Глава 7 МОНАРХИЧЕСКАЯ СИСТЕМА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

МОНАРХИЧЕСКАЯ СИСТЕМА

Личность и судьба Александра Великого поистине очаровали античный мир и стали образцом — правда, недостижимым — для его многочисленных подражателей, но за этим значимым фактом мы тем не менее не должны забывать, что, как бы ни были греки привязаны к политической системе полиса и (по крайней мере, некоторые из них) к тому, что они называли «демократией», они признавали монархическую систему, через которую они все прошли в первые века своей истории и о которой многое напоминало. Поэмы Гомера, которые все учили наизусть, заставляли восхищаться героями, которые были царями разных народов, а два величественных персонажа — Агамемнон, царь и вождь царей, и Приам, царь-старец, — придавали царской власти в представлении читателей всю ее масштабность. Когда афиняне собирались в театре на представлении трагедии, на сцене они видели царей. В классической Греции два царских рода Спарты продолжали вместе отправлять верховную власть, передавая ее от отца к сыну. На севере во главе Македонии стоял еще один потомок Геракла, управлявший царством: он находился в постоянных отношениях с Афинами. В Киренаике, регионе Африки, имевшем тесные связи с Афинами и Спартой, примерно до 440 года до н. э., до эпохи Перикла, правила династия Баттиадов. Пиндар чудесно воспел Аркесилая IV, их последнего потомка. Он также осыпал похвалами других могущественных греческих государей — тиранов Сицилии Гиерона из Сиракуз и Терона из Агригента, которых он с удовольствием называл царями.

Впрочем, слово «тиран» изначально и означало «царь», и только софисты и их оппоненты придали ему закрепившийся за ним негативный оттенок.

Эти монархи юридически и фактически, в рамках полиса или объединив под своим управлением несколько полисов, как это было в Киренаике или на Сицилии, поддерживали образ главы государства, облеченного безраздельной верховной властью, дающей всемогущество и богатство. На Кипре греческие цари Эвагор и его сын Николес вызывали восхищение оратора Исократа, в то же время красноречиво восхвалявшего афинскую демократию. Афины осыпали почестями Дионисия, жестокого сицилийского тирана, бывшего при этом спасителем западного греческого мира от карфагенской угрозы. До того как вся Греция признала великую личность Филиппа II Македонского, тиран Ясон из Фер (Фессалия) продемонстрировал своим современникам образ энергичного вождя, способного подчинить своей власти весь Фессалийский союз.

Конечно, старая вражда с Ахеменидской империей, правитель которой в греческом языке обозначался преимущественно словом «царь», и тот факт, что большинство варварских народов имели монархическое правление, внушало всеобщее представление о том, что этот режим не совместим с эллинской традицией и институтами полиса. Тем не менее неоднократные победы Филиппа, а затем походы Александра и его триумф заставили большинство греков усомниться в этом. Во всяком случае, повседневный опыт позволял им убедиться в большей эффективности единоличного правления по отношению к «демократическим» полисам в сфере, от которой зависело их собственное существование, — в войне. Известно, какое наиважнейшее значение для маленьких греческих государств имели подготовка и ведение войны: в мире, где вооруженные столкновения могли произойти в любую минуту и где периоды мирной жизни были исключением, это был вопрос выживания, и все это прекрасно осознавали, несмотря на то что большинство старалось уклониться от связанных с этим гражданских обязанностей. Но в IV веке до н. э. тактика боя и средства, необходимые для успешного ведения войны, существенно изменились. Военная техника значительно усовершенствовалась и усложнилась. Вооружение стало сложнее и разнообразнее, особенно осадные машины. Размеры кораблей выросли, и им понадобилось больше оснастки и снаряжения. Набор личного состава армии, ее обеспечение, ее стратегия и тактика создавали все более и более трудные проблемы как для их понимания, так и для их разрешения. В этих условиях вооруженные силы греческих полисов, состоящие в основном из граждан, для которых военное дело не было ремеслом, проигрывали войскам наемников, закаленных в боях и искушенных в маневрах и предводительствуемых не гражданскими лицами, получившими на время военное командование, а опытными военачальниками, подчинявшимися единоличной и неоспоримой власти. В этих конфликтах партия была неравная. Несомненно, если у полисов были средства, они тоже могли набрать умелых наемников и искателей приключений — и они не упускали такого случая. Но в конечном счете превосходство монархических государств усилилось, поскольку, как мы увидим, война была их главной заботой, а их быстрый рост давал им огромные средства. Поэтому полисам, чтобы выжить, необходимо было в зависимости от обстоятельств либо сплотиться, что они делали в форме союзов, либо войти в соглашение, либо подчиниться. Таким образом, монархия, которой поначалу противилась вся Греция, даже разбитая Филиппом и покоренная Александром, постепенно была признана.

* * *

Хотя процесс монархизации распространился на большей части эллинистического мира в течение трех веков и прекратился только с вторжением Рима, который в конечном итоге сам поддался ему, тем не менее это был сложный, непростой для понимания процесс. Он проявлялся в разное время и в разных местах. В его появлении и в его истории значительную роль играли обстоятельства и личности. Его трудно изучать, стараясь избежать двойной опасности — возможных упрощений и распыления в подробном изложении фактов. Мы попытаемся остановиться на главных чертах системы, отметив должным образом, насколько сложна она была в реализации.

