В Первом ополчении

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В Первом ополчении

Тем временем в государстве Московском возникла новая общественно-политическая ситуация. Жители множества городов – и посадское торгово-ремесленное население, и дворяне-помещики окружавших города уездов – давно уже перестали надеяться на верховную власть, коей и вовсе уже не существовало; воеводами в городах (которые раньше всегда присылались Разрядным приказом и часто не знали местной специфики) стали избираться наиболее влиятельные местные дворяне (как Ляпунов в Рязани), посадские и городовые дети боярские собирали местные ополчения, защищая свою жизнь и имущество от разбойных «воровских» казачьих и наемничьих отрядов, лишившихся, в свою очередь, части своих предводителей.[45]

Примером творившегося хаоса и ужаса могут быть события 1608–1609 гг. в богатой Костроме, присягнувшей Лжедмитрию II в октябре 1608 г. Тушинские власти учинили там повальный грабеж, возмутивший даже офицеров Яна Сапеги, в результате чего в декабре горожане восстали, перебив гарнизон и казнив воеводу князя Д. В. Горбатого-Масальского. Но в декабре—январе восстание подавили А. Лисовский и Э. Стравинский, причем местные дворяне помогли им захватить и жестоко разгромить город. Спустя месяц костромичи им страшно отомстили – около 200 дворян с семьями было утоплено в Волге, а остатки тушинцев осаждены в Ипатьевском монастыре.

До июля 1609 г. город еще несколько раз захватывался тушинцами, но вскоре освобождался с помощью ополчений из Ярославля и других городов; в конечном итоге после разгрома ополченцами «лисовчиков» у Решмы, близ Волги, в августе 1609 г. Кострома и Ярославль полностью освободились [140, 166–170]. Одни тушинцы продолжали разорять страну, но другие стали прислушиваться к агитации П. П. Ляпунова, рассылавшего прокламации по городам, начинавшим собираться в единое ополчение.

В этот момент над инициатором нового объединения нависла опасность. Пока в Калуге бывшие тушинские «бояре» князь Д. Т. Трубецкой и И. М. Заруцкий собирали остатки армии рухнувшего «государства» и налаживали связи как с отрядами «вольных казаков» братьев Просовецких, так и знатных дворян А. В. Измайлова, князей Ф. Ф. Волконского и В. М. Масальского, московское боярское правительство попыталось захватить самого Ляпунова. Прокофий Петрович находился в Пронске, откуда он только что выбил отряд запорожцев («черкас»), однако там его осадил принявший сторону Владислава бывший тушинец, опытный воин Исак Сунбулов. Ляпунов отправил гонца ко все еще находившемуся в Зарайске Пожарскому. Дмитрий Михайлович быстро организовал солидный отряд из рязанских и коломенских служилых людей и двинулся на помощь. Узнав об этом, Сунбулов, не ввязываясь в бой, снял осаду и отступил к Михайлову, а Ляпунов вернулся в Рязань. 1 декабря 1610 г. Сунбулов, рассчитав, что Пожарский, вероятно, ушел из Зарайска с большей частью гарнизона, ночью попытался с отрядом запорожцев взять полупустой город. Но разгадавший его маневр князь обогнал противника. Он успел скрытно зайти в кремль раньше, и когда тушинцы с запорожцами увязли в посаде, где был небольшой острог, примериваясь к захвату каменного кремля, ворота его неожиданно открылись: Пожарский «…вышел из города с небольшим отрядом, и черкас из острога выбил вон, и их побил» [77, 353–354].

Так окончательно определилась позиция зарайского воеводы. Возможно, он целовал крест Владиславу, но на условиях, которые отказался принять Сигизмунд. А значит, царя на Руси по-прежнему нет, и правительство, сидящее в Московском кремле, никого не представляет, поскольку сам же своим зарайцам обязался служить только тому, кто «на Москве будет царствовать». После этих событий московское правительство стало считать князя Дмитрия «изменником». Помета «в Зараском» при его имени в боярском списке рубежа 1610–1611 гг. зачеркнута и переставлена к имени боярина Н. Д. Вельяминова, т. е. Пожарского тогда официально сместили.

Тем временем ополчение, которое принято называть Первым, под началом Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого к рубежу 1610–1611 гг. сформировалось в Рязанщине в значительную силу и в начале марта 1611 г. выступило в поход. Задачей его, по мысли вождей, было «очистить» Москву от польско-литовского гарнизона, «выручить» боярское правительство, которое в официальной пропаганде ополчения (рассылавшихся по городам грамотах) объявлялось не изменническим, а «плененным», и избрать нового царя.

