Послесловие

Послесловие

Основная часть этой книги была написана до наступления нового тысячелетия. Если какое-то событие и было призвано взбудоражить лихорадочное сознание американской паранойи, то это было наступление 2000 года. В предсказаниях конца света слились апокалиптический религиозный пыл и сценарии судного дня в стиле хайтек, предрекавшие сбой мировых компьютерных систем. Предсказывали, что Ошибка тысячелетия положит конец привычному для нас миру: наступит TEOTWAWKI, как возвещал акроним на языке Интернета*.[538] Некоторые конспирологические слухи прочили, что перспектива окончательной аварии компьютеров могла позволить Федеральному агентству по управлению страной в кризисных ситуациях (FEMA) вводить военное положение, и казалось, оставался всего лишь шаг до учреждения всемирного правительства Нового Мирового Порядка.

В конце концов, разумеется, ничего особенного не случилось. Главной новостью нового тысячелетия оказалось то, что сообщать было не о чем. Эндрю Салливан в статье, опубликованной в цветном новогоднем приложении, признал, что 1999 год не был «выдающимся для паранойи», хотя со смертью Дэвида Белина (юриста, занимавшегося делом об убийстве Кеннеди) и Леонарда Левина (автора «Доклада с Железной горы») уходила прежняя эпоха американской культуры заговора. Мы были, по его словам, «готовы к каким угодно проявлениям истерии: панике сервайвелисгов, религиозному бегству в поисках убежища, хаосу культов», но тем не менее «ни одно из них не стало явью».[539] Но тому, что паника вокруг ожидавшегося с наступлением 2000 года сбоя компьютерных систем не вызвала бури, не стоит удивляться. Еще в 1985 году Жан Бодрийяр заявил в своей обычной манере выражаться гиперболами, что 2000 год не наступит, потому что идея конца истории была иллюзией, которая уже взорвалась. Двухтысячный год наступил до своего прихода (как говорилось в английском переводе статьи Бодрийяра).[540] Принимая во внимание разбушевавшуюся шумиху вокруг конца света, изнурившую большинство свидетелей оного еще до того, как мы приблизились к этой дате, почти не вызывает удивления то, что искренние тревоги по поводу смены тысячелетий не оправдали паникерских ожиданий вспышки массовой паранойи. Когда все происходило, казалось, что кабинетных ученых, метафорически отсиживавшихся в бревенчатых домиках в ожидании первых признаков сумасшедшей паранойи, было больше, чем реальных сервайвелистов, скрывавшихся в глуши.

Это заметно осознаваемое и самоиронизирующее отсутствие неподдельной паники вокруг смены тысячелетий подтверждает усиливающуюся склонность культуры заговора к саморазрушению, которую я обрисовал в главе 1, разбирая роман Пинчона «Вайнленд». В условиях ненасытного разоблачения, помноженного на упрощенный цинизм, теория заговора становится механизмом, позволяющим заранее представить наихудшие возможные сценарии апокалиптической паранойи. Следовательно, все, что действительно происходит, является лишь подтверждением того, что уже давно ожидалось, даже если не происходит ничего. В преддверии 2000 года все высматривали признаки наивной и фанатичной паранойи, которая становится все менее распространенной. Хотя разговоров о заговоре было много, мало кто полностью верил в ходившие слухи. Впрочем, во многих случаях совсем от этих слухов гоже не отказывались. Пожалуй, самой убедительной теорией заговора вокруг наступления 2000 года было предположение о том, что паника по поводу аварии компьютерных систем с умышленным цинизмом раздувалась к выгоде индустрии, обеспечивающей защиту информации. Итак, оставалось единственное искреннее конспиративистское опасение, которое сводилось к самому проницательному подозрению, что наводящий панику призрак массовой паранойи был не чем иным, как хитроумной выдумкой.