Эта сложность объясняется разнообразием условий, которые создавались для проявления и развития процесса монархизации в мире, слывшем в результате завоеваний на Востоке невероятно огромным и разноликим. Очевидно, что нельзя ставить в один ряд великие монархии, которые благодаря диадохам получили наследство Александра, и неисчислимое множество местных царств или тираний, возникших почти повсеместно либо в греческих полисах, либо в завоеванных землях: размеры этих государств, иногда внушительные, иногда весьма скромные, а порой просто крошечные, порождали совершенно разные проблемы, даже если их решение везде было связано с сосредоточением власти в руках одного правителя. Так же следует различать царства, и маленькие и большие, объединявшие под властью царя разные по своему этническому происхождению, языку и истории народы, и царства, в которых монарх повелевал единым народом: греческим или глубоко эллинизированным, как в Македонии или Эпире — эти последние зачастую по праву завоевания обладали внешними владениями с инородным населением, такими как горные регионы Фракии и Иллирии, доставлявшие столько забот Аргеадам, Кассандру, Лисимаху и Антигонидам, а также эпирской династии Эакидов. Наконец, исторические условия, благоприятствующие установлению единоличной власти, были очень разнообразны: традиционные монархии Спарты, Македонии и Эпира представляли собой устоявшиеся режимы; тирании полисов Эллады, Малой Азии и Сицилии явились следствием государственных переворотов; царства Селевкидов и Лагидов и их подражателей в Анатолии или Бактрии ориентировались непосредственно на пример Александра. К тому же между этими типами наблюдалось смешение: Пирр, молосский царь и глава сообщества эпиротов, то есть монарх традиционного типа, постоянно стремился к образованию великой империи, которая объединила бы под его властью не только Македонию и множество соседних греческих полисов, но и Италию, Сицилию и даже Ливию; в знаменитом разговоре Пирра с его другом, философом Кинеем, переданным нам Плутархом (Жизнеописание Пирра, 14), замечательно отразилась его жажда завоеваний. Так же и Митридату VI Эвпатору, как мы видели, мало было Понтийского царства, унаследованного им от предков: он вознамерился владеть всем греко-анатолий-ским Ближним Востоком и всю свою долгую жизнь сражался, чтобы воплотить, несмотря на превратности судьбы, свой великий замысел, который так и не был им реализован. В конце IV века до н. э. Агафокл не пожелал удовлетвориться царским титулом без диадемы, которую он возложил на себя в Сиракузах по примеру тиранов: он попытался за счет Карфагена создать великую африканскую империю.

Поэтому не следует делать опрометчивых выводов, пытаясь определить общие черты — при всем различии истории, стран и эпох, — сближающие эти личности, которых было так много и которые действовали в таких непохожих условиях, но которые стремились утвердить свою безраздельную власть. Чтобы дать нашему анализу достоверное и прочное основание, мы оттолкнемся от одного текста — того самого, что стал эпиграфом к этому тому — эпиграммы, которая была обнаружена в развалинах порта Кирены в Ливии. В этом плодородном регионе, где греки-колонизаторы с конца VII века до н. э. нашли удобные земли для занятия сельским хозяйством, несколько греческих полисов вместе с главным из них — Киреной — делили пригодные для обработки зоны с ливийскими племенами, частично оседлыми и эллинизированными. Птолемей Сотер полностью подчинил Киренаику в 322 году до н. э., позже, после разных перипетий (трагическое поражение правителя Офеллы, убитого тираном Сиракуз Агафоклом во время военного похода против Карфагена), лагидский государь вынужден был отправить армию против мятежной Кирены. Он поручил командовать ею своему пасынку Магасу, сыну от первого брака Береники, которая была любовницей Птолемея Сотера, а потом его женой. Молодой человек, воспитанный в лучших военных македонских традициях, блестяще справился со своей задачей и подчинил Кирену и Ливию, восстановив там лагидскую власть (300). Довольный им, Птолемей поручил Магасу управлять его именем этой отдаленной частью своего царства, которую отделяли от Александрии и Египта 800 км пустыни и неприступного побережья. При жизни Сотера, то есть до 283 года до н. э., Магас проявлял свою преданность, как о том свидетельствуют бронзовые монеты, чеканившиеся в Кирене, на которых был выбит властный лик его отчима Птолемея I. После смерти царя положение изменилось: Сотер по распространенной в эллинистических монархиях практике првлекал к осуществлению царских полномочий своего сына, рожденного от Береники на острове Кос в 309 году до н. э., будущего Птолемея II. Этот последний, младший единоутробный брат Магаса, был гораздо моложе правителя Кирены — на двенадцать с лишним лет. Естественно, Магас, осознавая свой авторитет, который ему давали его возраст и долгий опыт относительно самостоятельного правления, не собирался подчиняться власти Птолемея II и присвоил себе царский титул. Это подтверждается тремя эпиграфическими текстами и монетами, помимо свидетельств историков Агатархида Книдского (II век до н. э.) и Помпея Трога (эпоха Августа), изложенных позже Юстином. Магас царствовал в Киренаике до 250 года до н. э. (вероятная дата его смерти), и для этого прекрасного края, сильно пострадавшего от мятежей, последовавших за смертью Александра, это был период мира и процветания.

