Взрыв русской ярости

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Взрыв русской ярости

В декабре 1847 года, когда Тарас Шевченко уже отрабатывал ружейные приемы в Орской крепости, самый знаменитый русский критик Николаевской России Виссарион Белинский писал своему коллеге Павлу Васильевичу Анненкову: «…здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того, горького пьяницу, любителя горелки по патриотизму хохлацкому. <…> Шевченку послали на Кавказ солдатом. Мне не жаль его, будь я его судьею, я сделал бы не меньше»[1453].

Слова из письма Анненкову, многократно повторенные биографами, комментаторами, литературоведами, и теперь не оставляют читателя равнодушным.

Белинский был возмущен «пасквилем», который Шевченко написал на императрицу Александру Федоровну. При этом Виссарион Григорьевич честно признавался, что не читал и вообще в глаза не видел этого «пасквиля». Кажется, он так до конца жизни и не увидит, и не услышит поэмы «Сон». И не одного лишь Шевченко ругал Белинский. Кулиш для него «скотина из хохлацких либералов», а украинцы («хохлы») в целом – «бараны», которые «либеральничают во имя галушек и вареников со свиным салом».

В истории России еще настанет время, когда иной литературный критик сможет рецензией отправить писателя в тюрьму или лишить его средств к существованию. Вспомним хотя бы внутреннюю рецензию Корнелия Зелинского на сборник Марины Цветаевой. Но в сталинские времена такая ярость, причем ярость непритворная, искренняя и совершенно бескорыстная, встречалась нечасто. Ярость, не подкрепленная ни страхом, ни деньгами. Белинский в декабре 1847-го ничем не мог навредить Шевченко, да и писал он не рецензию, а всего лишь обычное частное письмо, так что искренность критика несомненна. Нет, эта «ярость таит в себе другое что-то», как писал Лопе де Вега. Как будто украинская литература и украинский язык самим фактом своего существования оскорбляли национальное чувство русского критика.

В биографиях нескольких русских мыслителей находим одну и ту же метаморфозу: интеллектуал дружит с украинцами, хвалит их, даже защищает от чужих нападок, однако со временем превращается в убежденного врага чуть ли не всего украинского. Виссарион Белинский прошел этот путь раньше Ивана Аксакова, Измаила Срезневского, Михаила Каткова. Еще в 1840 году Белинский снисходительно хвалил повести Грицко Основьяненко, в особенности если они выходили на русском. «Пан Халявский» представляется критику сочинением «забавным», а сам Основьяненко – писателем талантливым и остроумным[1454]. Но уже в 1841 году в «Отечественных записках» появляется рецензия Белинского на альманах «Ластiвка». Украинский альманах в гоголевское время – редкое событие, критик не мог его не заметить. А тут был особый случай. Евгений Гребенка начал собирать материалы для альманаха еще в 1838–1839 годах. Тогда он рассчитывал напечатать их у Краевского в «Отечественных записках», ради чего даже было намерение выпустить особое «литературное приложение» на малороссийском языке. Белинский, который с 1839-го заведовал отделом критики в «Отечественных записках», этой публикации помешал. Когда Гребенка все-таки сумел выпустить альманах отдельным изданием, Белинский написал рецензию. Критик не обременил себя разбором хотя бы одного сочинения, они не заинтересовали его. Белинский написал о никчемности малороссийского языка и бессмысленности малороссийской литературы: «Малороссийский язык действительно существовал во времена самобытности Малороссии и существует теперь – в памятниках народной поэзии тех славных времен»[1455], – заявил Белинский, списав, таким образом, украинский язык в музей. Современный украинский (малороссийский) для него – язык крестьян, а крестьянская жизнь «сама по себе мало интересна для образованного человека»[1456]. Поэтому украинская литература «только и дышит, что простоватостию крестьянского языка и дубоватостию крестьянского ума!»[1457], – писал критик, на время забывший, что он еще и «демократ».

