Город немецкий
Город немецкий
Приезжим украинцам и даже самим русским Петербург виделся городом почти иностранным. Да, собственно, трудно найти известного литератора, который об этом космополитизме не написал. Украинцы – не исключение. «Русским Вавилоном» назовет Петербург Пантелеймон Кулиш. «Город бескрайний, может – турецкий, может – немецкий, а может быть, даже русский», – напишет впечатлительный и экспансивный Шевченко в своей почти безумной поэме «Сон». А за пятнадцать лет до него почтительный Николай Васильевич Гоголь писал маменьке: «Петербург вовсе не похож на прочие столицы европейские или на Москву. Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на нее печать национальности, на Петербурге же нет никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похожи на иностранцев, а русские в свою очередь объиностранились и сделались ни тем ни другим»[1087].
В апреле 1829-го Николай Васильевич еще не видел ни одной европейской столицы, кроме Петербурга, сведения его о Европе были совершенно книжными. Но космополитизм северного Вавилона он увидел своими глазами. И в «Петербургских записках 1836 года», составленных уже за границей, Гоголь повторит свою оценку: в Петербурге «мало коренной национальности» и много «иностранного смешения»[1088].
Между тем почти 85% населения Петербурга составляли русские[1089]. Однако в городе господствовали западная архитектура, европейская одежда, французская кухня. Даже вывески на магазинах, лавках, кондитерских были на двух языках: русском и французском или русском и немецком. Состоятельные жители Петербурга старались не уступать парижанам ни в моде, ни в кулинарии. Почти все кондитерские принадлежали французам – от легендарного Вольфа и Беранже на Невском до убогой кондитерской на Петербургской стороне, где посетитель мог заказать разве что горячий шоколад и сахарную воду.
Петербург «с полночи начинает печь французские хлебы, которые назавтра все съест немецкий народ»[1090]. Самой заметной, прославленной даже в русской литературе этнографической группой в Петербурге были, конечно же, немцы, которые жили в городе, сохраняя свои обычаи, нравы, язык. «Немцы, как свидетельствуют нам прекрасные образцы жестяных дел ма?стера Шиллера и сапожника Гофмана, не русеют <…> у нас в России», – замечал Степан Петрович Шевырев, историк литературы, академик и славянофил, в рецензии на гоголевские «Миргород» и «Арабески»[1091]. Если немцы ассимилировались, то медленно. Они женились на своих хорошеньких немочках, проводили свободное время с друзьями-немцами, ходили в немецкие пивные. Немцы узурпировали целые профессии и сохраняли свое этническое своеобразие. Память о немецких булочниках, аптекарях, ремесленниках сохранялась до двадцатых-тридцатых годов XX века. «Петербург – аккуратный человек, совершенный немец»[1092], – писал Гоголь.
Военная и политическая элита империи формировалась в том числе и из немцев. Почти три десятка лет министерство иностранных дел было в руках Карла Роберта фон Нессельроде, который плохо говорил по-русски и даже внешне был настоящий «немецкий Карла». Вот имена русских дипломатов николаевского времени: Бруннов, Будберг, Пален, Мейендорф. Из девятнадцати русских посланников при европейских дворах девять исповедовали лютеранство[1093].
Остзейский край вплоть до царствования Александра III был настоящим немецким королевством. Фактически там даже действовали далеко не все российские законы[1094]. Под покровительством русского царя и его наместника – генерал-губернатора – всеми делами управляли ландтаги, состоявшие практически полностью из немецких дворян. В Эстляндии, Лифляндии и Курляндии они были настоящим господствующим меньшинством, а латыши, эстонцы и русские – униженным, почти бесправным населением. Известный славянофил Юрий Федорович Самарин, служивший в 1845–1848 годах в Риге, до того был потрясен, увидев «систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности»[1095], что сочинил антигерманский памфлет – «Письма из Риги». Напечатать памфлет было невозможно, и Самарин читал его в салонах Петербурга, распространял в списках. Всё это кончилось арестом. А ведь Самарин был человеком очень влиятельным, среди его покровителей – Л. А. Перовский (министр внутренних дел), П. Д. Киселев (министр государственных имуществ), А. Ф. Орлов (шеф жандармов). И даже эти связи не спасли его от ареста – таково было могущество «немецкой партии». Сами русские цари, почти чистокровные немцы, оставались последовательными германофилами. «Царь наш немец русский…» У этого германофильства были источники более действенные, чем немецкое происхождение.