Здесь начинается одна историческая загадка. Связана она с восстанием в Москве 18–19 марта 1611 г. Согласно свидетельствам русских летописцев, польских и других иноземных мемуаристов, в оккупированном городе ситуация все время обострялась, жители открыто ждали прихода ополчения, и польское руководство гарнизона решило укрепить стены, поместить на них больше артиллерии, установить комендантский час, разместить на площадях отряды кавалерии, конфисковать у жителей оружие и все то, что могло им служить, например длинные ножи. Бояр, которые подозревались в участии в заговоре, посадили под домашний арест. В Кремле решено было собрать с квартир наемных солдат и поляков, в том числе мушкетеров и пикинеров Я. Маржерета и К. Буссова. Передовые отряды ополчения уже подошли к Москве, но до подхода основных сил было еще далеко. И в этой ситуации произошел стихийный взрыв. Началось все дракой польских солдат и московских извозчиков, которые отказались возить пушки на стены Китай-города, где-то в районе нынешней Лубянской площади. Драка переросла в вооруженную стычку, вскоре волнение охватило весь город.

Извилистые улицы с высокими заборами-частоколами покрылись баррикадами из лавок, саней, возов и пр. И вот здесь неожиданно появляется Пожарский. Что он делал в Москве, где, в сущности, судя по сложившимся отношениям с правительством, мог находиться только на «нелегальном положении»? Может быть, в преддверии осады он собирался вывезти семью, если она еще находилась в обширной родовой усадьбе на Сретенке (теперь – начало Лубянки)? На так называемом «Сигизмундовом плане» Москвы, снятом польскими картографами в 1610 г., в начале Сретенки справа (если стоять спиной к Китай-городу и Кремлю) виднеется в окружении мелких построек довольно большое деревянное двухэтажное здание с башенкой посередине. На противоположной стороне улицы показаны Пушечный двор, прямо через дорогу – чей-то дворец с причудливыми бочкообразными крышами теремов и башен, а далее – приходская церковь Введения [87, 17, 200–201, 220–222]. Можно предположить, что первый из описанных домов и есть усадьба Пожарского (сейчас примерно на этом месте находится каменное здание XVII–XIX вв., изначально принадлежавшее ему).

На мысль о «частном» приезде князя наводит тот факт, что он принял участие в боях прямо на Сретенке, буквально выйдя из собственного дома. Однако возможна и иная версия. Судя по «Новому летописцу», на Сретенке «соединясь с пушкарями» (рядом находился Пушечный двор, где, конечно, были и недавно отлитые и, возможно, привезенные в починку орудия, а те, кто их делал, умел и стрелять; ныне там улица, названная в начале XX в. Пушечной в память о нем), бился Пожарский, у Яузских ворот – И. М. Бутурлин, за Москвой-рекой – Иван Колтовский [77, 355, 356]. Похоже, что несколько опытных воевод заранее проникли в город и начали восстание по плану. Однако какую цель они преследовали? Все трое принадлежали к среде Государева двора. Еще один человек их круга, И. В. Плещеев, прибыл с отрядом от Ляпунова наутро следующего дня. Заметим, что ни одного воеводы из выдвинувшихся в Тушине или ранее простолюдинов во главе восстания не было. Во время боев по наущению русских сторонников Владислава явный враг их, князь А. В. Голицын, казалось бы, мирно проживавший в своем дворе, был убит. Не следует ли из этих фактов, что дворянская часть ополчения во главе с Ляпуновым в союзе с московскими аристократами попыталась упредить события и установить контроль над городом до прихода основных сил – казаков Трубецкого и Заруцкого, от которых ничего, кроме хаоса и кровопролития, не ждали?

Но вернемся к событиям, разворачивавшимся в Москве. Пожарский увидел, как солдаты гарнизона, преимущественно немецкие, французские и другие наемники, стреляя из мушкетов, продвигаются по Никольской улице. Сначала они отступили, поскольку конный польский отряд наткнулся на баррикады, заранее заготовленные – во многих дворах стояли сани, высоко загруженные поленьями, ими можно было быстро и просто перегородить улицу. Сильный огонь из-за баррикад нанес кавалерии урон, и она отступила. Тогда три роты профессиональной и прекрасно обученной наемной пехоты, в составе примерно 400 солдат и офицеров, применив правильную тактику того времени, начали методичное наступление – под прикрытием огня со стен Кремля они двигались, расчищая дорогу мушкетными залпами и ударами длинных рапир, которых не было у русских, при поддержке пеших копейщиков. Так, разобрав баррикады, они продвинулись по Никитской, а затем по Никольской и вытеснили русских до Сретенки.