Нужно быть Гоголем, чтобы заинтересовать Малороссией просвещенного читателя, но гоголей Белинский в «Ластiвке» не нашел[1458]. Он увидел среди авторов только «маленькие дарования», которых ему жаль, ведь их читатели – это всего лишь наивные малороссийские крестьяне. Год спустя, рецензируя «Гайдамаков», Белинский откажет малороссийским литераторам и в таком читателе: «…новый опыт спиваний г. Шевченка, привилегированного, кажется, малороссийского поэта, убеждает нас еще более, что подобного рода произведения издаются только для услаждения и назидания самих авторов: другой публики у них, кажется, нет»[1459]. Критик ошибся: что-что, а успех Шевченко у малороссийского читателя был грандиозным. Этот успех подтверждают и русские газеты, и литературные журналы. Русская критика вообще встречала и «Кобзаря», и «Гайдамаков», и «Ластiвку» скорее доброжелательно. Особенно хвалили Шевченко консервативные «Маяк» и «Москвитянин». В «Маяке», впрочем, была особая причина любить Шевченко: в редакции преобладали малороссияне.

Нашлись, однако, у Белинского и весьма неожиданные союзники. «Мы совершенно согласны с мнением тех, которые думают, что в наше время писать на малороссийском языке значит идти ложным путем…»[1460], – писал критик и журналист Василий Межевич в «Северной пчеле». Осип Сенковский, издатель популярнейшей «Библиотеки для чтения», вообще считал, будто авторы «Ластiвки», не исключая самого Шевченко, пишут «искусственным», «гибридным»[1461], а вовсе не народным языком. Впрочем, полиглот Сенковский малороссийского языка как раз не знал.

Но именно Белинский стал чуть ли не главным, принципиальным, последовательным и бескомпромиссным противником малороссийской литературы. Свои взгляды на малороссиян Белинский изложил в большой рецензии на первые тома «Истории Малороссии» Николая Маркевича. Собственно, это тоже не рецензия, а большая статья, написанная, как всегда, страстно и талантливо.

В своей статье Белинский сформулировал несколько идей о Малороссии и ее народе. С этими идеями знакомы многие русские, даже никогда не читавшие Белинского, но у Виссариона Григорьевича формулировки просто чеканны:

1. «Малороссия никогда не была государством, следственно, и истории, в строгом значении этого слова, не имела. История Малороссии есть не более, как эпизод из царствования царя Алексия Михайловича…»

2. «История Малороссии – это побочная река, впадающая в большую реку русской истории».

3. Малороссияне в принципе не могут создать свою государственность, и причина этого – «в патриархально-простодушном и неспособном к нравственному движению и развитию характере малороссов».

Отсюда и вывод. Только «слившись навеки с единокровною ей Россиею, Малороссия отворила к себе дверь цивилизации, просвещению, искусству, науке, от которых дотоле непреодолимою оградою разлучал ее полудикий быт ее»[1462].

Так Белинский почти на двадцать лет упредил русских консерваторов, противников «украинофильства» и «украинства».

Дело здесь не в одном лишь «имперском» сознании Белинского, ведь о других народах Белинский писал вещи и похуже. Миллионы китайцев, по его мнению, «столько же принадлежат к человечеству, сколько и мильоны рогатых голов их многочисленных стад».

Впрочем, в первой половине XIX века идея о народах «исторических» и «не исторических» как будто подтверждалась. Япония и Китай отгородились от мира и словно застыли, почти не меняясь десятилетиями. Европейцам тогда казалось, что и веками. Поколения китайцев погибали от опиума, Япония последних десятилетий сёгуната Токугава застыла в Позднем Средневековье. На Балканах, в Анатолии и Леванте заживо разлагалась империя Османов. Что там Белинский, когда немецкий философ, при жизни признанный великим, не умел провидеть будущего, а настоящее вроде бы не оставляло сомнений: «…ислам уже давно сошел со всемирно-исторической арены и вновь возвратился к восточному покою»[1463]. До появления «Молодой Италии» Мадзини и подвигов Гарибальди были серьезные сомнения даже в историчности итальянцев. Не исполнили ли и они свою историческую миссию? Судьбами мира управляли несколько европейских стран. За ними, как казалось, были настоящее и будущее человечества. «Европа есть, безусловно, конец всемирной истории», – утверждал Гегель в своих «Лекциях по философии истории»[1464].

