«Украинская школа»

«Украинская школа»

В начале XIX века, а возможно, и несколько раньше сложился миф о Вернигоре, козаке-полонофиле. Мусий Вернигора жил на Левобережье, то есть был подданным России, но совершил страшное преступление (убил собственных мать и брата), а потому бежал от суда в Польшу. Он мирил украинских селян с поляками, уговаривал их не ходить в гайдамаки, поддерживал Барскую конфедерацию. Но более всего Вернигора известен своими прорицаниями. Он предсказал Колиивщину (что было нетрудно, зная настроения гайдамаков и запорожцев), упадок Польши, разделы Речи Посполитой, Великую Французскую революцию, наполеоновские войны, новые войны турок и европейцев с москалями, которые окончатся возрождением Речи Посполитой и Украины. Судьбы той и другой фактически отождествляются. В конце концов турки и англичане завалят Днепр «московскими трупами», а Польша восстановится «в старых границах» (до 1772 года? до 1648 года?) при помощи турок и англичан. Москали же помирятся с поляками и станут им как братья[772].

Имя «Мусий Вернигора» встречается в «Энеиде» Котляревского. Если б это был тот самый Вернигора, о котором писали поляки, то Котляревскому принадлежало бы одно из самых первых (если не первое) собственно украинское свидетельство о существовании Вернигоры. Вернигора у Котляревского мучается в пекле, то есть в аду, что не удивительно. И как убийца, и как прорицатель (наверняка связанный с нечистой силой), и как враг России, он заслужил пекло – автор «Энеиды» был украинцем, лояльным Российской империи[773]. Но вот Степан Павлович Стеблин-Каменский, первый биограф Котляревского, хорошо знавший своего героя (отец Степана Павловича дружил с Иваном Петровичем), утверждал, будто Мусий Вернигора всего лишь «действительно существовавшее в Полтаве лицо, кажется сапожник Котляревского»[774]. Никакого отношения к мифическому козаку-полонофилу и прорицателю он не имеет.

Поляки писали о Вернигоре намного больше. Мифический козак стал заглавным героем ранней поэмы Северина Гощинского. Появляется Вернигора и у Юлиуша Словацкого на страницах «Серебряного сна Саломеи».

В общем, пророчества Вернигоры из тех, что составляются post factum. Большая часть сведений об этих «пророчествах» появились уже после наполеоновских войн, а самое «надежное» свидетельство, что Вернигора все-таки жил, принадлежит Михаилу Чайковскому. Будто бы дед писателя лично знал козака Вернигору и даже был его приятелем. Не вызывает доверия и публикация самих предсказаний. Профессор Виленского университета Йоахим Лелевель издал в 1830 году пророчества Вернигоры, извлеченные будто бы из дневника бывшего корсуньского старосты Суходольского, который якобы присутствовал при смерти Вернигоры (в 1769 или в 1770 году). Но подлинность этого дневника сомнительна. Между предполагаемой смертью Вернигоры и этой публикацией прошло больше шестидесяти лет, а Йоахим Лелевель был не только выдающимся польским историком, но и польским патриотом, участником восстания 1830–1831-го. Он даже входил в состав временного революционного правительства, где был «представителем крайней революционной партии»[775]. Именно ему принадлежит лозунг, который спустя тридцать лет возродит Александр Герцен: «За вашу и нашу свободу»[776]. Лелевель был заинтересован в появлении такого источника, как «пророчества» Вернигоры.

Содержание пророчеств указывает на время их составления. Большинство из них, очевидно, относятся к периоду между Венским конгрессом 1814–1815-го и 1830 годом. Вероятнее всего, 1829-й – начало 1830-го. Это годы окончания русско-турецкой войны (в тексте упоминаются поражения турок) и канун польского восстания.

В мифе о Вернигоре, как в зеркале, отражается важнейшая идея, которая станет основой «украинской школы» в польской литературе: украинцы и поляки – народы одной земли, одного государства. Они связаны общностью исторической судьбы.

Польские националисты видели возрожденную Польшу непременно в границах Речи Посполитой. Украина (Малороссия) для поляков тех времен – родная земля, где живут уже много поколений польских шляхтичей. Они называли эту страну «молочною и медовою землею»[777], но ценили не только за плодородие почвы, мягкий климат и обилие солнечных дней. С Украиной было связано несколько веков истории Польши, причем веков – славных, отмеченных рыцарским героизмом и военными победами, о которых охотно стали вспоминать в годы поражений, гибели государства, национального унижения.

