Хохлачка Россети

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Хохлачка Россети

В числе друзей-малороссов, кроме Николая Прокоповича, Александра Данилевского, Осипа Бодянского, Михаила Максимовича, Михаила Щепкина, был у Гоголя и еще один удивительный друг. На страницах нашей книги уже много раз встречалось имя Александры Осиповны Смирновой (в девичестве – Россет, или, что правильнее, Россети). Александра Осиповна – одна из самых примечательных женщин пушкинского и гоголевского времени. Фрейлина императорского двора, любимица императрицы Александры Федоровны. К ней сватались Жуковский и Кошелев. Ей посвящали стихи Пушкин, Лермонтов, Хомяков, Мятлев, Иван Аксаков, князь Вяземский. Ее красотой, умом, эрудицией, редкой даже для знатной дамы, восхищались современники. Всех превзошел князь Вяземский. Его слова вошли если не во все энциклопедические статьи о Смирновой-Россет, то во все монографии, посвященные ей и ее времени: «В ней были струны, которые откликались на все вопросы ума и на все напевы сердца <…> она могла прослыть у некоторых академиком в чепце. Сведения ее были разнообразные, чтения поучительные и серьезные, впрочем, не в ущерб романам и газетам. Даже богословские вопросы, богословские прения были для нее заманчивы»[1510].

Как известно, Александра Россети – из самых близких Гоголю. «С ней мы были издавна как брат и сестра»[1511], – писал он Сергею Тимофеевичу Аксакову. Гоголь был ее другом, ее наставником.

Александра Осиповна хлопотала за Гоголя, помогла получить для него у государя пенсион (1 000 рублей серебром в год). Когда вышли «Выбранные места из переписки с друзьями», встреченные читателями с изумлением, возмущением и неприязнью, она была среди немногих, кто стал на защиту автора. Даже поссорилась с Аксаковыми, резко (кроме молодого тогда Ивана Сергеевича) встретившими эту книгу.

Россети и Гоголь сходились даже в крайностях. Оба со второй половины 1840-х были погружены в мистицизм, доходивший едва ли не до религиозной экзальтации. В Ницце он читал ей Марка Аврелия и выписки из отцов Церкви. Одно время под влиянием Гоголя эта блистательная светская дама переменила свои легкомысленные наряды, одевшись в черное, хотя для траура не было причины. Николай Васильевич, со своей стороны, однажды в Риме, желая понравиться даме, надел свой лучший наряд, какой носил обычно на Пасху: серую шляпу, светло-голубой жилет и панталоны цвета малины со сливками[1512].

Гоголю нравились ее шутки, нередко довольно циничные, на грани приличия. Ивана Аксакова она смущала: «Это не женщина, а просто черт, бес»[1513]. Поведение светской львицы представлялось молодому московскому славянофилу почти неприличным. Ей чрезвычайно нравилась «чудесная гнусность». Между прочим, «чудесная гнусность» – это о фрагменте из «Мертвых душ». Однажды Смирнова заметила: «Они (офицеры в Калуге. – С. Б.), чай, все, как Кувшинников, насчет клубнички!». Сказала это «с хохотом и наслаждением», да еще повторила несколько раз. Заметив, что ее не все поняли, Александра Осиповна развернула «Мертвые души» и прочитала вслух, очевидно, вот эти слова Ноздрева: «Вот, говорит, брат, попользоваться бы насчет клубнички!» – и повалилась со смеху на диван от слов «насчет клубнички»[1514].

Александра Осиповна принадлежала к другому поколению. «В XIX веке поколения обгоняли поколения с удивительной быстротой (особенно в России), – заметила однажды Лидия Яковлевна Гинзбург. – <…> Шестидесятники рассматривали людей 40-х годов как обитателей другого мира»[1515]. Смирнова-Россет прожила жизнь долгую, но время свое пережила. Осталась даже не столько в сороковых, сколько в двадцатых – тридцатых годах. Молодой славянофил просто не мог «наладить себя на ее тон»[1516]. Зато Николай Васильевич Гоголь любил грубоватые, «раблезианские» шутки и, как правило, переходил на украинский: «Это было малороссийское сало, посыпанное крупною аристофановскою солью»[1517].