Паровые и электрические машины привозили из Манчестера, модели модных платьев – из Парижа, научные статьи печатались преимущественно на немецком, дипломаты говорили и переписывались друг с другом на французском. В руках европейцев были наука и технический прогресс, армии европейских государств легко громили многочисленные, но плохо вооруженные и слабо дисциплинированные войска китайских, индийских, африканских и даже персидских и турецких владык. Петр Котляревский с 2 000 солдат и казаков обращал в бегство 30-тысячную персидскую армию Аббас-мирзы. Роберт Клайв с 3 000 разбил наваба Бенгалии, располагавшего при Плесси войском в 50 000.

Что ждало народы, не имевшие государственности или государственность утратившие? К ним ведь относились и малороссияне. Алексей Иванович Мартос, русский офицер малороссийского происхождения, старался уверить самого себя в неизбежности происходящего. Малороссия теперь разделена на обычные российские губернии, но «это общий удел государств и республик, стоит только заглянуть в политическую историю наций»[1465]. И сам он как будто служил доказательством этих слов. Мартос восхищался Мазепой, но писал по-русски и в своих воспоминаниях, опубликованных «Русским архивом», рассказывал больше о победах русского оружия.

Русский журналист А. Милюков был категоричен: «…украинцы, говоря о возможности развития своего наречия, спрашивают: неужели одному русскому языку принадлежит у нас монополия быть проводником образованности и органом науки? Да, без сомнения теперь общерусскому языку принадлежит эта монополия во всей русской земле»[1466].

Русским славянофилам было жаль самобытной украинской культуры, поэтому они помогали собирать украинский фольклор и даже печатали сочинения по малороссийской истории, филологии, этнографии в своих изданиях. Западники относились к историко-культурному наследству Гетманщины и Запорожья без пиетета, а в современном мире не видели места ни для украинского языка, ни для украинского народа. Сенковский в своей рецензии на «Кобзаря», даже признавая бесспорный талант автора, назвал язык Шевченко помесью «слов хохлатых и бородатых, бритых и небритых, южных и северных»[1467]. Но Осип Иванович оставался спокоен, почти равнодушен, а Белинский пришел в ярость. Одним из первых он увидел неожиданное, не предусмотренное гегелевской философией возрождение украинской национальной культуры. Появление литературы на украинском языке совершено не вписывалось в привычную картину мира. Непослушные хохлы стояли на пути самого Мирового Духа. Абсолютная Идея как будто запнулась о них. Они были непонятным и ненужным исключением из мирового закона, который казался верным, доказанным, непогрешимым.

Казался непогрешимым не одному Белинскому. Николай Полевой знал, что малороссияне – самобытный народ, однако и он был убежден, что история их подходит к концу. Он высоко ценил Котляревского, но все-таки считал, что нет смысла писать на малороссийском наречии. Просвещенные малороссияне уже почти не отличаются от русских, так зачем же им создавать какую-то свою, отдельную литературу, когда уже есть литература русская. Поэтому современная малороссийская словесность – это такая литературная забава, не более[1468].

21 июня 1863 года в газете «Московские ведомости» появляется статья Михаила Никифоровича Каткова «Совпадение интересов украинофилов с польскими интересами». Начинается она такими словами: «Интрига, везде интрига, коварная иезуитская интрига, иезуитская и по своему происхождению, и по своему характеру»[1469].

