, на котором можно заметить цепь. Цепь эта, как считалось, обладала колдовской силой, даруя Риму победы над всеми народами и защиту ото всех нападений; и ее также называли Тихе этого города. Не исключено, что вся композиция появилась в более недавние времена, и значение цепи существовало только в воображении византийцев, но Константин своими магическими действиями, уж конечно, подал повод к возникновению таких легенд.
Как мы предположили, реакция на все это придворных-христиан и клириков повлекла за собой падение и казнь Сопатра. Нам известно также о гибели другого языческого философа по имени Канонарид, во времена, непосредственно предшествовавшие освящению города. Канонарид прилюдно прокричал императору: «Не пытайся возвыситься над нашими предками, ибо ты обратил наших предков [т. е. их обычаи и религию] в ничто!» Константин заставил философа приблизиться и стал убеждать его отказаться от этой апологии язычества, но тот воскликнул, что хочет умереть за своих предков, и был поэтому обезглавлен.
Теперь обратим наши взоры от гордой новой столицы к старой.
За Римом осталось одно преимущество, пожалуй не слишком значимое на тот момент, – по всей империи клирики признавали безусловное главенство римского епископа. Едва ли кто мог в то время предположить, что в стороне от императорского трона Византии будет воздвигнут иной трон – трон западного первосвященника, и что Церковь, в Константинополе оказавшаяся в тени светской власти, а в Антиохии, Иерусалиме и Александрии подвергавшаяся постоянной угрозе со стороны сарацинов и разного рода ересей, однажды сделает Рим духовным центром нового мира. Отношения Константина с римской христианской общиной были весьма двусмысленными. Его дар ей на самом деле – вымысел; сказочное великолепие храмов и роскошь дарений, описываемых Анастасием Библиотекарем, на деле оказываются, мягко говоря, преувеличением, что заставляет нас усомниться в хваленой щедрости императора. История о том, как Константин был крещен епископом Сильвестром в баптистерии Латерана, – также не более чем легенда, призванная скрыть тот неприглядный факт, что правителя крестил сторонник арианства, Евсевий Никомедийский. В конфликте с арианами римским епископам не удалось остаться в роли сторонних наблюдателей и судей. Да и позднее они не раз оказывались вовлечены в политические дрязги внутри Церкви, и лишь со временем римская Церковь выросла в некую стоящую над миром силу.
В те времена, о которых идет речь, главным препятствием на пути римской Церкви было то, что среди городского населения большинство составляли язычники. На протяжении всего IV века сам облик древней столицы служил напоминанием о ее языческом прошлом и настоящем.
Особенно это касается архитектуры. Должны были пройти еще годы и годы, в течение которых город не раз разрушали и перестраивали, прежде чем христианский Рим, с его церквями, патриархиями и монастырями, возник на месте Рима имперского. Даже сооружения III века по большей части служат воплощением языческой культуры и языческих наслаждений. Бани Каракаллы, Александра Севера, Деция, Филипа и более поздние – Диоклетиана и Константина, богатейшее убранство форума Траяна, роскошная вилла Гордианов, храм Солнца, выстроенный Аврелианом, базилика и цирк Максенция и, наконец, мечта, взлелеянная младшим Гордианом, уточненная Галлиеном, но так никогда и не воплощенная – возвести монументальную колоннаду с террасами, которая бы пересекла Марсово поле и тянулась бы дальше, вдоль Фламиниевой дороги, до самого Мильвийского моста, – все это вполне характеризует тягу к строительству той эпохи. От второй половины IV века нам остались «Regionary Catalogues» (изначально – то есть без позднейших вставок, ранее считавшихся подлинными – значительно менее обильные сведениями; в этих вставках содержатся, помимо упоминаний о прочих постройках, и названия более ста пятидесяти языческих храмов). Но даже со всеми поправками цифры оказываются внушительными. В Книгах провинций (сюда мы относим Curiosum Urbis и Notitia) описываются не все здания города, а лишь те, что расположены на границах между четырнадцатью его районами, но даже в этом перечне присутствует огромное количество храмов, форумов, базилик, бань, садов, административных строений, помещений для игр, статуй и тому подобное – и что характерно, ни одной христианской церкви. Возможно, это сознательное упущение: в эпоху Константина и Феодосия в Риме наверняка были замечательные христианские церкви, и только закоренелый язычник мог их не заметить. Мы, конечно, можем представлять себе эти сооружения сколь угодно огромными и великолепными, однако они никак не могли равняться с истинным великолепием древней языческой архитектуры. В конце каждой из книг помещены своего рода «индексы»; они ненадежны как раз в плане количественных оценок, но, если мы прибавим к двадцати восьми библиотекам, одиннадцати форумам, десяти большим базиликам и одиннадцати огромным баням только два амфитеатра, три театра, два цирка и так далее, мы все же не назовем истинного их числа, так как даже сохранившиеся развалины свидетельствуют о большем их количестве. Представим также (как это ни сложно), что среди всех этих зданий стояло великое множество роскошных декоративных построек: мраморные триумфальные арки (их было тридцать четыре или тридцать шесть), многочисленные статуи и скульптурные группы и прочее. Все это было живописно разбросано по долинам и склонам, среди садов и рощ, и повсюду слышался говор ручьев, спешивших с окрестных холмов по девятнадцати высоким арочным акведукам, чтобы напоить свежестью людей, животных, деревья и травы и сам воздух великого города. Многим народам, древним и современным, удавалось воплотить в жизнь свою любовь к монументальной архитектуре, многие возводили колоссальные сооружения, но с этой точки зрения древний Рим был и останется уникальным в истории, ибо только там греческое преклонение перед красотой соединялось с материальной возможностью эту красоту воплотить и неистребимой жаждой величия – в том числе и внешнего. Каждый, кто приезжал в Рим, еще полный свежих впечатлений от Константинополя, как, скажем, Констанций в 356 г., когда он праздновал свою победу над Магненцием, замирал в изумлении, и любое сооружение казалось ему прекраснейшим из творений человеческих рук. Форум Траяна с его базиликой Ульпии Констанций счел верхом великолепия.
Население города, распоряжавшееся и пользовавшееся всей этой красотой, не превышало по численности население наших современных столиц. Владычица мировой империи, на территории которой при Веспасиане проживало около ста двадцати миллионов человек – город Рим, – в самые благодатные времена вряд ли насчитывала более полутора миллионов жителей. Современные исследователи внесли коррективы в прежние, невольно завышенные оценки, подсчитав общую площадь города с пригородами и площадь его обширных незаселенных территорий, на основании данных о соотношении плотности населения и размера пространства, отведенного под транспорт и архитектурные красоты в современных столицах. У кого-то может возникнуть вопрос: откуда же брались люди, чтобы наслаждаться подобной роскошью – всеми этими храмами, театрами, парками и банями? Колизей один мог вместить пятнадцатую часть населения города, Большой цирк – каждого десятого его жителя. Чтобы все эти сооружения не пустовали, требовался народ, которому на протяжении нескольких сот лет прививали бы вкус к развлечениям, народ, живущий только удовольствиями, не знающий и не желающий знать ничего, кроме непрекращающейся череды наслаждений. Огромное количество ничем не занятых холостяков, постоянный приток богатых провинциалов, разврат и роскошь, царившие повсюду, при том, что город был и оставался политическим и деловым центром империи, – все это привело к тому, что в Риме возник особый человеческий тип, невозможный более нигде.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.