3. Вилнэ в поэзии на идиш

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3. Вилнэ в поэзии на идиш

Есть произведения, посвященные Вильно, и в литературе на идиш того же времени, 1920-х — начала 1930-х годов; создавались они почти исключительно в самом этом городе или в Литве. Издавались литературные иллюстрированные альманахи на идиш, как, например, вышедший в 1925 г. «Еврейский Вилнэ в слове и образе» («Yidishe Vilne in wort un bild»)[312]. Можно отметить в этой связи, что литературный альманах является виленским «жанром», еще с конца 1830—1840-х годов, с польских «новогодников» (noworocznik?w). Это, как правило, сборники произведений местных литераторов (очень разных по уровню), в них обязательно присутствует региональная же тематика, что создает ощущение домашности, дружеской непосредственности.

Одно из характерных для альманаха произведений о городе — поэма Элияху Гольдшмидта (1882–1941?), известного деятеля культуры того времени, «К Вилнэ» («Zu Vilne», написана в 1921 г.). Это взволнованный монолог, главным лейтмотивом которого становится первая строка: «Как дорог мне и как любим ты, Вилнэ!»[313] Поэма состоит из двух примерно равных частей. Первая является как бы предысторией:

Еще в моем маленьком штетле

В раннем детстве,

Прежде чем я тебя узнал,

Я был в тебя влюблен,

Как юный фантазер испанский,

В сказочную принцессу.

Едва умея читать,

Я видел твое прекрасное имя

В святых книгах,

И моя душа

Тянулась к тебе,

Как потерявшееся дитя к матери…

(5)

Дальше рассказ, довольно типичный, о нужде, труде и горестях, даже аресте, выпадавших на долю молодых местечковых евреев в большом городе (6), о том, что переменились все планы и любимый город ставит новые цели (7). Хотя обо всех проблемах говорится несколько многословно, они не конкретизированы, а представлены в общем виде: собственно, все это могло происходить и в других городах. Главным итогом здесь становятся слова «я принимал все с любовью» (7) и неутраченные надежды.

В поэме Гольдшмидта просматривается модель, которую в большей или меньшей степени можно проследить в это время у разных авторов. Во второй части поэмы воссозданы, кажется, все основные мотивы образа города, характерные и для других поэтов, его современников, писавших на идиш. Из первой части такими непременными чертами «Иерусалима галута», как он назван в поэме, являются ученость, праведность, богобоязненность.

Вильно для Гольдшмидта «древний город Гедимина» (11) и столица литовских князей. Как и другие авторы, он перечисляет отличительные черты города:

Со всеми твоими кривыми улицами, улочками и площадями,

…Словно средневековый лабиринт.

(11)

Дома

Построены без плана, без порядка,

Довольно случайно и без украшения,

Безо всякой симметрии!

— и все же так гармонично!

(11)

В этой гуще и запутанности спускающихся к Вилии домов взгляд фиксирует нижнюю границу городского пейзажа: город у реки. Появляется простор и перспектива, которая уводит довольно далеко:

Вилия —

Тихая, скромная, чистая.

Как когда-то ее далекий брат Шиллоах.

(12)

Затем взгляд поднимается ввысь и выхватывает главную вертикаль:

Царственная Замковая гора

Одна господствует над всем ландшафтом.

(12)

И далее все описывается как видимое с этой высокой точки: у подножия горы сады (они перечислены), а на другой стороне Вилии «старый памятник нашего бытия» (12) — еврейское кладбище. Упомянуты похороненный здесь гер-цедек Потоцкий, Виленский Гаон, который «нес в себе целый мир» (13). Дальше — рощи и леса, скрупулезно перечислены пригороды и окрестности: Иерусалим и Вифлеем, Бельмонт, Литовская Швейцария, Закрет, Бурбишки и Зверинец (14). Однако автор сосредоточивается на послевоенном городе:

Тихая печаль царит на твоих улицах,

Боль спустилась в переулки,

И сердце сжимается от слез.

(14)

Поэма построена на смене визуальных планов: верх / низ (в соответствии с этим и смена красивых пейзажей, и перечисление бедствий). Автор вновь представляет город с высокой горы, охватывая его целиком:

Горы, долины, на них

И среди них ты построен,

Как и тот древний восточный град,

Что дал тебе свое имя.