Эти подробности необходимы, чтобы обозначить исторические рамки интересующего нас документа. Это маленькое стихотворение из четырех строк (два элегических двустишия — обычная для эпиграммы метрическая форма), высеченное на сером мраморе, служившем подставкой для жертвенных даров. Вот этот текст, переведенный дословно, в более достоверной форме, чем адаптированная ритмическая проза в эпиграфе: «Щит, а также украшенные блестящие конские фалеры, подходящее посвящение Эниалиосу. Что касается Победы, Эвполем провозгласил, что он посвящает ее царю Магасу как особую привилегию, чтобы под ее покровительством он защищал свои скипетры, свои народы и свои города». Речь идет о даре, сделанном царским военачальником Эвполемом в храме Ареса Эниалиоса, бога войны, по возвращении из похода. Он посвящает богу, как это было принято, часть своего снаряжения: щит, спасавший его от ударов врага, и конскую упряжь, которая крепилась к его боевой колеснице. Фалеры представляли собой маленькие бронзовые диски с серебряной отделкой; их изнаночная сторона была снабжена петлей, чтобы в нее можно было продеть ремни упряжи; фалеры украшали голову лошади спереди и по бокам. Эти диски, а также щит вешались на стену храма, в котором совершалось посвятительное дарение, и тут же, на надписанном постаменте, устанавливалась статуэтка Победы — Нике, издавна обожествляемой греками, спутницы Зевса, Афины и, естественно, Ареса. Эпиграмматическое посвящение по канонам жанра перечисляет даруемые предметы и указывает имя дарителя: недопустимо, чтобы бог и посетители его храма не знали, кто совершил этот небожный жест.

Если бы текст на этом заканчивался, то он сообщал бы нам то же, что и сотни других подобных посвящений в прозе и стихах, сохранившихся в надписях или в сборниках, например в «Придворной антологии». Но текст продолжается: больше половины эпиграммы — то, что посвящено статуэтке Нике, — открывает новую тему, связанную уже не с богом Аресом, а с царем Магасом, которому Эвполем посвящает фигурку Победы, словно бы царь был богом. Он открыто говорит об этом, ясно давая понять, что государь — спаситель (подобно тому как его отчим Птолемей I — Сотер) своего царства и тех, кто в нем живет — народов, то есть ливийских племен, всегда занимавших большую часть Киренаики среди владений греческих полисов, и самих этих полисов, которые в оригинале называются ptoliethra, замечательным древним словом, заимствованным из языка поэм.

Как видим, это стихотворение, выдающееся по своему поэтическому достоинству в оригинале, не является обычным посвящением. Помимо сопровождения обычного и традиционного поступка жертвоприношения богу, совершаемого в его храме, свидетельствующего о живучести верования и культа, это посвящение приравняло к богу живого царя, правящего царя, любимца Победы, которая берет его под свое крыло и которая сопутствует ему «как особая привилегия», помогая царю защищать его народы. Значимо само слово «привилегия»: это термин, которым в древних текстах и поэмах Гомера обозначалась полагавшаяся богам, царю или вельможам лучшая часть урожая, священных жертвоприношений или военных трофеев. Между Победой и царем происходит своего рода совершенно недвусмысленная сделка: статуэтка Нике посвящается царю как причитающийся ему дар, и в то же самое время Победа, божественное существо, оказывает покровительство Магасу, чтобы он завершил свою спасительную миссию в отношении наследия, которое он на себя принял. Последний, удивительно плотный стих поясняет, что входит в это наследие: скипетры, символ власти (множественное число, несомненно, выражает скрытое притязание на Египетское царство, «присвоенное» его младшим сводным братом Птолемеем И, помимо права на Киренаику, которое Магас уже осуществлял); народы (тот же самый термин, которым в папирусах обозначали египетских феллахов: речь идет о варварских землях, которые были царской собственностью, так же как и те, кто их занимал); и наконец, города, греческие государства Ливии, Кирена, Барка, Эвгеспериды, которые владели большими территориями и с которыми государь поддерживал двойственные отношения, предполагавшие определенное подчинение, но которые не были его подданными. В целом четыре строки эпиграммы Эвполема, в которой узнается сжатый и яркий стиль великого поэта-киренейца Каллимаха, написанные около 280 года до н. э., дают нам представление об эллинизированном государе одного из его приближенных в тот момент, когда греческий мир вынужден был признать этот образ.

* * *

Существенная черта этого образа — соединение царя с Победой. Она — привилегия царя, качество, которое отличает его от всех смертных, знак особого расположения богов. Это было древнее представление греков: оно есть уже в поэмах Гомера, где играет главную роль. Какими бы достоинствами ни обладал человек, он ничего не мог, если божество не оказывало ему поддержки. Конечно, необходимо быть храбрым, но необходимо также — причем в первую очередь, — чтобы ваша храбрость пользовалась милостью богов и не противоречила судьбе. Глубокая мудрость греков выражала идею, основанную на опыте, что всякая человеческая деятельность, если разобраться, всегда несет в себе элемент непоправимой случайности. Поэтому успех, в котором никогда нельзя быть уверенным, казался им очевидным знаком, что деяние и тот, кто его совершает, пользуются благосклонностью богов. Именно поэтому они придавали такое значение атлетическим состязаниям: одержанная на них победа была признанием не столько исключительных физических возможностей, сколько яркой демонстрацией оказываемой богами милости. Поэтому она делала честь не только победителю, который по праву гордился полученной привилегией, но в то же время и его полису, который тоже чувствовал себя отмеченным Судьбой в лице одного из своих сыновей.