Однако собственно поляков в трех губерниях Юго-Западного края было процентов семь или восемь. Они уступали в численности не только украинцам, но даже евреям[778]. Правда, в их руках были и почти все помещичьи земли, и система местного (дворянского) самоуправления, и отчасти государственный аппарат. Даже в Киевской губернии на 1172 русских дворянина приходилось 43 000 дворян польских (данные на 1812 год)[779]. Но что было делать с многочисленным украинским, белорусским и литовским населением восточных кресов? И успех восстания, и строительство будущей свободной Польши были невозможны без поддержки или благожелательного нейтралитета сотен тысяч крестьян.

Однако расчеты расчетами, а искренний интерес к народу, которым они управляли, у некоторых шляхтичей появился.

Не случайно одним из первых собирателей украинских народных песен и, пожалуй, первым украинским (и белорусским, и польским, и даже русским) фольклористом был Зориан Доленго-Ходаковский, основоположник восточнославянской фольклористики и археологии. Но его интерес к Украине и украинцам был скорее научным. Другое дело польские писатели «украинской школы». Это течение в польской литературе появляется уже в двадцатые – тридцатые годы XIX века. Именно литература пересмотрела взгляд на козака и вообще на русина-украинца, увидев в нем не «быдло», не «хлопа», но равного себе человека, нередко такого же героя-воина, рыцаря, как лучшие из польских шляхтичей. Запорожцы из страшного воспоминания о прошлом превратились в персонажей польской литературы: «Степь – мой отец, а Сечь – моя мать»[780], – говорит герой Юзефа Богдана Залеского, наверное, самого известного поэта «украинской школы».

Бог – мир – славянство – Польша – Украина

В пять струн моих гуслей пятиструнные звуки.

Залеский, правнук запорожского козака, родился и провел детство на Киевщине, учился в Умани, даже прожил несколько лет в украинской крестьянской хате. На Украине родились и провели детство Северин Гощинский, Антон Мальчевский, Тимко Падура (Падурра), Михаил Грабовский.

Многие представители «украинской школы» учились в Кременецком лицее, как Антон Мальчевский, поэт-романтик, знакомый Байрона, будто бы подаривший знаменитому англичанину сюжет «Мазепы». Рано умерший Мальчевский стал известен благодаря своей единственной законченной поэме – «Мария, повесть украинская».

Юлиуш Словацкий, великий польский поэт, соперник Мицкевича, тоже родился на земле бывших восточных кресов, в Кременце. Словацкого не причисляют к «украинской школе», хотя многие сюжеты его сочинений связаны с Украиной: «Украинская дума», «Песня козацкой девушки», «Серебряный сон Саломеи» (драма из времен Колиивщины). Есть у Словацкого и трагедия о молодом Мазепе.

В Кременецком лицее учился и Тимко (Томаш, Фома) Падура, сочинявший козацкие думы на украинском языке (записывал их латиницей), правда, украинцы были невысокого мнения о его украинском. Падура был придворным поэтом польского магната Вацлава Ржевуского, который «окружил себя самодельным дворовым казачеством»[781]. Даже польские дамы наряжались тогда у Ржевуского в малороссийские наряды[782]. Магнат гордился Падурой, возил его показывать другим магнатам – Сангушкам, Потоцким, и думы Падуры повсюду имели успех. Полякам нравилась стилизация под козацкие песни, тем более что козак в них выступал хотя и романтическим головорезом, но все-таки не враждебным Польше. По крайней мере одна из его песен, «Гей, соколы», стала основой для одноименной украинской народной песни.

Вот перевод первого куплета (оригинал на польском):

Где-то там, где черные воды,

Садится на коня казак молодой.

Нежно прощается он с дивчиной,

Еще нежнее – с Украиной.

А вот первый куплет украинской песни:

Гей, десь там, де чорні води,

Сів на коня козак молодий.

Плаче молода дівчина,

Їде козак з України.

Залеский, поэт куда более известный и значительный, чем Падура, тоже предпочитал писать о временах украинско-польского единства: о Хотинской битве, о славном походе гетмана Сагайдачного на турецкий Синоп или, обращаясь ко временам более поздним, сочинял в Париже «Думку Мазепы».