В низком и высоком, в приземленном и возвышенном их вкусы, взгляды, настроения совпадали. «Любящий без памяти вашу душу»[1518], – подписался Гоголь в одном из писем к Александре Осиповне. «Гоголь при ней (Смирновой-Россет. – С. Б.) совершенно счастлив, она его очень любит, у них есть свой особый мир, так сказать, в котором у них совершенно одинаковые взгляды, понятия, впечатления, язык»[1519], – писала Вера Сергеевна Аксакова своему брату Ивану Сергеевичу 10 марта 1850 года.

Удивительное родство душ, какое редко можно найти даже у супругов. При этом отношения Николая Васильевича и Александры Осиповны были совершенно целомудренными. Впрочем, тема эта, запутанная, загадочная, деликатная, – не для нас. О Гоголе и Смирновой-Россет надо писать другую книгу. Сейчас речь об ином.

Их дружба началась с общей любви к Малороссии. Гоголь и Россети познакомились летом 1831 года в Царском Селе[1520]. Вернувшись в Петербург, он отправил в Царское Село несколько экземпляров только что вышедших из печати «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: один – Жуковскому, другой – Пушкину, «третий, с сентиментальною надписью, для Розетти»[1521].

Книга ей чрезвычайно понравилась, в своих воспоминаниях о Гоголе она не преминула написать: «…мы читали с восторгом “Вечера на хуторе близ Диканьки”, и они меня так живо перенесли в великолепную Малороссию. Оставивши еще в детстве этот край, я с необыкновенным чувством прислушивалась ко всему тому, что его напоминало, а “Вечера на хуторе” так ею и дышат»[1522].

Дневник Смирновой-Россет, ее автобиографические заметки и воспоминания, записанные ею самой или другими людьми – ее дочерью Ольгой Николаевной, А. Н. Пыпиным – ценный, но очень сложный для изучения источник. Ее ранние записи не слишком откровенны, поздние откровенны, но полны неточностей, ошибок, анахронизмов. «Записки А. О. Смирновой», напечатанные в 1893 году в журнале «Северный вестник», принадлежат перу не Александры Осиповны, а Ольги Николаевны. Впрочем, даже это апокрифическое сочинение имеет определенную ценность, потому что написано, видимо, на основе подлинных, но не дошедших до нас мемуаров Россети и даже ее устных рассказов, записанных дочерью. На это указывает, в частности, одно из подлинных писем Смирновой-Россет 1855 года: «Моя дочь записывает всё, что слышит и что я ей говорю… <…> Ужасно интересуется всем этим»[1523]. В более или менее достоверных мемуарах Смирновой-Россет история ее знакомства с Гоголем описана много раз. Три варианта ее воспоминаний почти повторяют друг друга (два записаны самой Россети, один записан с ее слов филологом Пыпиным). Россети якобы не помнит, как они познакомились, и рассказывает о встречах с Гоголем в Париже 1837 года. Но о Париже, о Европе они в то время говорили мало. Говорили о Малороссии: «…о высоком камыше и бурьяне, о белых журавлях на красных лапках, которые по вечерам прилетают на кровлю знакомых хат (Александра Осиповна путала журавлей с аистами. – С. Б.), о галушках и варениках, о сереньком дымке?, который легко струится и выходит из труб каждой хаты…»[1524], «спивали» украинские народные песни вроде знаменитой «Грицько, не ходи на вечерницы, / Там увси дивки чаровницы».

Совсем иначе рассказано о знакомстве в одном из вариантов ее «Баденского романа». Неожиданно Александра Осиповна вспоминает, что познакомились они с Гоголем в Царском Селе (что не вызывает сомнений). Россети увидела человека, облаченного то ли в альмавиву, то ли в шинель, и спросила, кто это. Плетнев ответил: «Гоголь – хохол, он писатель»[1525]. И здесь же, в этом фрагменте, Смирнова-Россет приводит возражение Гоголя: познакомились они Царском Селе, но при других обстоятельствах… А далее следуют знакомые нам воспоминания о Малороссии, которые Александра Осиповна на этот раз приписывает Гоголю: «Помните, как мы любили говорить о Малороссии, о галушках, варениках, коржиках и шуляках?»[1526]