Сама идея победы в сознании эллинов была, таким образом, фундаментальным агонистическим понятием. Поэтому эллинистический царь, бывший в первую очередь военачальником, воспринимался прежде всего как победитель. Александр поразил умы и предстал перед миром в образе нового Ахиллеса благодаря череде своих военных удач. Зато поражение подрывает уважение: оно расценивается как знак богов и позволяет свидетелям сделать из этого выводы. Так, военачальники Пердикки в 321 году до н. э. не колеблясь убили своего полководца, которому не удалось перейти Нил, и присоединились к Птолемею. В это же время после поражения Эвмена в 316 году до н. э. элитный корпус аргираспидов, хотя и преданный маленькому царю Александру IV и признающий легитимность Аргеадов, поборником которой выступал Эвмен, бросил его и перешел на сторону Антигона. Эти македонские ветераны видели, что, несмотря на чудеса храбрости, которые они проявили к войне со своим противником, Эвмен проиграл сражение и бросил обозы на разграбление: так решили боги, и не остается ничего другого, как следовать их воле. Длинный рассказ Диодора, посвященный перипетиям этой решающей битвы (XIX, 40–43), истолковывает ее именно в таком смысле: верные до сих пор аргираспиды теперь считают, что не должны больше противиться Судьбе.

Здесь обнаруживается стремительное развитие, которое в начале эллинистической эпохи заменило в сознании македонцев образ царя-наследника образом вождя-победителя. Александр соединял в себе обе ипостаси: но впоследствии и на протяжении всего бурного периода диадохов престиж победы стал превалировать над понятием династической легитимности, которая в случае необходимости восстанавливалась постфактум с помощью разных уловок, политических браков или мнимого родства. Главным отныне становится харизма, которой наделяет полководца-триумфатора победа — бесспорное свидетельство его права на царствование. Больше, чем кто-либо другой, сам царь осознавал свою исключительность. В словах Антигона Гоната, переданных Плутархом (Жизнеописание Пелопида, 2), содержится это высокомерное признание: «Когда он готовился к морскому сражению при Андросе, ему сказали, что неприятельский флот гораздо многочисленнее его собственного. Он ответил: „А во сколько кораблей вы оцените мое мужество?”»

Таким образом, старое греческое представление о Победе, имеющее религиозное значение, изначально отмечало эллинистическую монархию и отодвигало на второй план понятие о наследственном царствовании. Возрождалось благоговение, которое в свое время внушали знаменитые древние тираны Кипсел, Периандр, Поликрат, сам Писистрат, которых узаконили их победы. А позже тираны Сицилии: Гелон, Гиерон, Терон, — которых, соревнуясь друг с другом, прославляли поэты, а еще позже Дионисий, которого превозносил народ Афин. Пока они обладали властью, ни против кого из них общественное мнение практически не выступало, за ислючением нескольких непримиримых изгнанников: это уже последующие поколения обрисовывали их в неприглядном виде, заостряя внимание лишь на осуждениях и проклятиях, которыми их награждали их последователи. Зато в эллинистическую эпоху по причинам, которые излагались выше, процесс монархизации после полувекового периода потрясений занял прочные позиции. Царь-победитель, долгое время находясь у власти, возвращал или создавал в пользу своего рода понятие династии; тем не менее, чтобы не потерять личную харизму, всегда имевшую первостепенное значение, государь старался укрепить ее дополнительными обоснованиями, заимствованными из мифов и истории — что для греков было одно и то же. Пирр без труда нашел их гам — ибо Эакиды, к роду которых он принадлежал, возводили свое происхождение напрямую к Неоптолему, сыну Ахиллеса и победителю Трои. Лагиды в свою очередь считали себя потомками Геракла на основании генеалогических ухищрений, делавших родоначальника династии, Птолемея Согера, внебрачным сыном Филиппа II Македонского, а следовательно, незаконнорожденным братом Александра. Поэтому в надписи в Ксанфе, относящейся к посольству дорийцев из Китиниона, о котором мы упоминали в предыдущей главе, Птолемей IV называется «дорийцем по происхождению по линии Аргеадских царей, потомков Геракла». Этот же самый документ, записанный в декрете этолийцев, говорит о «царях, потомках Геракла — Птолемее и Антиохе», указывая тем самым, что селевкидский царь Антиох III, как и Лагид, считал себя или позволял предположить, что он принадлежит к той же героической ветви. Другая традиция, более древняя (281), возводила происхождение Селевкидов прямо к Аполлону: мать Селевка, основателя династии, была супругой военачальника Филиппа И по имени Антиох: «…она увидела во сне, — сообщает Юстин (XV, 4), — Аполлона, который приблизился к ней и разделил с ней ложе, а позже, когда она познала его, в знак благодарности подарил ей кольцо с драгоценным камнем, на котором был вырезан якорь, прося передать его сыну, которого она родит. Самое удивительное в этом сне было то, что на следующий день она нашла в своей постели кольцо с точно таким же выгравированным изображением и что Селевк от рождения имел на бедре пятно в виде якоря. Поэтому, когда Селевк отправился с Александром сражаться против персов, Лаодика передала ему кольцо, открыв ему тайну его происхождения… У всех его потомков появлялось доказательство их происхождения, у всех них, от отца к сыну, был на бедре якорь, как подлинная печать их рода». Вот почему на монетах Селевкидов иногда изображается якорь как дополнительный символ.

