5. Паломничество: Станислав Тарновский

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5. Паломничество: Станислав Тарновский

Профессор Краковского Ягеллонского университета Тарновский (Stanis?aw Tarnowski, 1837–1917) запечатлел Вильно 1878 года. Авторитетный критик и литературовед, автор работ о польской литературе XVI века, о Кохановском, Мицкевиче, Красинском, Сенкевиче, а позднее — шеститомной «Истории польской литературы», Тарновский приехал в Вильно как паломник — и к религиозным святыням, и к литературным. В его описании, озаглавленном «Из Вильно», много подробностей, фактографии, автор сосредоточен исключительно на описании города и его окрестностей. Но главным становится субъективное переживание событий, всего того, что происходит с повествователем, то есть автобиографические мотивы. И вступая в Вильно, и рассказывая о нем, автор исходит из некоторого уже готового представления: это город, отнятый у Польши Россией, город после подавления восстания 1863–1864 гг. Об этом Тарновский не забывает ни на минуту, этой его главной печалью и болью окрашено все описание.

Чтобы яснее представить атмосферу города, приведем отрывок из воспоминаний о 1860-х годах Полины Венгеровой: «После польского восстания шестидесятых годов генерал-губернатором Вильны был назначен пресловутый Муравьев. С беспримерной жестокостью этот человек попытался искоренить проблему и русифицировать всю губернию. Он жил в своем дворце как в плену. Даже каминная труба в его кабинете была замурована. В этом кабинете он спал, и там же, у него на глазах, ему готовили на спиртовке пищу. Он жил в такой изоляции, что ходили слухи, будто он вообще не существует. Он был страшным призраком, мифическим персонажем… Почти каждый день под грохот барабанов всходили на эшафот несчастные люди. И всегда при этом толпа, охваченная болью и состраданием, а часто гневом и яростью, собиралась к месту казни и провожала приговоренного в последний путь… Понятно, что народ, помнивший о бесчисленных жертвах польского восстания, жил в угрюмом ожидании очередных жестокостей. Все, христиане и евреи, годами носили траур. Появляться в светлом платье даже на торжестве, в театре или в концерте считалось преступлением»[169].

М. Н. Муравьев был генерал-губернатором Северо-Западного края в 1863–1865 гг., за жестокость его прозвали «вешателем».

Об этом недавнем прошлом не забывает Тарновский, совершающий в 1878 г. паломничество к святым местам культуры: «…первая минута страшная. Находишься в Вильне, в Вильне Гедимина и Ягеллы, св. Казимира и Сигизмунда Августа, Барбары и Мицкевича, но если бы не знал, можно было бы подумать, что находишься где-то в губернском городе современной России». Все здесь на каждом шагу напоминает, что это «несчастное Вильно Муравьева, повешенное, расстрелянное, обезлюдевшее и разоренное…»[170].

Даже Остра Брама не производит на автора впечатления: он въезжает в город с юга, как раз в ворота, за которыми (точнее, над которыми) находится часовня с образом, и вот «прямо с вокзала, со всем прозаичным и комичным хозяйством проезжего, узлами, торбами и т. п., в фиакре, подъезжаешь с противоположной стороны, так, что нужно хорошо отъехать от Острой Брамы, чтобы, обернувшись, смог ее увидеть: все это словно нарочно устроено, чтобы испортить впечатление или его не допустить вовсе» (304–305).

Общий вид несколько примиряет с действительностью: «На левом берегу, где обрываются горы, располагается город на большом, слегка наклонном пространстве, башни костелов торчат со всех сторон и сияют на солнце, на правом зелень садов и парков сходит к самой воде, маленькие усадьбы прячутся под деревьями, <…> замыкают горизонт лесистые взгорья, черные сосны которых остро рисуются на голубом с золотом небе в свете заходящего солнца…» (346).

Описание города у Тарновского как бы двоится: с одной стороны, ожидания, неоправдавшаяся романтическая настроенность на встречу с прекрасным, наполненным историческими памятными деталями величественного прошлого; с другой — у автора заранее сложилось отношение к городу как к отнятому Россией, месту, где распоряжаются российские чиновники и бюрократы, военные; следы их присутствия опошляют для него Вильно, лишают его красоты и очарования.

Все высокие эмоции и переживания обращены в основном в прошлое, для настоящего у автора остаются только боль, гнев, досада, сожаление. Возможно, он стремился, пусть даже не совсем осознанно, дать почувствовать читателю-единомышленнику, что это чужой город — нет, свой, исконный и старинный, любимый: с ним так много связано в истории и культуре, — но он стал чужим. Таким чисто эмоциональным способом автор этот город очуждает. У Тарновского наиболее сильно и прямо выражена, как кажется, общая для многих его современников психологическая реакция, сохраняемая зачастую лишь в глубине души, а если и высказываемая, то очень сдержанно, чаще лишь полунамеками (это можно заметить и у писавших о послевоенном Вильно).