Северин Гощинский в своей поэме «Каневский замок» (1828) пошел намного дальше, едва ли не оправдав злодеяния Колиивщины. Он увидел в чудовищных преступлениях гайдамаков жестокое, но по-своему справедливое восстание против злодеяний польской шляхты.

Кто изнемог под игом панских пут

И кто работал на панов годами,

А сам и мерз, и голодал как пес,

Тот, кто не раз утрату перенес,

Кто совершить задумал дело мести,

Чтоб позже с наслаждением вздохнуть,

Того я заклинаю – будем вместе![783]

(Перевод С. Свяцкого)

Это польское украинофильство вышло за пределы литературных кружков и светских салонов. В 1832 году польский эмигрант Тадеуш Кремповецкий называл Наливайко и Павлюка, вождей первых казацких восстаний, «новыми спартанцами» и признавал историческую вину польской шляхты перед украинским народом[784].

Польский эмигрант Якуб Яворский в Париже будет с тоской вспоминать песни чумаков, настоящих украинских чумаков – бритоголовых, с длинными чубами, которые они закручивали за уши. Чумацкие песни были этому поляку милее парижской оперы[785]. Украина для него – родная страна[786]. Он призывает шляхтичей оставить свою спесь и наконец увидеть в украинском крестьянине брата. Разумеется, Украина для пана Яворского – часть будущей Польши.

Некоторые шляхтичи заводили дружбу с украинцами, может быть, вполне искренне, может быть – с расчетом. Известный нам Сигизмунд Сераковский, видимо, лишь притворялся украинофилом в беседах с Костомаровым и Шевченко. Но нет никаких основания подозревать в неискренности Богдана Залеского, который дружил с Николаем Васильевичем Гоголем и стал ему столь близким человеком, что Гоголь даже писал ему на украинском. Как известно, записка Залескому – единственный текст Гоголя, написанный полностью украинской мовой[787].

Н. В. Гоголь – Ю. Б. Залескому, Париж, вторая половина февраля 1837 года: «Дуже – дуже було жалко, що не застав пана земляка дома. <…> Дуже, дуже блызькый земляк, а по серцю ще блыжчый, чим по земли. Мыкола Гоголь»[788].

Для Гоголя, который уже шесть лет как оставил фамилию «Яновский», дружба с польским поэтом-украинофилом и с его другом, великим Адамом Мицкевичем, была эпизодом. Зато Тараса Шевченко с поляками связывали отношения долгие, запутанные и сложные. Казалось бы, автор «Гайдамаков» и «Тарасовой ночи» должен был быть закоренелым полонофобом. Между тем среди знакомых и даже хороших друзей Шевченко было немало поляков. Многие образованные поляки если и не читали «Кобзаря», то были наслышаны об этой книге. Когда Тарас Шевченко представился польскому писателю Юлиану Белина-Кенджицкому, тот сразу же переспросил:

– Тарас Шевченко, автор «Кобзаря»?

По словам польского писателя, они с Шевченко стали «сердечными друзьями». Шевченко в то время упрекал Николая Костомарова в излишнем недоверии к полякам и даже называл его «дурнем»: «Слушай, ты хочешь построить новую жизнь руками славян, а сам боишься говорить об этом с поляком. С кем же ты, чёрта лысого, собираешься эту жизнь строить?»[789] Дело было в 1846 году, когда уже появилось Кирилло-Мефодиевское братство.

Ближе всего Шевченко сошелся с поляками во время своей солдатской службы в Оренбургском крае. Среди солдат встречались польские революционеры и повстанцы. Для Шевченко они были товарищами по несчастью. Люди грамотные, нередко широко образованные, поляки с интересом смотрели на украинского поэта и художника, который, как и они, пострадал за бунт против России и ненавистного российского императора. Бунт Шевченко был литературным, но слова иногда весят больше бомб и снарядов. В Оренбургском крае была целая польская община, состоявшая не только из ссыльных и разжалованных в солдаты, но и из свободных людей, в том числе чиновников. Неформальными лидерами этой общины на рубеже сороковых и пятидесятых годов XIX века были чиновник Аркадий Венгжиновский и доминиканский монах Михаил (Михал) Зелёнка, которого поляки называли «префектом». Оба были в числе хороших знакомых Шевченко[790]. В 1849-м Шевченко познакомился с польским историком и художником Брониславом Залеским. Они долго дружили и переписывались, а Залеский даже хлопотал в Москве за Шевченко, пытался пристроить в «Русский вестник» его повести, пока сам автор еще служил солдатом в гарнизоне Новопетровского укрепления[791].