Отсутствие прямого родства компенсировалось матримониальными союзами: так, например, Кассандр, сын Антипатра, породнился с Аргеадами, женившись на дочери Филиппа Фессалонике. Еще Пердикка, наущаемый Олимпиадой, вдовой Филиппа, взял в жены сестру Александра Клеопатру. Очевидно, что это были политические комбинации, нацеленные на то, чтобы укрепить в глазах македонцев, и только их, свое приво на верховную власть, войдя в царский род. Но значение крови было особенно важно в самом щекотливом при монархическом режиме вопросе — о наследовании. В соответствии с древним обычаем македонцев и греков наследство передавалось по мужской линии по праву первородства. Тем не менее младшие дети, как старшие, претендовали на царскую власть, поскольку были той же крови. Поэтому эллинистическая история изобилует ожесточенными братоубийственными войнами, которые обычно заканчивались только со смертью одного из их участников. Мы упоминали столько примеров такой борьбы, что здесь нет необходимости возвращаться к ним. Приведем лишь слова Плутарха (Жизнеописание Деметрия, 3), полные горькой иронии: хваля Антигонидов, избежавших семейных убийств, за одним-единственным исключением, связанным с Филиппом V, который был вынужден казнить одного из своих сыновей, — историк добавляет: «Зато в традициях почти всех других царских родов было убийство сыновей, а также матерей и жен; что касается братоубийства, то точно так же, как геометры допускают аксиомы, так и его можно считать аксиомой, которую цари применяли, чтобы обезопасить себя».

Так же, чтобы обеспечить правильный порядок наследования, зачастую будущий царь привлекался к власти еще при жизни правящего царя. Эта практика совместного царствования, известная нам по множеству примеров: Деметрия Полиоркета при своем отце Антигоне или Антиоха I при Селевке и многим другим, — встречалась еще чаще, чем можно было бы предположить. С недавних пор мы знаем, что Антигон Гонат очень рано разделил свое царствование со своим сыном Деметрием И. Этот последний правил самостоятельно только десять лет, с 239 по 229 год до н. э., но обнаруженный в Беррое, в Македонии, документ об освобождении раба датирован 27-м годом царствования Деметрия: таким образом, получается, что это царствование началось задолго до смерти его отца Гоната. Это прекрасный пример того, как неожиданно порой можно получить сведения о политической истории из такого незначительного и малоинформативного на первый взгляд документа, как акт об освобождении. В то же время большая стела кинионийцев в Ксанфе сообщает нам, о чем мы еще не упоминали, что Птолемей V Эпифан с самого детства был привлечен к управлению Лагидским царством своим отцом Птолемеем IV Филопатором. Так постепенно, благодаря эпиграфическим находкам, уточняется хронология правителей, на которой основывалось летосчисление в государствах.

Так же на счет авторитета династйи и достоинства царской крови следует отнести и чужеземный обычай, столь распространненый у Лагидов, как близкородственные браки между братом и сестрой, которые с точки зрения греков были возмутительны и расценивались как инцест. Конечно, правители Египта могли бы сослаться на обычаи фараонов для оправдания этого нарушения эллинских традиций. Первый и наиболее яркий пример этому в эллинистической истории дал Птолемей II, женившись на своей старшей сестре Арсиное, откуда и их прозвание — Боги-Филадельфы, то есть «брато- и сестролюбивых»; по всей вероятности, здесь мы имеем дело скорее с пылкой страстью, чем с политическим расчетом. Но впоследствии аналогичные браки Птолемеев VI, VIII, IV, XIII и XIV были продиктованы исключительно стремлением сохранить право династии за счет эндогамии. В конце концов, Зевс и его сестра Гера были божественным оправданием этого отклонения от установленных греками норм! Что касается распространенных браков между представителями царских родов, то в эпоху диадохов, как мы видели, они выражали четкие политические цели и были направлены на установление личных связей между государствами. Результат редко отвечал надеждам, которые на них возлагались. Но устойчивость этой матримониальной политики прекрасно демонстрировала бытующее как в царских семьях, так и в народе представление о том, что цари являются особым родом людей, существенно отличающимся от прочих смертных.

Отсюда до их возведения в ранг богов оставался один шаг — и он был сделан очень рано, поскольку Александр, посещением оазиса Амона подтвердивший свое божественное родство, в 324 году до н. э. потребовал от греческих полисов, чтобы они чтили его как «бесспорного бога». Даже если это требование вызывало враждебность, как у Гиперида, или презрение, как у Демосфена, оно тем не менее получило широкое признание, поскольку не шокировало эллинов, привыкших отправлять культы умерших, а иногда и живых героев. Легковерие народа охотно принимало легенды и восхищалось чудесами: разве не говорили, что Александр был зачат Олимпиадой не от Филиппа, ее мужа, а от бога, который сблизился с ней в облике змея? Плутарх не приминет пересказать эти басни (Жизнеописание Александра. 2–3). Затем он приведет любопытные подробности о царе, позаимствованные у Аристоксена из Тарента, современника Александра Македонского: «Кожа Александра источала благоухание; аромат исходил из его уст и окутывал все его тело, так что его одежды пропитывались им». Конечно, Плутарх пытался объяснить этот факт физически-психологическими рассуждениями, взятыми у ученого Теофраста, ученика Аристотеля. Но народ видел в этом знак сверхчеловеческой природы. Аналогичным образом и самый выдающийся конкурент Александра, Пирр, по словам того же Плутарха (Жизнеописание Пирра. 3), обладал чудесным даром исцеления: «Пирр может доставить облегчение страдающим болезнью селезенки, стоит ему только принести в жертву белого петуха и его правой лапкой несколько раз легонько надавить на живот лежащего навзничь больного. И ни один человек, даже самый бедный и незнатный, не встречал у него отказа, если просил о таком лечении: Пирр брал петуха и приносил его в жертву, и такая просьба была для него самым приятным даром. Говорят еще, что большой палец одной его ноги обладал сверхъестественными свойствами, так что, когда после его кончины все тело сгорело на погребальном костре, этот палец был найден целым и невредимым»[40].