«Малороссийского никогда не было» и «до сих пор не существует», – пишет Катков. По его словам, попытки сочинить (современный ученый употребил бы любимое теперь в гуманитарных исследованиях слово – «сконструировать») особый язык из «говоров Юго-Западного края» так же бессмысленны и вредны, как если бы новый язык попытались создать из рязанского или костромского говора. Разумеется, Катков был не оригинален. И здесь его на двадцать лет предвосхитил Белинский.

Как всё переменилось. Может быть, смена интеллектуальной моды сыграла свою роль в этом переходе от украинофильства к украинофобии? Ушла эпоха романтизма. Прежние поиски национального своеобразия больше не занимали мыслящую и читающую публику. Любовь к другим ветвям славянского племени сменилась чуть ли не национализмом, национальным эгоизмом.

Тем не менее в сороковые – пятидесятые годы интерес к славянским делам ничуть не исчезнет. В путешествие по славянским землям отправятся Иван Аксаков, Александр Гильфердинг, Осип Бодянский. Благодаря усилиям Бодянского, Пыпина, Ламанского возникнет и академическое славяноведение. А деятельность Ивана Аксакова сделает славянский вопрос популярным в России. В 1876 году тысячи русских добровольцев во главе с генералом Черняевым отправятся в Сербию воевать против турок, а в 1876–1877 годах славянские комитеты будут просто подталкивать Россию к войне против Османской империи – войне за освобождение братских славянских народов. Пожалуй, в двадцатых – тридцатых годах не было такого увлечения славянщиной. Дело все-таки не в интеллектуальной моде.

Наступала новая эпоха, совершенно переменившая отношение русских к Малороссии и малороссиянам. Обстановка благоприятствовала украинскому национальному подъему. Смерть Николая I, окончание Крымской войны, возвращение ссыльных декабристов, ожидание реформ… В Петербурге Пантелеймон Кулиш открывает малороссийскую типографию, где выходят книги, напечатанные «кулишовкой» – новым украинским фонетическим письмом. Из Оренбургского края возвращается Тарас Шевченко. В столице одновременно продаются шесть украинских («южнорусских») букварей, в том числе и шевченковский. Вслед за новым украинским альманахом «Хата» начинает выходить и первый украинский научный журнал «Основа». Николай Костомаров пишет о двух русских народностях, «северной» и «южной», которые сильно отличаются друг от друга.

Русские либералы-славянофилы смотрели дружелюбно на украинское национальное возрождение. Консерваторы обратили на него внимание несколько позднее. И тому была особая причина – январское восстание в Польше, Северо-Западном и Юго-Западном крае.

Катков правильно уловил угрозу. Из его статьи, опубликованной в газете «Московские ведомости» 21 июня 1863 года: «Если Русская земля должна быть одна и русский народ должен быть один, то не может быть двух русских народностей, двух русских языков – это очевиднее, чем дважды два четыре. А если Украина не может иметь особого политического существования, то какой же смысл имеют все эти усилия, эти стремления дать ей особый язык, особую литературу <…> Какой же смысл искусственно создавать преграду между двумя частями одного и того же народа…»[1470]

Русские и украинцы не были единым народом, это было очевидно всякому не ангажированному и не политизированному наблюдателю. Но Катков был как раз ангажирован и политизирован, он увидел «тень Мазепы». Мазепинство, то есть стремление к созданию независимого украинского государства, было угрозой и для Российской империи, и для русского народа.

В начале 1860-х Аксаков защищал малороссиян от русских консерваторов, признавал их отличия от великороссов, однако и в его украинофильстве была граница, перейти которую он не мог и не должен был переходить, если только хотел оставаться самим собой: Украина не должна была и мечтать о независимой, самостоятельной жизни. Ее судьба – навеки быть с Россией: «Когда Хмельницкий окончательно расторгнул союз с Польшей и принялся за устроение Малороссии, он должен был ясно увидеть, что двухсотлетние войны не выработали в Малороссии никаких задатков для дальнейшего гражданского развития, для политического самостоятельного бытия. Опасность миновала, с нею окончилось и призвание к самобытной исторической деятельности, и славное казачество теряло всякий живой практический смысл, всякое законное право на историческое существование. – Малороссия присоединилась к России, разрозненные ручьи слились в один общий поток»[1471].