Фаддей Булгарин и Александр Герцен, убежденный «охранитель» и политэмигрант, редактор верноподданнической «Северной пчелы» и редактор радикально оппозиционного «Колокола», буквально повторяли друг друга именно в немецком вопросе.
Фаддей Булгарин: «Остзейцы вообще не любят русской нации – это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-то зависеть от русских, приводит их в трепет <…> По сей же причине они чрезвычайно привязаны к престолу <…> Остзейцы уверены, что собственное их благо зависит от блага царствующей фамилии <…> Остзейцы почитают себя гвардией, охраняющей трон, от которого происходит всё их благоденствие…»[1096]
Александр Герцен: «Не имея иной цели, как сохранить монаршее к себе расположение, они служили особе государя, а не нации. <…> “Мы не любим русских, – сказал мне как-то в Риге один известный в Прибалтийском крае человек, – но во всей империи нет более верных императорской фамилии подданных, чем мы”»[1097].
Разница между Булгариным и Герценом в оценке: Фаддею Венедиктовичу, человеку нерусскому, такое положение дел очень нравилось, а русский издатель «Колокола» негодовал.
Межнационального мира в империи не было. «Холодной русско-немецкой войной» называет отношения двух народов современный русский историк Сергей Сергеев[1098]. Между русскими и немцами шла постоянная подковерная борьба: при дворе, в армии, в министерствах, в Академии наук, в университетах. Даже тематика научных исследований Русского археологического общества зависела от национальности его начальства. Пока президентом общества был герцог Лейхтенбергский, там господствовали немцы, а научные исследования были посвящены в основном классической (античной) археологии и западноевропейской нумизматике. Всё изменится после того, как на место герцога Лейхтенбергского придет великий князь Константин Николаевич. Он слыл славянофилом, симпатизировал русским ученым, «русской и славянской археологии»[1099].
Немецкое засилье в армии раздражало русских. Будущий декабрист А. Н. Муравьев предлагал создать тайное общество «для противодействия немцам, находящимся на русской службе»[1100]. Братья Александр, Николай и Михаил Муравьевы были врагами «всякой немчизне»[1101]. Враждебность к немцам была чрезвычайно распространена среди декабристов. Если верить князю Вяземскому, она даже требовалась от потенциальных участников тайного общества.
«Пропагандисты и вербовщики находили, между прочим, что я недостаточно ненавижу немцев, и заключили, что от меня проку ожидать нечего»[1102], – записывал князь Петр Вяземский.
Немцы твердо отстаивали свои интересы. Однажды Эрнст Филипп фон Бруннов (Филипп Иванович) принял Филиппа Вигеля (обрусевшего финна) за немца и предложил вместе интриговать против русского. «Нас только двое», – заметил Вигель. Бруннов отвечал, что им поможет еще один немец, некто Франк, «и это достаточно будет, чтобы скинуть русского дурака и овладеть местом»[1103]. Между тем Филипп Иванович Бруннов станет известным дипломатом, российским послом в Лондоне, будет вместе с графом А. Ф. Орловым представлять Россию на Парижском конгрессе.
В массовом сознании украинского народа к немцам издавна существовало стойкое предубеждение. По словам В. Г. Короленко, который вырос на Волыни в польско-украинском окружении, даже чёрт представлялся малороссиянам и полякам в образе «кургузого немца»[1104].
«И царствует деспот над тремя славянскими народами, правит ими посредством немцев, <…> Калечит, уничтожает добрую природу славянскую…»[1105] – писал Николай Костомаров в «Книге бытия украинского народа».
В «Пропавшей грамоте» черти «с собачьими мордами, на немецких ножках»[1106] увиваются около ведьм, а черт из «Ночи перед Рождеством» был «спереди совершенно немец»[1107]. У Гоголя, впрочем, была своя история знакомства с немцами. «Народный взгляд» на немцев-чертей появится у него только со временем.
На Полтавщине и в Нежине немцев было мало. Неизвестно, был ли знаком Гоголь с жизнью общины полтавских немцев-ткачей, земли же немцев-колонистов располагались южнее – в Новороссии. А потому первое знакомство Гоголя с немцами, видимо, книжное: «…я смешивал немецкую ученость, немецкую философию и литературу с немцами», – писал он много лет спустя. Целую нацию представляли в его воображении Шиллер, Гёте, Гофман. Отсюда не только увлечение раннего Гоголя немецким романтизмом, но и его симпатии к немцам вообще.