При подобных чудесах как удивляться, что для греков, склонных по природе и образованию благоговеть перед окружающими их неисчислимыми проявлениями божественного присутствия, было почти естественно причислять к рангу высших сил, чьего благоволения они ожидали и чьего гнева страшились, этих щедрых и суровых монархов, которые могли либо спасти их, либо уничтожить? Некоторые из наших современников, пытаясь подогнать поведение древних под наши собственные логические категории, вводят тонкие различия между установлением культа и обожествлением, между культом полиса и культом династическим, между уподоблением царя богу и настоящим обожествлением личности. На мой взгляд, это пустые изощрения: в греческой религии, как, без сомнения, и во всякой другой, первичен культ, и это единственный элемент, который обычно оказывается в распоряжении историка. Факт культовой практики свидетельствует о распространении верования, даже если в предыдущий период оно никак не проявлялось. В эпоху Александра и диадохов общественное сознание вполне созрело для такой эволюции. Не стоит недоумевать по поводу безмерных почестей, которыми афиняне осыпали Деметрия Полиоркета и его отца Антигона, когда их войска заняли город в 307 году до н. э. Плутарх подробно перечисляет их (Жизнеописание Деметрия. 10): отец и сын были провозглашены богами-спасителями, и специально для них был учрежден культ с жрецом, ежегодно избираемым из граждан. На знаменитом пеплосе Афины, жертвуемом богине во время панафиней, среди других богов теперь изображались Антигон и Деметрий; в том месте, где Деметрий сошел со своей колесницы, ставшем отныне священным, был воздвигнут жертвенник, где приносили жертвы Деметрию Нисходящему (Kataibates) — под таким именем уже почитался Зевс — там, где он поразил солнце своей молнией. Полис учредил две новые филы — Деметриады и Антигониды, уподобив, таким образом, двух своих покровителей героям-защитникам Аттики, которые когда-то были избраны пифией в качестве эпонимов для десяти других фил. В афинский культовый календарь был включен праздник, названный деметрии. Позже, в 291 году до н. э., афиняне на Элевсинских мистериях, главном празднестве, посвященном Деметре, будут петь гимн в честь Деметрия, текст которого сохранил составитель антологии Афиней (VI, 253d). В нем государь приветствуется как спутник Деметры, как сын Посейдона и Афродиты, как единственный, кто может защитить полис от внешних опасностей и сохранить в нем мир. В то время как другие боги, если они существуют, недоступны или равнодушны, Деметрий находится здесь, он видим, это не статуя из дерева или камня, а живой, истинный бог. Комментаторы один за другим называют это возмутительной лестью, повторяя суровое осуждение, которое выносил афинянам порядочный Плутарх, напоминавший, что такое поведение мало соответствует традициям свободного народа, когда-то ревностно отстаивавшего свою независимость и свое достоинство. А ведь рассуждать таким образом — значит забывать об объяснявшем такое отношение духе времени, времени, богатом на чудеса, на неожиданные повороты Судьбы, в которых народ всякий раз видел, или верил, что видит, знак избранности. В эпоху, когда философы, начиная с Эпикура, заявляли, что традиционные боги абсолютно равнодушны к судьбе человечества, когда Евгемер выдвинул теорию, объяснявшую происхождение богов их культов, установленных великих людям, — в почитании афинянами Деметрия Полиоркета как бога не было практически ничего необычного.