Конрад Буссов вспоминал: «…с добрый час был слышен ужасающий гул от московитского боевого клича, от гудения сотен колоколов, а также от грохота и треска мушкетов… Солдаты кололи их рапирами, как собак, и так как больше не было слышно мушкетных выстрелов, то в Кремле другие немцы и поляки подумали, что эти три роты совсем уничтожены, и сильный страх напал на них. Но те вернулись, похожие на мясников, рапиры, руки, одежда были в крови, и весь вид у них был устрашающий» [24, 151].

Но вокруг своих владений и церкви Введения на Лубянке Пожарский построил импровизированный острог, куда собрал бегущих повстанцев, и, возможно, установил артиллерию с Пушечного двора. Залпы ее повергли наступавших в смятение. Пожарский, расчистив путь, контратаковал и «втоптал» их в ворота Китай-города [24, 151–152; 72, 354–356]. Сильные бои шли и в районе Чертольских ворот, где уже почти подошедших к Кремлю повстанцев отбросил зашедший к ним в тыл по еще крепкому льду Москвы-реки отряд Маржерета. Тем не менее к вечеру москвичи контролировали Земляной и Белый город, враг оказался запертым за стенами Кремля и Китай-города [172, 117–118], хотя основные силы Первого ополчения еще не подошли. Тогда «зачинатель злу», по выражению летописцев, М. Г. Салтыков в отчаянье предложил испытанный, хотя и очень опасный метод – огонь. Он даже первым вышел и запалил собственный двор. А. Госевский собрал полковников, которые выделили отряды со смоляными факелами; сначала дело не ладилось, и москвичи метко стреляли по поджигателям, но затем, как вспоминал польский офицер Мархоцкий, им Бог помог – ветер переменился в сторону от Кремля, огонь запылал и понесся на повстанцев, а «за огнем продвигались мы» [172, 118]. Белый город запылал первоначально от Кулишек до Покровки.

Весь следующий день до вечера люди Пожарского еще удерживали позиции, но деревянные баррикады, несмотря на мороз, горели. Когда оставшиеся в живых защитники покинули Введенский острожек, Дмитрия Михайловича, несколько раз раненного, а возможно и обожженного, в санях вывезли в Троице-Сергиев монастырь, где он несколько пришел в себя (больницы в монастырях были издавна, а за время долгой обороны монахи, несомненно, приобрели большой опыт в лечении ран). Затем Пожарский, скорее всего, уехал в свою дальнюю вотчину – село Мугреево, некогда стоявшее на самом востоке прежнего Стародубского княжества.

Через несколько дней подошедшие к Москве основные силы Первого ополчения обнаружили гигантское затухающее пожарище, заваленные обгорелыми бревнами улицы и сотни трупов. К этому времени город был уже основательно разграблен.

Старый ландскнехт[46] хозяйственный немец Конрад Буссов возмущенно вспоминал, что две недели, до прихода Ляпуновского войска, солдаты «только и делали, что искали добычу. Одежду, олово, латунь… медь… утварь они ни во что не ставили. …Брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы… Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра… На пиво и мед… не смотрели, а отдавали предпочтение вину, которого несказанно много было в московитских погребах – французскому, венгерскому и мальвазии. Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиной в боб и стреляли в русских, проигрывали в карты детей знатных бояр и богатых купцов, а затем силою навсегда отнимали их от отцов и отсылали к их врагам, своим родственникам. Тогда никто или мало кто из солдат думал… о таком провианте, как сало, масло, сыр, всякие рыбные припасы, рожь, солод, хмель, мед и прочее, все это, имевшееся в изобилии, было умышленно сожжено поляками, тогда как все войско несколько лет могло бы этим кормиться с избытком. <…> Через два или три месяца нельзя было получить за деньги ни хлеба, ни пива…» [24, 154–155].