Казалось, успех сериала «Секретные материалы» и его клонов в преддверии смены тысячелетий указывал на то, что приливная волна популистской паранойи достигнет своей вершины как раз с наступлением нового миллениума. Но оказалось, что культура заговора вступила в свой собственный зеркальный лабиринт, поскольку все стали ошибочно считать тот рефлексивный культурный диагноз, который ставят «Секретные материалы», настоящим симптомом распространенного культурного недуга. Заговор, как раз за разом внушали Малдеру и Скалли, всегда уходит намного выше, порождая инфляционную логику бесконечно откладываемого разоблачения, которое невозможно осуществить. В какой-то момент зрители стали неизбежно думать, что сериал сеет панику. Кстати, по мнению некоторых самых преданных поклонников «Секретных материалов», сериал начал выдыхаться как раз на седьмой серии, действие которой приходилось на стык тысячелетий: на интерактивных форумах раздавались обвинения, что создатели сериала и его актеры не стараются по-настоящему, а лишь делают вид.

В общем, могло показаться, что культура заговора отслужила свое. Так, в отражающем дух времени эссе в журнале New York Times делается вывод, что на сегодняшний день американская паранойя является лишь субкультурой, уделом самых активных из числа все дальше маргинализующихся фанатиков, чья лучшая пора публичной известности и приемлемости, которая пришлась на 1970-е годы, миновала. Похожим образом работы Даниэля Пайпса, а также Роберта Робинса и Джеральда Поста указывают (как я обозначил во Введении) на то, что теории заговора перестали быть тревожащей или влиятельной идеологической силой в Соединенных Штатах, потому что они стали просто культурным явлением. В отличие от упомянутых авторов, в предшествующих главах я доказывал, что теория заговора приобрела еще больше влияния как раз потому, что ее без всяких доказательств считают культурным феноменом, а также житейским объяснением устройства мира. Теория заговора вполне может быть субкультурой самых упертых искренних ее приверженцев, но для многих принадлежащих к мейнстриму людей, количество которых увеличивается, возможность конспирологического представления постоянно маячит на заднем фоне, причем, скорее, в виде нескончаемых самоиронизирующих подозрений, чем в форме неизменного идеологического продукта. По сути, сейчас риторика заговора колеблется между буквальным и метафорическим, не являясь ни простым симптомом эпохи, ни абсолютным ее диагнозом.

Как заманчиво закончить книгу о теории заговора страшными пророчествами насчет неминуемых опасностей массовой паранойи (или даже самодовольными заявлениями, что эта угроза уже миновала), не менее соблазнительно отбросить ее как неактуальную в XXI веке. Так, с преувеличенной (и нередко апокалиптической) точки зрения постгуманистической теории, можно сказать, что теория заговора исчерпала свою полезность. Конспирологическую теорию обвиняют в том, что она основывается на традиционной либерально-гуманистической вере в силу отдельного действия, даже в том случае, когда действие разрастается до мегамахинаций могущественных корпораций, синдикатов и политических клик. Но, как мы видели, в самом акте представления строго очерченного индивидуального «я», которому угрожает пугающий набор проникающих сил, культура заговора в конце концов делает видимым, а значит, и доступным для понимания как раз то, чего она боится. Представляя личность как погруженную в царящую во всем мире атмосферу риска или пойманную в громадную паутину безымянных взаимосвязанных сил, массовая паранойя, в сущности, подрывает логическую последовательность того, что она пыталась защитить. В мире, утратившем иммунитет к риску, где заговоры, судя по всему, возникают без доказательства самого заговора, понятие автономной личности (или тайного общества личностей), контролирующей свои действия, начинает размываться, даже если ностальгическая тоска по этому понятию и не полностью исчезла. Со времен символического водораздела, которым стало убийство Кеннеди, риторика заговора выражает мир, в котором понятия независимого действия, автономной телесной идентичности и прямолинейной причинности уже не убедительны, но который еще не договорился о постгуманистической альтернативе или не предложил ее.