Прожив полгода в Петербурге, Гоголь едет, почти бежит в Германию, в Любек. И там ему всё очень нравится: чистота, порядок, изобилие, «достойное фламандской школы», удивительная вежливость простых торговок, «быт и занятия добрых немцев». Он пишет об их сердечности, непосредственности, какой не встретишь в Петербурге.
Прошло несколько лет. Гоголь еще не ездит в Германию лечиться, зато наблюдает нравы и обычаи петербургских немцев. И вот уже в «Невском проспекте» появляются немецкие ремесленники – жестянщик Шиллер и сапожник Гофман: имена немецких романтиков в комическом контрасте и с приземленными занятиями, и с грубостью, жадностью, тупоумием.
Добрых немцев сменили немцы смешные. Они встретятся Гоголю в начале его долгих странствий по Европе. В 1836 году Гоголь пишет сестрам, что если ему не повезет с попутчиками и немцы в дилижансе окажутся слишком толстыми, то можно будет использовать одного из них как подушку[1108]. Однако со временем немцы Гоголя всё меньше смешили, всё больше – раздражали. «Как показались мне гадки немцы после италианцев, немцы, со всею их мелкою честностью и эгоизмом!» – писал он М. П. Балабиной в апреле 1838 года[1109].
Немцы не умеют веселиться, только «пьют пиво и сидят за деревянными столами, под каштанами»[1110]. Теперь Германия для Гоголя «самая неблаговонная отрыжка гадчайшего табаку и мерзейшего пива»[1111]. В Италии он живет, работает, в Германии – лечится. У немецких докторов в то время уже высочайшая репутация. Однако антипатия к немцам, в жилах которых течет «картофельная кровь»[1112], у Гоголя остается.
Из письма Н. В. Гоголя к С. Т. Аксакову от 7 июля 1840 года: «На немцев я гляжу, как на необходимых насекомых во всякой русской избе. Они вокруг меня бегают, лазят, но мне не мешают; а если который из них взлезет мне на нос, то щелчок – и был таков!»[1113]
Со второй половины 1840-х Гоголь или просто не замечает немцев, или отделывается общими фразами, хотя в Германии проводит больше времени, чем прежде. Полагает, что так лучше для здоровья. Немцы его пользуют минеральной водой, завертывают в мокрую простыню и угощают снятым молоком, лечащий врач при этом попивает свежие сливки.
Гоголю тем не менее не хочется прослыть германофобом, а потому автор «Носа» уверяет П. А. Плетнева, что у него вовсе нет «личного нерасположения к немцам». Гоголь даже попытается сделать немцам комплимент, заметив, будто много есть таких русских, «которых бы следовало назвать немцами и которые повели себя гораздо хуже немцев»[1114]. Такой комплимент стоит доброго ругательства.
Однажды Смирнова-Россет, зная о неприязни Гоголя к немцам, спросила его:
« – Вы браните немцев, <…> ну а Шиллера все-таки любите; а Шиллер – тоже немец.
– Шиллер! – отвечал Гоголь. – Да когда он догадался, что был немцем, так с горя умер. А вы думали, отчего он умер?»[1115]
Немцы сыграли в истории Украины роковую роль. Немка Екатерина II уничтожила украинскую автономию, ликвидировав Гетманщину и Запорожскую Сечь. Земли, которые запорожцы считали своими, императрица отдала сербам, грекам, валахам и, конечно же, немцам. Немецкие колонисты поселились даже на острове Хортица, то есть на месте первой, основанной еще Дмитрием Вишневецким Запорожской Сечи. После посещения этой процветающей немецкой колонии Шевченко «всё плакал», приговаривая: «сплюндрували нашу Україну катової віри німота з москалями, щоб вони переказилися»[1116]. И даже в еврейский шинок простодушных малороссиян завлекают игрой немецких шарманок: «Вот мужик бедный и пропивает последнюю нитку под немецкую музыку»[1117].
Но эта неприязнь идейная, историческая, а не бытовая, как у Гоголя. Шевченко с немцами дружил. Молодой художник Василий Штернберг, один из самых близких друзей молодого Шевченко, стал первым иллюстратором «Кобзаря». В хорошенькую немку Марию Европеус Шевченко был влюблен. Наконец, учителем Шевченко, его благодетелем и высшим авторитетом в живописи был Карл Брюллов. И после возвращения из ссылки, когда брюлловский (и шевченковский) академизм уже вышел из моды, Брюллов оставался в глазах Шевченко «Карлом Великим».
Из повести Тараса Шевченко «Художник»: «Вы замечаете, что все мои знакомые – немцы. Но какие прекрасные немцы! Я просто влюблен в этих немцев»[1118].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.