Но разве одинок был Иван Сергеевич в своих взглядах? Сходным образом думал и Юрий Федорович Самарин, который несколько лет служил в канцелярии генерал-губернатора Юго-Западного края Бибикова и должен был хорошо познакомиться с бытом и нравами украинцев трех правобережных губерний. Самарин не сомневался в духовной самобытности украинского народа и оригинальности украинского языка (именно языка, а не наречия!). Более того, он признавал, что «Украина много настрадалась от Москвы»: переход от вольной казачьей жизни к российскому самодержавию сам по себе «был крут и тяжел», а российские чиновники недаром «возбуждали к себе неприязнь». И все-таки, прочитав «Повесть об украинском народе» Пантелеймона Кулиша[1472], Самарин написал: пусть украинский народ помнит, «что историческая роль его – в пределах России, а не вне ее, в общем составе государства Московского, для создания и возвеличивания которого так долго и упорно трудилось великорусское племя, для которого принесено им так много кровавых жертв и понесено страданий, не ведомых украинцам»[1473].

В «Кобзаре», «Ластiвке» и «Гайдамаках» как будто снова появилась тень Мазепы. В самом деле, Российская империя немыслима без Украины, по крайней мере без Левобережья, без Харькова, Чернигова, Полтавы. И, конечно, без правобережного Киева. Украина, отделившись, неизбежно забирала с собой и большую часть древнерусского наследия. Киев, Чернигов, Переяславль – три главных центра древней Русской земли. Еще Ярослав Мудрый определил приоритет этих трех городов, оставив золотой стол киевский старшему сыну Изяславу, среднему Святославу – Чернигов, а младшему Всеволоду, отцу Владимира Всеволодовича Мономаха, – Переяславль. В XIX веке от былой славы Древней Руси остались воспоминания. Чернигов был хоть и губернским, но маленьким и бедным городом. Славный Киев только-только начинал заново строиться и расти, возвращая себе часть былой славы. Что говорить о Переяславле? «Городок ничего не значащий <…> Жалко смотреть на бедные развалины такого города, который, после Киева, был некогда из лучших»[1474], – запишет князь Долгорукий.

Тарас Шевченко, посетив этот город во время своей последней поездки на родину, написал грустное и злое стихотворение про Богдана Хмельницкого. «Препрославленный козачий розумный батько» с горя напился бы, увидев, что стало с городом.

Якби-то ти, Богдане п’яний,

Тепер на Переяслав глянув!

Та на замчище подив[ив]сь!

Упився б! здорово упивсь![1475]

Но образованный русский человек, приезжая в Переяслав, Чернигов или тем паче Киев, вспоминал о славном прошлом Киевской Руси, искал следы былого, как это делали и Левшин, и Грибоедов, и даже Пушкин. Человек менее образованный отправлялся в Киев, чтобы приложиться к мощам печерских святых, посетить древнейшие русские храмы, увидеть своими глазами Софию Киевскую, Десятинную церковь, Киево-Печерскую лавру. Многие паломники шли еще дальше на запад, на самую границу Волыни и Галиции, где находилась Почаевская лавра, недавно возвращенная православной церкви. Как можно было отдать всё это украинцам? Какое русское сердце не сжалось бы? Поэтому любой намек на будущую украинскую независимость многие русские воспринимали с яростью, с гневом, которые мешали им спокойно воспринимать объективную реальность. Тень Мазепы рано или поздно должна была покрыть собой всю Украину. Русские как будто старались отвести от себя это наваждение. Они всё чаще находили утешение и надежду в идее большой русской нации.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.