В 1892 году Ольга Николаевна Смирнова прислала известному гоголеведу В. И. Шенроку фрагмент из дневника своей матери, где рассказана новая версия знакомства с Гоголем: «Малороса, учителя Марии Балабиной, зовут Гоголь-Яновский <…> он родственник не так давно скончавшегося бывшего министра Трощинского <…> Я увидала Гоголя-Яновского у Балабиных; хохол его мне напомнил Громоклею…»[1527]

Наконец, существует самое сомнительное, но, возможно, не лишенное правдивости свидетельство. Ольга Николаевна Смирнова, готовившая воспоминания своей матери к публикации в журнале «Северный вестник», писала: «Есть указание на то, почему она сразу так заинтересовалась Гоголем: он был малоросс. Как только Орест и Пилад (Пушкин и Жуковский) привели его к моей матери – он стал просто Гоголем и получил прозвище “Хохол упрямый”. Он от застенчивости колебался ходить к моей матери, которая через Плетнева передавала ему, что она тоже отчасти “хохлачка”. Это впервые сблизило их и положило начало их хорошим отношениям, перешедшим впоследствии в глубокую дружбу»[1528].

Смирнова-Россет, светская львица, блестяще образованная, начитанная, мало напоминает расхожий образ украинской «жинки». Поэтому ее настойчивые признания в своем «хохлацтве» принято считать сортом кокетства или игры. Между тем это была, видимо, не только игра. Связь Россети с Украиной и ее любовь ко всему украинскому заставляет нас серьезнее относится к ее словам. Недаром же она даже украинские песни предпочитала русским, чем рассердила русского славянофила Константина Аксакова[1529].

В своем дневнике Ольга Николаевна так передает разговор матери с Гоголем, который вспоминал в Калуге 1850 года обстоятельства их давнего знакомства. Александра Осиповна будто бы «приказала Плетневу доставить к ней хохла». Плетнев обратился к Пушкину и Жуковскому, и они будто бы привели Гоголя к Россети: «Наконец-таки пришли! Ведь и я хохлачка, и я помню Малороссию. Мне было всего семь лет, когда я уехала на север, на скучный север, а я всё помню: и хутора, и малороссийские леса, и малороссийское небо, и солнце. Поговорим о родном крае»[1530]. Сомнение вызывает всё, кроме одного: первоначальный интерес Россети к Гоголю – это интерес к соотечественнику, малороссу, хохлу. Во всех без исключения вариантах знакомства Гоголя и Россети фигурирует Малороссия.

Впрочем, это заметила еще Анна Ахматова: «А знаете, я догадалась, почему он (Гоголь. – С. Б.) со Смирнихой дружил: оба они без памяти любили Украйну»[1531], – сказала она Лидии Чуковской.

Но что же за «хохлачка» Александра Россети, если среди ее предков малороссиян не было вовсе? Отцом Александры был генуэзец Иосиф Россети, который какое-то время жил в Швейцарии[1532], а затем во Франции, где служил принцу Нассау-Зигену. В 1787 году принц поступил на русскую службу, вместе с ним поступил на русскую службу и Россети. Но пути их разошлись. Во время русско-шведской войны принц командовал русской гребной флотилией на Балтике и погубил много русских моряков в несчастном для России втором сражении у Свенкзунда (1790). Россети же воевал на юге, под командованием князя Потемкина брал Очаков, под командованием графа Суворова – Измаил.

Россети остался в России до 1797 года и вышел в отставку в чине капитан-лейтенанта. В указе об отставке о нем говорится следующее: «Иосиф Иванов сын Россети в службу вступил из швейцарской нации»[1533].

Позднее появится версия благородного французского происхождения фамилии Россети/Россет, которые будто бы связаны с графами Россет. Эта аристократическая фамилия лишились земель и состояния в годы Великой Французской революции. Но во всех ранних документах фамилия звучит именно как «Россети», а не «Россет». Историк литературы Павел Евгеньевич Рейнбот даже нашел, что в поздней копии одного формулярного списка буква «и» исправлена другими чернилами на «ъ». Видимо, исправивший букву желал, чтобы Россети из худородных швейцарско-итальянских эмигрантов сделались французскими аристократами[1534].

