Глава 21

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 21

Рассказывать о перенесенной хирургической операции как-то глупо и эгоцентрично. Тем не менее большая, серьезная операция оставляет в жизни, не только физической, такой след, что этим не следует пренебрегать; многим потом становится лучше. Ведь в нас содержится невероятное число органов, бо?льшую часть времени нам незнакомых; от них, впрочем, часто можно избавиться, благодаря современным методам медицины, не нанося большого вреда организму. За исключением сердца и мозга – уберите их, и связь с жизнью заглохнет. Всякое, затрагивающее человеческое тело вмешательство, даже такое безобидное, как удаление зуба, делает нас не такими, как до этого, и в некоторой степени ослабленными. Перед операцией мне прописали лекарства, названий которых я не знала. Их было так много, что для ученых мы стали испытательной площадкой, как для садовника, который выводит для своего сада особый сорт роз, или биолога, исследующего новую породу животных. Прописанные мне болеутоляющие средства подействовали на подсознание странным образом. Гого мне потом рассказала, что, когда меня перенесли в операционный зал, у меня были широко раскрыты глаза. На самом деле я ничего не чувствовала, но потом сохранилось воспоминание о том, что произошло, одновременно туманное и точное.

Я увидела, или почувствовала мысленным взором, как хирургический нож проник в мое тело, и прекрасно различала ткани, которые он пересекал. Я не испытывала ни боли, ни тоски, только необычный интерес к происходящему, как будто это было не со мной. Я ощутила, как опытные руки хирурга делали свою работу в моем теле, стягивали вместе края раны – с несравненной ловкостью, превышающей навыки самой лучшей моей портнихи. А дальше – ничего… Когда очнулась, не испытывая ни малейшего недомогания, я объяснила хирургу, что чувствовала. И поскольку это был человек весьма мудрый, он улыбнулся и сказал: «Такое случается…»

Русская манекенщица Варвара Раппонет в коктейльном платье от Скиапарелли, Париж, 1952. (Из личной коллекции Александра Васильева)

Через две недели, когда я быстро и уверенно выздоравливала, из-за непредвиденного случая произошел рецидив. В Рождество мои доктора уехали, и я слегка простудилась. Посторонние люди, которые за мной ухаживали, не знали, что я могу и чего не могу перенести, и один из докторов прописал мне новое лекарство, которое вызвало ужасную реакцию. Без всяких предварительных признаков я стала сумасшедшей и находилась в таком состоянии всю ночь. По-видимому, я бессознательно звонила; слуги, вернувшись из кино, бросились ко мне в комнату и нашли меня ползающей по полу, как раненый зверь. Через сутки, когда вышла из искусственного сна, я смутно вспомнила, что погрузилась в новый, незнакомый мир.

Это было унизительным и неприятным событием. Небольшой толчок – и я перешла бы из мира безумия в небытие.

Вследствие этого испытания и несмотря на то, что физически чувствовала себя хорошо, я начала жить, частично оставаясь в соприкосновении с потусторонним миром. Существование, которое я вела, казалось бесцветным, как будто из него убрали соль. Я представила свою летнюю коллекцию в декабре, вытянувшись на диване, еще слишком слабая, чтобы подняться и ходить. Потом я поехала в горы, чтобы как-то восстановиться. Вернувшись в Париж, я почувствовала себя одержимой чувством, словно что-то хромает в моем понимании жизни и реакциях на нее – как будто я поднялась на лишнюю ступеньку. Загорелся сигнал опасности, а я его плохо различала. Я принялась развлекать себя короткими перемещениями и незначительными удовольствиями. Обычно я от всего сердца ненавидела толпу, официальные собрания, благотворительные балы, свадьбы и похороны, а теперь заставила себя участвовать в жизни общества.

Гого пригласила меня приехать в Лондон на коронацию королевы. Так я оказалась в аэропорту Орли; помню, как прокладывала себе дорогу в хаосе бессчетных рейсов на вылете.

Когда наконец удалось подняться на один из них, я удивилась, сколько людей вылетают посреди ночи посмотреть на молодую королеву, принимающую присягу на рабство. Это была в основном мелкая буржуазия, нагруженная бесчисленными свертками и корзинками с провизией, из которых торчали окорока, большие куски мяса. Осторожные и предусмотрительные, эти люди сочли необходимым захватить с собой еду, отправляясь с двухсуточным визитом в страну, где, несмотря на восемь лет мира, еще существовали карточки. Это был образ республики, привлеченной блеском монархии.