Но следы древней и легендарной истории исчезают, и славные прежде места, например Кафедральная площадь, по словам Тарновского, теперь «ни живописной, ни цивилизованной считаться не может», а о памятниках прошлого сказано так: «Больше их, невидимых, находишь в своем сердце, чем видимых на земле» (322). Это своеобразный эмоциональный центр описания, в сущности, автор все воспринимает сквозь такую призму «памяти сердца». Кафедральный собор на большой пустой немощеной площади и Замковая гора над ним вырастают до символа немногочисленных останков старого в неуютном, неустроенном современном городе. Подобными видит путешественник и другие виленские костелы.

Истинным городом, тем, в который и ехал автор, остается только природа — окрестности, река: то, что не было подвластно человеку. Извечное противопоставление природы и культуры здесь парадоксально перевернуто: природа замещает город, которого автор не находит или не видит.

Театрализация описания — тоже свойство этого автора: исторические сцены, персонажи сменяют друг друга в сохранившихся с тех времен «декорациях», — автору легко их вообразить, «разместить» среди памятных мест. Он и сам отдает отчет в театральном характере своего взгляда: «А за цитаделью тотчас сменяются сцены представления» (344). Воображение автора легко воссоздает исчезнувшие детали архитектуры и пейзажа, перед его мысленным взором проходят поочередно все князья и короли, литовские и польские. Этот список заканчивается символически — именем «молодого студента Мицкевича» (325). Пожалуй, лишь то, что связано с памятью Мицкевича, филоматов, сохранило свою поэзию, красоту и некоторую таинственность легенды. А также исторические воспоминания — автор в воображении словно перелистывает историю, следуя ее хронологии, застраивает пространство вокруг Кафедрального собора дворцами и обыкновенными домами, связанными со славными личностями, от Витовта до Сигизмунда Августа и Мицкевича. Подобные воспоминания как воссоздание городских локусов прошлого также станут устойчивым мотивом. Реальное городское пространство служит в данном случае настоящим катализатором: следы прошлого, богатая история и легенды, сопровождающие Вильно с самого его возникновения, обладают сильным творческим зарядом.

Тарновский, глубоко переживающий из-за понесенных городом утрат, все же находит в виленском пейзаже нечто совершенное, гармоническое. Это берега Вилии, которая «окружает город широкой дугой и отделяет его от меньших предместий» (344–345). За древней башней «так красиво, так зелено, так свободно и весело <…> словно этот уголок мира был создан для того, чтобы человек жил в нем восторгом и надеждой, как филареты, счастливо мечтал, как они, дышал поэзией, как Мицкевич, и любил, как Сигизмунд Август» (344). Тарновский постоянно использует сравнение: сравнивает Вилию с Вислой, пейзажи окрестностей с краковскими и львовскими видами (346–347). Эти картины, в которых, по его словам, «ничего великого» (346), подобно архитектуре, подталкивают работу воображения: «При виде этого пейзажа приходит в голову странная фантазия: быть бы здесь студентом! <…> И какими счастливыми должны были быть здесь люди, когда, связанные своей дружбой и молодостью, ходили сюда гулять и мечтать, какие замечательные юношеские разговоры слышали эти места лет 60 тому назад, когда Мицкевич и его друзья проходили именно здесь, где мы в этот миг, или там, где вон та лодка, переправлялись через реку» (347). Вокруг открывающегося зрелища в сознании автора сгущается то, что В. Н. Топоров назвал «поэтосферой», когда определенный локус видится и описывается как место разыгрывания «поэтических образов, мотивов, тем, идей» и как «место вдохновения поэта, его радостей, раздумий, сомнений, страданий…»[171].

Тарновский охотно записывает устные рассказы, небезосновательно утверждая, что «легенды определенно останутся» (352); он видит легендарный слой как важную и неотъемлемую составляющую образа города и важность сохранения всех форм памяти. В его записках Вильно представлен как святое место памяти, хранитель культурных ценностей прошлого. Но наиболее сильно прозвучала здесь горечь утраты города — то, что станет главным для будущей «literatury kres?w», «литературы пограничья»: тоска по утраченным польским территориям (эта жанровая форма сложилась после Второй мировой войны)[172].

В описании Тарновского, кроме прочего, со всей наглядностью воплощается одна из важнейших тенденций изображения города в литературе того времени. К концу XIX века все более усиливалась разница между реальным, эмпирическим городом и субъективно воспринимаемым его образом, который переставал быть статичным пространством (или картиной), а все чаще воплощал неустойчивую нервную энергию этого пространства[173]; описание города в литературе становилось более фрагментарным и более динамичным.