Неизбежные в таком случае эпидемии предотвратили, скорее всего, сильные морозы. Казаки быстро выбили отряды мародеров из Белого города, собрав оставшийся провиант, на что, писал Буссов, из осажденного Кремля оставалось только «облизываться», и крепко блокировали город, не спеша его штурмовать. В лагере Трубецкого и Заруцкого постепенно наладилась привычная бывшим тушинцам жизнь. Появилось нечто вроде Боярской думы, приказы с дьяками и подьячими – бюрократия восстала как феникс из пепла столицы. Волею «бояр и воевод» начали рассылаться указы, в города назначались воеводы, дворянам и казакам раздавались поместья, в том числе отбиравшиеся у «изменников» – тех, кто еще сохранял присягу Владиславу. В свою очередь из осажденного Кремля шли противоположные указы. В частности, некий Григорий Орлов 17 августа 1611 г. получил от имени царя «Владислава Сигизмундовича» грамоту на вотчину Д. М. Пожарского, село Нижний Ландех, как подлежащее конфискации имущество изменника [46, 317, 154]. Вообще вопрос о том, кто, когда и как присягал Владиславу довольно запутан, ввиду царившего на территории страны хаоса. Например, воевода Смоленска М. Б. Шеин признавал Владислава, но отказывался сдать город, до последней крайности обороняя его от отца своего «царя», считая возможным подчиниться ему только после прибытия в Москву и коронации. В результате Смоленск был взят кровопролитным штурмом как вражеский город.

Осада Кремля и Китай-города шла вяло. Мощные стены и хорошо обученный гарнизон, с одной стороны, и неумение брать крепости, отсутствие осадной артиллерии – с другой, вынуждали вождей Первого ополчения действовать «измором». Способствовала этой вынужденной тактике разоренность Подмосковья – даже осаждавшие с трудом находили пропитание, мало помогали и так называемые приставства – раздававшиеся подмосковным правительством казачьим отрядам права на доход от выделенной им территории, по которым они имели законное право обирать до нитки население определенной им волости или села. Еще хуже обстояли дела у осажденных. Часть шляхтичей считала, что уже выслужила свой срок и требовала жалованья и отправки домой до 6 января 1612 г. Прибывшее подкрепление – полк Н. Струся – увеличило количество голодных ртов. Представитель короля в Москве и командующий войсками А. Госевский во многом был не согласен со своим правительством (в частности, он считал, что королевич должен незамедлительно прибыть в Москву) и в конце концов уехал. В сентябре в Кремле неожиданно умер один из талантливейших военачальников и двоюродный брат канцлера Я. П. Сапега (ранее П. П. Ляпунов вел с ним переговоры, призывая его перейти в свой лагерь – литовско-белорусские аристократы Сапеги еще в предыдущем поколении были православными, и гетман подумывал, к кому примкнуть: к сторонникам Владислава или к своим бывшим соратникам по Тушину, однако все-таки переехал в Кремль, где неожиданно после скоротечной «горячки» умер в несчастливом доме – палатах Шуйских). Двигавшийся из Лифляндии[47] на помощь осажденным литовский гетман Я. – К. Ходкевич по пути растерял часть войска (в марте—апреле 1611 г. он долго и безуспешно осаждал Псково-Печорский монастырь), всячески мешал ему и его враг – назначенный в захваченный Смоленск воеводой Яков Потоцкий, возбуждавший вражду между поляками и литвинами в войске литовского гетмана [156, 634–635]. Таким образом, отряды противника не причиняли подмосковному правительству больших хлопот.

В конце июня 1611 г. созвано было даже некое подобие Земского собора, принявшего «Приговор 30 июня». Он уравнивал в правах тушинцев и их противников, тех, кто получал вотчины и поместья «за царево Васильево осадное сиденье». Служилым людям, согнанным с поместий правительством Сигизмунда, решено было предоставить новые, а главное, вернуть «на пашню» их крестьян. Но многие крестьяне, уже ставшие «вольными казаками», восприняли эту программу с возмущением. Возглавивший их И. М. Заруцкий использовал эти настроения для расправы с конкурентом, дворянским лидером П. П. Ляпуновым. Последний, экономя средства ополчения, урезал денежные и поместные оклады, возбудив недовольство своей опоры – служилых людей. Командир дворянского отряда М. Плещеев поймал нескольких казаков-мародеров и велел утопить без суда. Подоспевшие их товарищи вытащили «посаженных в воду» и привезли в лагерь, а тем временем в Кремле, в канцелярии А. Госевского, сфабриковали письма, якобы от лица Ляпунова, явно враждебные казакам. Вызванный на «казачий круг» на Воронцовом поле, Ляпунов был там не судим, а зверски зарублен. После этой провокации отряды городовых дворян и посадских людей, в том числе нижегородцы, стали покидать ополчение, опасаясь удара в спину. В провинции же «земство» – местные общества – стали еще увереннее осознавать себя независимой силой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.