Я тут же отправилась к старинной подруге, которая жила в деревне; мы не виделись годы, но будто и не расставались. Мою хозяйку удостоили звания пэра Англии; с ней жила старая дама из Шотландии. Обе на следующий день отправились в аббатство[214]; взволнованные, перевозбужденные, они только и думали и говорили о церемонии, которая там произойдет. Шотландка сказала мне: «Хочу вам показать, какая я буду завтра», – и исчезла на два часа, потом по лестнице спустилась настолько величественно, что казалось, будто она стала совсем другой.

На ней было платье, которое надевала ее мать на коронацию королевы Виктории, сильно декольтированное и все усыпанное драгоценностями; в то время как всем дамам, носящим звание пэра, предписывается закрытое платье. От шеи до талии она исчезала под колье и брошами с бриллиантами или огромными сапфирами, а на седых завитых волосах расположилась тиара из тех же драгоценных камней. На нос она нацепила очки в тонкой золотой оправе; на ногах были атласные лодочки с заостренными носами, большими пряжками, усыпанными бриллиантами. Так она стояла передо мной: в своем тяжелом платье из ярко-красного бархата с оторочкой из пожелтевшего от времени горностая, и была так непохожа на современных дам-пэров, вынужденных покупать себе платья из нейлона за 25 гиней и позирующих служанке и лакею, которые манипулируют фотоаппаратом. В прохладе голые руки дамы покраснели; так и предстала эта величественная леди из Шотландии (теперешняя ее страсть – разведение собак) в позе, полной счастья и грации. «Подумать только, – пробормотала она с задумчивой улыбкой, – завтра, в пять утра, я оденусь именно так…» Потом повернулась к горничной и предупредила: «Не забудь мне дать флакон с бренди – мне будет так холодно!»

Еще одно приятное путешествие я совершила в Ирландию, куда меня пригласили на ежегодный Антостал[215], чтобы я получила представление об оптовом производстве одежды, новой отрасли промышленности в этой стране, полной перспектив. Приняли меня тепло, и визит завершился посещением Тюльяра[216] в его зеленеющем конном заводе. Эта замечательная лошадь продана Ага-ханом Национальному конному заводу Ирландии. Цена сделки оказалась столь велика, что даже бродяги на улицах Дублина испытывали ощущение, что имеют маленькую часть знаменитого победителя дерби. Я немного грустила, думая о том, что его оторвали от блестящей карьеры скаковой лошади, чтобы обречь на статус эталона.

Затем я села на поезд, захотелось провести немного времени в Италии, быть может, найду в родной стране то, что утолит обуревающее меня беспокойство. Капли дождя струились по стеклам, и казалось, что за окнами фейерверк. (Почему всегда говорят о «небе Италии» и о «земле Франции»?) Сквозь специальные очки для путешествий, которые помогают мне видеть вдаль, я четко различала пейзаж во всех подробностях, как будто он написан Дали или «таможенником» Руссо[217]. Видела промелькнувшую мимо Пизанскую башню, несчастную, не может решить, упасть или нет. Две белые голубки отряхиваются в траве; маленькие церкви в оправе из кипарисов; невероятно старые женщины, согнувшиеся к земле, словно ищут потерянную молодость; молодые девушки шагают с таким вызывающим видом, что молодые люди забывают посмотреть им в лицо; мужчины, молодые и старые, нахальны, ссорятся друг с другом и одеты в строгий черный цвет.

Я чувствовала себя как крестьянин, поднявшийся на заре, чтобы работать в поле, несмотря на дневную жару и на часы дневной сиесты. Он останавливается, когда солнце еще высоко, садится перед домом выкурить трубку и спрашивает себя, достаточно ли позаботился о цветах в своем саду, – и вдруг понимает, что в своем беспокойстве и стремлении получить немедленный результат забыл провести обрезку плодовых деревьев. Так и я, путешествуя на Римском экспрессе, размышляла и задавала себе вопросы. Если бы, например, я не стала тем, кто я есть, кем могла бы стать? Скульптором? Мечта достигнуть совершенства, подобного Пигмалиону[218], сделалась бы неудержимой. Скульптура мне казалась одним из самых близких к процессу творения видов искусства. Сознание, что ты своими пальцами создаешь задуманную тобой форму, имеет в себе нечто необыкновенно привлекательное, глубоко чувственное. Стала бы скульптором – была бы счастлива. И напротив, я не хотела быть художником. Я живу в окружении картин, краски вызывают во мне огромную радость, но меня всегда останавливает отсутствие рельефности полотна.

А жонглером? Что может быть более восхитительным, чем бросать предметы в воздух и ловить ровно в тот момент, когда они почти уже упали, утверждая тем самым совершенное чувство гармонии. К несчастью, пустота меня пугает, вызывает ощущение небытия, – нет, я не могу быть жонглером.