Поэтому когда полководец Эвполем четверть века спустя в Кирене в своем посвящении сравнивает своего командира и царя Магаса с богом Аресом и посвящает ему статую Победы, а также жертвует свой щит и фалеры своих коней Эниалиосу, он просто разделяет общее мнение, склонное оказывать своим сильным мира сего современникам божественные почести. Без сомнения, это было еще неоформившееся мнение, которое выражалось прежде всего в таких актах, как жертвование и посвящение, не будучи ясно осознаваемым и не имея четко изложенной теологической доктрины. Эта вера подпитывалась самыми простейшими чувствами, темными и двусмысленными представлениями, поступками, публичный характер которых обнажал и укреплял ее. Поэты и философы старались облечь ее в логические рассуждения или ритмические тексты. Это была значимая и новая общая тенденция устанавливать культ тому, кто обладает властью, завоеванной в бою или полученной по наследству от отца, уже признанного богом. Конечно, от царства к царству, от государя к государю — иногда даже в рамках одной династии, — от полиса к полису в огромных масштабах эллинистического мира формы и церемониалы царских культов отличались нюансами: для одних воздвигали жертвенники и храмы, другие лишь делили святилище с каким-либо божеством, которое уже занимало там свое место (это как раз случай Магаса в Кирене с богом Эниалиосом). Зачастую царские культы вводились по инициативе полисов, как это сделали Афины для Деметрия Полиоркета. В эпоху посольства дорийцев из Китиниона в ликейском Ксанфе существовал свой культ царей-Эвергетов (Птолемея III и царицы Береники), к которому добавился культ царствующего государя Птолемея IV Филопатора; их жрец, как и жрец богини-покровительницы Латоны, служил для полиса эпонимом. Иногда, в случае династических культов, порядок спускался сверху, в результате чего происходила унификация ритуалов. Прекрасный тому пример — культ царицы Лаодики, который установил при ее жизни в 193 году до н. э. селевкидский царь Антиох III; два посвящения — одно из Додурги в Анатолии, другое из Нахаванда в Мидии — сохранили для нас текст эдикта, вводящего этот культ по всей империи, во всех местах, где отправлялся и культ царя, и совершать его должны были великие жрицы, носившие золотой венок, украшенный медальоном с изображением царицы. Кроме этого, он предписывал, чтобы в каждом административном округе именем великой жрицы датировались имеющие юридическую силу документы, точно так же как для этого использовались имена великих жрецов культа царя. Эти предписания обнаруживают официальный, обязательный к исполнению во всей Селевкидской империи характер этих династических культов. Зато муниципальные культы или те, которые устанавливались частными лицами или обществами частных лиц, не отвечали какой-либо заранее выработанной схеме: они сохраняли свою самобытность и свой локальный характер, как почти все греческие культы. В Македонии, правда, Антигониды, стремясь сохранить в своей стране традицию национальной монархии, остерегались вводить официальный культ. Они приняли те культы, что были установлены по инициатеиве полисов. Пытаясь сохранить перед своими верными македонскими подданными привычный облик вождя, primus inter pares[41], они тем не менее не хотели терять харизмы, неотделимой от представления о царе во всем эллинистическом мире. И хотя одобрение народного собрания, которое во время военной кампании представляла и заменяла армия, воспринималось как общественное признание верховной власти, оно не наделяло этой властью, которая оставалась привилегией правителей благодаря царской крови и благожелательности богов, к которым он уже принадлежал или среди которых должен был однажды занять свое место.

* * *

Обладатель столь редкой привилегии должен был выделяться среди людей очевидными особенностями, по которым его можно было узнать и которые требовали соответствующих знаков отличия. Прежде всего к таковым относился его титул, сам царский титул, который соединялся с его личным именем и сам по себе выражал его сверхчеловеческую сущность: царь Александр, царь Птолемей, царь Антиох, царь Магас. В предыдущие эпохи в традиционных монархиях этот титул почти всегда употреблялся с ограничительным уточнением: царь македонян, царь молоссов, царь Кирены, царь Сиракуз. Зачастую к самому имени государя не присоединялось никакого титула: Филиппа II, отца Александра, по-видимому, никогда не называли «царь Филипп». Кассандр и Антигониды сохранили в Македонии традиционную формулировку «царь македонян», не делая ее обязательной, и употребляли при случае близкую формулировку: «царь и македоняне». Но повсюду в других местах, если только желание избежать путаницы не приводило к необходимости географического уточнения («правящий на Кипре», «правящий в Кирене»), выражение «царь такой-то» было неизменным. Царский титул выражал саму суть государя — то, что отличало его от народа.

К этому основному титулу часто добавлялся эпитет, который следовал за именем царя и указывал на качества, которые он желал подчеркнуть или которые глас народа приписывал его личности: Птолемей I был Спаситель (Сотер), потому что так его прозвали родосцы; Птолемей II — «любящий сестру» (Филадельф), потому что женился на Арсиное II; Птолемей III — Благодетель (Эвергет), потому что вернул египтянам статуи их богов, когда-то вывезенные Камбисом; Селевк I — Победитель (.Никатор), Селевк II — «добрый победитель» (Каллиник). Были также «любящий отца» (Филопатор) — как называли Птолемея IV, Селевка IV и Птолемея VII, а также «любящий мать» (Филометор) — Птолемей VI. Многие из этих прозваний имели характер божественного эпитета (эпиклезы), подобного тем, которые добавлялись к именам богов: Эпифан («явленный») или еще проще — Теос («бог»); к тому же Сотер был эпиклезой Зевса, а Каллиник— Геракла. Естественно, нельзя смешивать с этими хвалебными эпитетами, которые могли входить в официальную титулатуру, уничижительные прозвища, такие как Фискон («толстобрюхий»), Латир («турецкий горох») или Авлет («флейтист»), которые можно найти только в сочинениях историков. Со временем число эпитетов возрастало, в той мере, в какой убывал реальный авторитет государя, словно бы одно компенсировало другое. Этот компенсирующий процесс лучше всего виден в титулатуре царя Коммагены, бывшего невысокого роста и повелевшего возвести огромные статуи на Немрут Даге: надписи сохранили ее полностью: «великий царь Антиох, Божественный, Эпифан, Филороман, Филэллин». Несмотря на все свои громкие эпитеты, он подчинился власти проконсула Лукулла.