(15)

Так же как Вилия названа сестрой Шиллоаха (некогда полноводного потока в Иерусалиме, со временем приобретшего символический смысл в литературе), сближаются автором и сами города, Иерусалим и Вильно, чье сходство мотивируется здесь топографически. Очарование красоты помогает «забыть свою боль» (15) и вновь говорить о любви к Вилнэ и невозможности с ним расстаться «первому и единственному его еврейскому певцу», как автор себя называет, потому что этот город ему «дорог как возлюбленная» (16). Введение скрытых имен Иерусалима (Сиона) и Шиллоаха переключает окончание поэмы в иную тональность: ориентирует на жанр еврейской поэзии, известной с раннего Средневековья (например, Иегуды Галеви). Это сиониды, т. е. песни тоски по Сиону (выражение страстного стремления в Эрец-Исраэль — Страну Израиля, и нерешительность перед тем, что там ожидает; описание пути и другие мотивы; переселение понималось как исполнение воли Всевышнего). Однако у Гольдшмидта этот главный мотив сионид переключен на Иерусалим Литовский.

Гольдшмидту импонирует преимущественно непосредственный сенсуалистский способ описания. С высоких точек город здесь предстает единым, а «выступающие» части привносят сходство со старинными картами.

Еще одна небольшая поэма, «Вилнэ», написана Сарой Рейзен (1885–1974), детской писательницей и переводчицей, происходившей из известной литературной семьи[314]. Тот же ключевой мотив «люблю» служит для выражения спонтанного чувства, как бы детского, свободного от культурной подоплеки:

Я не много о тебе читала,

Не изучала твое прошлое,

Не задумывалась о будущем,

Но я тебя люблю![315]

К основным из указанных выше мотивов добавляется «домашность», покой (22). Появляется также новый мотив: имя (города) словно песня, — который часто варьируется в польской и литовской поэзии о Вильно. У Сары Рейзен центральной становится тема праведников и подвижников: треть поэмы посвящена делам скромной и небогатой Двойры-Эстер (Гелфер, 1817–1907)[316], всю жизнь вместе с мужем помогавшей бедным женщинам. В заключение сказано о том, что в Вилнэ можно услышать много рассказов о прекрасных людях; автор поэмы, таким образом, и сама вписывается в эту традицию своим произведением.

А. Гродзенский в сонете «К Вилнэ» говорит об одиночестве, которое не тяготит в этом городе:

…Мне хорошо в твоей тесноте.

…Буду читать на твоих кирпичах

о времени и об ушедших мечтах.

(24)

Молодые поэты облекают свои размышления о городе в сложную форму: у Лейба Стоцкого это цикл из трех сонетов «Вилнэ» (1924). Точка обзора заявлена сразу, в подзаголовке: «Со старой Замковой горы». Стихи романтические: мотив древних руин замка Гедимина, «где старые легенды», а в единственной башне проступает облик седого старца с морщинистым лбом, мудрого свидетеля прошлого, что сближается и с отождествлением человека и архитектуры (описание с помощью архитектурных деталей) в разных виленских литературах, и с мотивами литовской поэзии 1930-х годов. Оваиваются романтические клише, с помощью которых передаются впечатления и представляется город как идеал:

Смешались по-братски купола церквей,

Готические островерхие башни костелов

И плоские крыши синагог.

Автор видит город единым для всех, и примета еврейского Вилнэ распространяется им на город в целом:

От всех опасностей тебя хранит

Благословение Гаона[317].

Другое стихотворение Стоцкого, «Виленское гетто» (1930), словно концентрирует основные мотивы опять же в романтическом ключе:

Я бродил по старым еврейским улочкам,

Фантастически запутанным, узким и изогнутым,

И странная грусть охватила мое сердце.

…Огонь того вечного света [Торы] влился в мое сердце

И зажег в нем пониманье старины,

Огонь тот разгорается в моей груди.

…Как иероглифами расписанные свитки

Из желтого папируса

Взирают на меня потрескавшиеся кирпичи,

Давних времен преданья.

…И стены древние кривящихся домишек

Уже отмечены исчезновения печатью.

… И на душу мне навалилась тяжесть

От прошлого, что плесенью покрыто,

От гетто простоты святой…[318]

Это стихотворение написано позже, но надо заметить, что здесь Стоцкий парафразирует поэму Моше Кульбака (о которой сейчас и пойдет речь), переместив всю образность другого поэта в романтический регистр.