Шевченко было запрещено писать и рисовать, но он все-таки рисовал, а поляки помогали пересылать эти рисунки на Украину, где их продавали, а деньги пересылали художнику.

20 августа 1857 года Томаш Зброжек, польский врач, окончивший Киевский университет, вписал в дневник Шевченко возвышенное обращение на польском языке, где называл поэта «святым народным пророком-мучеником Малороссии»[792]. Первый польский перевод «Гайдамаков» появился в 1860 году[793], через девятнадцать лет после первого издания. Переводчиком стал Леонард Совиньский; сын польского шляхтича и украинской крестьянки, он стремился «подать дружескую руку» украинским писателям[794]. В 1862 году Антоний Гожалчиньский выпустил в Киеве первый том «Переводов малороссийских писателей» на польский язык, посвященный творчеству Тараса Шевченко. «Украинская поэзия, которая начала новую нашу эру, не может быть нам безразлична», – писал Владислав Сырокомля в предисловии к своему переводу «Кобзаря»[795]. Этот перевод и сейчас хорошо известен польскому читателю. Переводчик работал над ним последние годы жизни. Издание вышло в Вильно уже в 1863 году, спустя несколько месяцев после смерти Сырокомли[796]. (Для сравнения, «Тараса Бульбу» перевели на польский язык только в 2001 году (!), причем переводчик издал его за свой счет![797]) С друзьями-поляками Тарас Григорьевич не порывал до конца дней, на похоронах Шевченко в Петербурге было очень много поляков[798].

Дружба с поляками была так заметна, что солдат Андрий Обеременко, украинец, с которым Шевченко решил подружиться как с соотечественником, сначала относился к Тарасу Григорьевичу настороженно: «Я сам вижу, что мы свои, но не знаю, как к вам подступиться, потому что вы всё или с офицерами, или с ляхами. Как, думаю, к нему подойти. Может быть, он и сам какой-нибудь лях…»[799] Обеременко был из того же Звенигородского повета[800], что и Шевченко, общение соотечественника с поляками показалось ему неестественным, странным. Да и сам Шевченко временами словно стеснялся своих польских знакомств. В разговорах с друзьями-украинцами он, случалось, отзывался о поляках подчеркнуто грубо. Приведу только два высказывания, записанные его другом, украинцем Ф. М. Лазаревским. Переводить не стану, чтобы не лишить слова Шевченко выразительности и экспрессии, которые так присущи его украинскому. На вопрос: «Где ты был?» – Шевченко отвечал: «Та оці проклятущі ляхи заманили мене до себе, та й не випускали». Однажды он принес Лазаревскому свой портрет и попросил: «Візьми ти у мене, Христа ради, оцей портрет, хотілось би, щоб він зостався у добрих руках, а то поганці ляхи виманять його у мене. Усе пристають, щоб я їм оддав»[801].

Шевченко чувствовал какую-то грань, где дружба с поляками становилась неприемлемой. В Орской крепости Шевченко написал свое знаменитое «К полякам» («Полякам»), где, совершенно в духе «украинской школы», прославляет прекрасное время, когда козаки братались с «вольными ляхами» и жили весело. Но далее Шевченко вспоминает проклятую унию и ксёндзов, что разрушили идиллию Речи Посполитой, начали угнетать несчастную Украину.

Прийшли ксьондзи і запалили

Наш тихий рай[802].

Это был своего рода водораздел. Поляки в то время оставались в большинстве своем добрыми католиками, а католичество было одной из основ польской идентичности.

Почти все поэты и прозаики «украинской школы», дожившие до ноября 1830 года, стали повстанцами. Так, Северин Гощинский принял участие в знаменитом нападении на Бельведерский дворец. Воевал тогда и Тимко Падура. Большинство же украинцев выступили против поляков, или сохранили нейтралитет, дружественный для правительственных войск.