Как насчет доктора? Никогда я не могла бы подчиниться правилу, которое требует сохранять жизнь существу неотвратимо обреченному, страдающему. Будучи доктором, я рискнула бы и восстала… в обстоятельствах гораздо более влияющих на жизнь, чем длина юбки.

Писателем? Возможно. Это был мой первый выбор, но события увели меня с этого пути. Кроме того, уже так много всего написано, мало что осталось сказать.

Кулинаром? Хорошая кулинарка подобна фее, распределяющей счастье. Есть – это не только физическое удовольствие. Хорошее питание наполняет жизнь радостью, значительно способствует доброй воле людей и их согласию друг с другом. В моральном отношении это очень важно.

Женой? Первый и единственный опыт не дал мне возможности преуспеть в этой роли. Женщина интеллектуального склада имеет мало шансов стать верной женой достойного ее мужчины, он наверняка захочет подчинить ее своей власти. В этой области я придерживаюсь вышедших из моды взглядов – никогда не вынесла бы слабого мужчины как своего мужа.

Монахиней? Да, если бы обладала даром нерушимой веры. Куртизанкой? Они уничтожены жестокой конкуренцией. Куртизанки лучше разбираются в человеческой душе, чем философы. Это искусство потерялось в тумане снобизма и ложной респектабельности.

Актрисой? Меня привлекала идея стать актрисой – не кино, а театра. Прекрасная возможность передавать всевозможные ситуации, уметь сыграть пьесу перед увлеченной публикой, смеяться или плакать по желанию, быть жестокой или нежной, молодой или старой… О, это мне бы понравилось! И не раз я проживала в мечтах эту карьеру.

Возвратившись к действительности (пока ехала через всю Италию), прогнав мир грез и желаний, я поняла, что в прежние годы шла путем, намеченным мне судьбой. Я преодолела огромные трудности, испытала большой успех, пересекла бездны депрессии, и теперь мне остается обдумывать, что все это означало.

Я всегда избегала рутины и мелких подробностей и не могу понять людей, которые этим живут. Вспоминаю день, когда пригласила к себе на завтрак налогового инспектора. Я подала треску, он принялся есть свою порцию с такой тщательностью, что я сама забыла о еде. Под конец на его тарелке остался только блестящий скелет, такой белый, будто лежал под горячим солнцем пустыни. Узкая специальность этого человека – налоги на прибыль. Он научил меня многому, чего до тех пор я не могла постигнуть. Я поняла, что время удачных и беззаботных подъемов в стратосферу уже прошло из-за грубых перемен в нашем повседневном существовании, что воображение, инициатива, смелость ушли в прошлое и, вскормленная манной небесной, я должна отныне, как все, довольствоваться хлебом. И это стало для меня тем более мучительным, что двадцать пять лет назад даже хлеб был роскошью. Мне предстояло освободиться от избыточного багажа зависти и добра, порвать узы привязанности и преданности. Это бы означало слезы и облегчение – имелось в виду, что надо снова сжать свое сердце и не испытывать ни меланхолии, ни сожалений. Когда ветер срывает с вас шляпу и относит ее все дальше, надо быть быстрее ветра, чтобы ее поймать. Мне уже известно, что иногда, чтобы строить более прочно, мы должны разрушать. Теперь речь шла о том, чтобы перейти на язык людей, ни в чем не разбирающихся, и в то же время создать новую элегантность в одежде и манерах, построить новую аристократию в согласии с жестоким ритмом современной жизни. Нужно ли тогда быть более скромной? Вовсе нет. Но точно так же, как теперь никто не пожелал бы строить новый Версаль, собор Святого Петра, Кремль, Тадж-Махал, мы не найдем прежде неизвестные пути к прогрессу, не потеряв при этом часть нашей творческой силы, нашего чувства прекрасного. В такой профессии, как моя, ситец может быть прекраснее парчи.

Эльза Скиапарелли в 1950-е годы

Размышляя над этими вопросами, я пришла к заключению, что круг замкнулся, я не могу продолжать идти тем же путем, не попав в рабство, мне надо вырваться с Вандомской площади, которая теперь меня слишком захватывает, и полностью изменить мою жизнь.

Я почувствовала себя глубоко свободной, представила себя держащей за руки двух своих внучек, Марису и Беринзию; их нетерпение жить передалось мне вместе с надеждой, что они, как и все человечество, переживут изменения и будут готовы смотреть в лицо будущему, каково бы оно ни было. Такие мысли одолевали меня, когда я села в Римский экспресс и ехала по родной стране. Молнии высвечивали грубые строки мелом, которыми были исписаны стены разваливающихся ферм.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.