Царя отличали также знаки власти. Самым главным была диадема — узкая полоска ткани, обычно белая, которая охватывала волосы надо лбом и ушами и концы которой завязывались на затылке, как правило спускаясь двумя лентами сзади или по плечам. Она воспроизводила налобную повязку, которую вручали победителям атлетических состязаний, как та, например, что украшает Дельфийского возничего[42]. Таким образом, это был знак победы, абсолютное отличие государя. Диадему дополнял скипетр, который был царским атрибутом еще в эпоху Гомера и который сохранил в эллинистическую эпоху свое значение повелевающего жезла, символа власти царя, что очевидно из последнего стиха эпиграммы Эвполема. Царский перстень довершал этот набор символов: его резной камень служил печатью, которая удостоверяла официальные документы государя. Эти знаки имели священный характер: завладеть ими, надеть их — значило совершить кощунство. Отрывок из Диодора (XVII, 96) дает это понять: «Однажды, когда царь умащался (царская одежда и диадема лежали на троне), какой-то колодник из местных жителей освободился от оков и, не замеченный стражей, беспрепятственно вошел во дворец. Подойдя к трону, он надел царскую одежду, возложил на себя диадему и спокойно уселся на троне. Царь, увидя это, пораженный таким необычайным явлением, подошел к трону и спокойно, не показывая удивления, спросил сидевшего: кто он и зачем так поступил? Тот ответил, что он решительно ничего не знает. Спросили об этом знамении гадателей; те ответили, что, по их мнению, этого человека надо убить, чтобы злое предзнаменование осуществилось на нем. Царь же, взяв свою одежду, принес ее в жертву богам, отвращающим беды»[43]. Чуть позже, перебираясь на лодке через большое болото, окружавшее Вавилон, царь лишился своей диадемы, когда проплывал под ветвями деревьев, — царский знак упал в воду. Хотя он был тут же выловлен одним из лодочников, тем не менее этот случай был воспринят как зловещее предзнаменование, и историографы вспомнили о нем, когда через несколько дней Александр умер от сильнейшего приступа малярии. Тот же Диодор указывает дальше, что последним жестом умирающий царь снял свой царский перстень, чтобы передать его Пердикке: тем самым этот последний облекался властью государя и впоследствии считался таковым среди своего окружения, по крайней мере какое-то время.

Сакральное значение этих знаков проявляет другой эпизод из Диодора (XVIII, 61): в 318 году до н. э. Эвмен, назначенный стратегом Азии от имени двух македонских царей, пытался показать военачальникам, находившимся в его подчинении, что он представляет верховную власть, наследие Александра. Он стал утверждать, что имел во сне видение, подсказавшее ему идею установления потрясающего церемониала: «Он велел сделать золотой трон и роскошный шатер, куда был поставлен этот трон, на который были возложены диадема, скипетр и оружие, которое обычно носил Александр. Там же был установлен зажженный жертвенник, на котором все военачальники воскуряли фимиам и самые дорогие вещества, беря их из золотого сундука, и поклонялись Александру как богу». Примечательно, что в этом отрывке кроме диадемы, скипетра и трона появляется царское оружие: любимец Победы и в первую очередь полководец, государь должен был выделяться богатством своего вооружения. В сражении при Гераклее против римских легионов, как сообщает Плутарх (Жизнеописание Пирра. 16), Пирра, командовавшего конницей, «можно было отличить с первого взгляда по великолепию его богато украшенного оружия» — настолько, что он, слишком легко узнаваемый, вынужден был поменяться оружием с одним из своих соратников, которому это стоило жизни.

Монарх, таким образом, отличавшийся от других людей, был равен богам не только в культовых церемониях. На монетах он тоже занимал место, отводимое божествам: его изображение обычно украшало собой аверс, где до того времени фигурировал образ бога. Благодаря чему в наших нумизматических коллекциях подбирается и реалистичнейшая портретная галерея эллинистических государей, начиная с Александра, запечатленного в своих идеально-благородных чертах, и вплоть до посмертных масок уродливого властителя Филетера, обожествленного после смерти, или Эвтидема Бактрийского. Так обстояло дело до самого конца этой эпохи: большой, с горбинкой нос Клеопатры на монетах Антиоха подтверждает слова Паскаля и доказывает, что очарование этой удивительной женщины было неразрывно связано с ее величием. Цезарь и императоры Рима, тоже возведенные в ранг богов, сохранили традицию своего реалистического изображения.

* * *

Любимец Победы, царь управлял территориями, которые он завоевал или которые были завоеваны его предками. Даже в традиционных монархиях военный престиж оставался подтверждением права на власть. В текстах для обозначения земель государя употреблялось старое гомеровское выражение: «завоеванный копьем», dorikletos. Оно напоминало о том, как Александр воткнул свое копье в землю Азии, высадившись впервые на ее побережье. Не случайно Лисипп создает скульптуру Завоевателя с копьем в руке — это то самое копье, по словам Плутарха (Исида и Осирис. 24), «у которого само время не сможет отнять его подлинную славу, которая принадлежит ему по праву». Эта статуя вдохновила эпиграмматиста на такое двустишие:

Полный отважности взор Александра и весь его облик

Вылил из меди Лисипп. Словно живет эта медь.

Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье:

«Землю беру я себе, ты же Олимпом владей»[44].

Само копье было посвящено Александром в Эфесе храму Артемиды, который сгорел как раз в ночь его рождения и был восстановлен при его щедром содействии. В эпоху Августа для него была создана еще одна эпиграмма (Палатинская антология. VI, 97): «Копье Александра! Надпись гласит, что он после войны посвятил тебя Артемиде вместе со щитом, который защищал его непобедимую руку. О благородное копье! Когда он потрясал тобой, море и земля покорялись ему. Будь к нам благосклонно, бесстрашное копье! При взгляде на тебя всякого обуяет трепет, как только он вспомнит о герое, который держал тебя в руке».