Образованные украинцы «украинскую школу» не приняли. Необразованные о ней не знали. Малороссийская критика находила, что песни Тимко Падуры «приторны и неестественны»[803]. Пантелеймон Кулиш считал «украинскую школу» только «шляхетской забавой»[804]. Польский писатель Франтишек Равита (Гавроньский) уже в конце XIX века на страницах «Киевской старины» вынесет «украинской школе» свой приговор: «…польское общество на Украине, всеми силами старавшееся подавить историческое козачество и, в конце концов, успевшее в этом <…> одев труп побежденного врага в козацкую одежду, забавлялось им, забавлялось мечтами, что труп этот в широких шароварах, синих полужупанах, с “оселедцем”, вернется к жизни…»[805]

В 1886 году в глубокой старости умер Юзеф Богдан Залеский. Иван Франко посвятил ему эссе. Украинский поэт написал о польском поэте очень строго, даже зло, как украинец о поляке, реалист о романтике. Обширная поэма Залеского «Duch od stepu» («Дух степи») для Франко только «бессвязная фантасмагория, написанная будто в самом деле под влиянием гашиша. Воспоминания о собственной жизни и воспоминания о мировой истории за последние полторы тысячи лет, Украина и польское мессианство – всё смешалось в этой поэме…»[806] Но именно в таком фантастическом мире только и могла существовать романтическая полонофильская Украина, бесконечно далекая от исторической реальности: «Сон, мифология, видения!» И даже украинская мифология в мифологической Украине Залеского тоже вымышленная или переделанная самым диковинным образом. Например, враждебные людям русалки вместо того, чтобы защекотать до смерти, питают лирического героя «молоком дум и нектаром цветов»[807]. В романтическом мире Залеского воплощалась польская, шляхетская идея: «Основное направление песен Залеского остается одним и тем же: Украина для Польши»[808], – писал Иван Франко.

«Украинская школа» дошла до своего естественного предела. Чтобы стать для украинцев своими, польские писатели должны были сделать еще шаг.

В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов XIX века на Украине появились польские интеллектуалы, которые заговорили по-украински, начали переходить из католичества в православие[809] и отказались считать Волынь, Подолию и Киевщину польскими землями. Поляки насмешливо прозвали этих людей «хлопоманами», подчеркнув презрение и к этим «ренегатам», и к самим украинцам. «Хлопоманы» были демократами и врагами крепостничества, верили в прогресс и просвещение – разумеется, в просвещение на народном, то есть украинском языке. Образ жизни польской шляхты они признали чуждым «нашему народу». Поляки традиционно называли словом «narod» шляхту, для «хлопоманов» «народом» были украинские крестьяне.

Моментом истины, как и в 1830–1831-м, стало новое польское восстание. В 1863 году в Киеве несколько молодых поляков отказались от поддержки восстания, как чуждого народу. Самый известный из «хлопоманов», Владимир Антонович, еще в 1862-м публично отказался от польской идентичности, опубликовав в украинском журнале «Основа» статью «Моя исповедь»: «…отречься от своей совести, или оставить ваше общество: – я выбрал второе, и надеюсь, что трудом и любовью заслужу когда-нибудь, что украинцы признают меня сыном своего народа, так как я всё готов разделить с ними. <…> Я перевертень, и я горжусь этим, так точно, как я гордился бы в Америке, если б стал аболиционистом из плантатора…»[810]

Антонович станет знаменитым историком, создаст в Киевском университете собственную научную школу. Среди учеников киевского профессора будут известные историки Петр Голубовский, Митрофан Довнар-Запольский и сам Михаил Грушевский. Всю вторую половину XIX века «хлопоманы» будут играть важную роль в украинском национальном движении. Лингвист Павел Житецкий станет доказывать древность украинского языка, этнограф Павел Чубинский напишет текст будущего гимна «Ще не вмерла Украина».

Украинские националисты относились к «хлопоманам» настороженно, русские их прямо считали врагами. Михаил Катков был убежден, что имеет дело с новой «польской интригой»: поляки, не преуспев в полонизации Юго-Западного края, решили расколоть единый русский народ и придумали украинцев[811]. На самом деле «хлопоманов» уже вряд ли можно считать поляками. Польское украинофильство и «хлопоманство» расслоились, как вода и масло: поэты «украинской школы» сохранили верность польскому национализму и католической вере, немногочисленные «хлопоманы» (Антонович, Рыльский, Житецкий) слились с украинской нацией и украинским национальным движением.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.