В 1802 году Россети вернулся на русскую службу. А в 1803-м новым градоначальником Одессы стал герцог (дюк) Ришелье. Он и пригласил Россети занять должность начальника одесского карантина. Герцог писал фамилию своего подчиненного таким образом: Rosetti[1535]. Женой Россети (Росетти), человека уже немолодого, стала шестнадцатилетняя обрусевшая немка Надежда Ивановна Лорер. У них родились дочь и четверо сыновей. Когда девочке еще не исполнилось и пяти лет, в Одессе вспыхнула эпидемия чумы. Одно из самых первых детских воспоминаний Александры Осиповны будет связано с ужасом перед этой древней, загадочной, неизлечимой болезнью: «Мы сидели у окна и считали страшные дроги, на которых везли трупы чумных. Колодники в засмоленных рубахах шли рядом, гремя цепями, под конвоем солдат с ружьями»[1536]. От чумы умер и Осип Иванович, оставив дочери девять пудов серебра, хутор, дом на Дерибасовской, бриллианты и жемчуга. Некоторое время после смерти отца семья прожила на Дерибасовской, потом – на хуторе Адамовка, а после того, как Надежда Ивановна неожиданно быстро вышла замуж за полковника Арнольди, маленькую Александру отвезли в Грамаклею (Громоклею), херсонское имение бабушки. С этого времени и начинается история ее «малороссийской», «хохлацкой» идентичности.

Бабушка, Екатерина Евсеевна Лорер, урожденная княжна Цицианова, также не имела украинских корней. Но Грамаклея, как мы помним, принадлежала к тому украинизированному миру Новороссии, что создан был украинскими крестьянами, переселившимися из собственно малороссийских земель на богатые новороссийские черноземы.

Барский дом, выкрашенный желтой краской, отличался от малороссийских хат размерами и роскошной обстановкой. Там были «хорошие клавикорды» и турецкий диван, мебель красного дерева и дорогие в то время зеркала[1537]. Зато пол был земляным, обмазанным желтой, подкрашенной глиной, совсем на малороссийский вкус. Напротив была большая белёная хата – здание почтовой станции, которую содержала бабушка.

В своих воспоминаниях Смирнова-Россет описывает, как селяне «вечеряли» галушками и мамалыгой[1538], «к светлому воскресению пекли пасху, что по-русски кулич», «а писанки были гораздо милее красных яиц. Их крестьянские девушки окрашивали зеленой краской и делали на них красные глазки с белой каймой»[1539].

Малороссийская бытовая культура оказывала свое влияние на вкусы и привычки даже тех помещиков, что не имели украинских корней. Господам прислуживали малороссиянки – Гапка и ее дочь Приська. Обед готовила кухарка Солоха. Не удивительно, что и в господском доме подавали борщ, вареники, коржики. Александра Осиповна с детства привыкла видеть именно украинский крестьянский быт и полюбила украинскую кухню.

Детство в Грамаклее было, несомненно, одним из лучших периодов ее жизни до поступления во фрейлины и начала службы при дворе.

В прошлом осталась Одесса, где была чума, где погиб отец. В будущем – странствия по гарнизонам с нелюбимым отчимом, которого она и много лет спустя величала «хромым чёртом» (у полковника не было ноги). В одиннадцать лет Александру отдадут в Екатерининский институт (училище св. Екатерины). Быт этого заведения был довольно суровым. Барышни умывались ледяной водой, которая зимой замерзала так, что приходилось раскалывать ледяную корку.

Во всех трех институтах Петербурга, предназначенных для «благородных девиц»: Смольном, Екатерининском и Патриотическом – процветало вопиющее казнокрадство[1540]. «Экономы во всех казенных заведениях – бедовые люди», поэтому кормили девушек (дворянок, дочерей офицеров) хуже, чем дворовых девок. «Суп был вроде того, который подавали Хлестакову»[1541]. В постные дни подавали такую рыбу и рыбную похлебку, что столовая наполнялась нестерпимой вонью. Десертом служил пирожок с морковью, выпеченный из серого теста. Из кислого кваса готовили «гадчайший кисель», вкус которого трудно даже представить. Не удивительно, что неизбалованные кулинарным искусством институтки были рады даже черному хлебу с солью: «трудно себе представить, с какой поспешностью набрасывались девицы на этот хлеб»[1542]. Как было не вспоминать в таком заведении о малороссийском борще, который готовила в Грамаклее кухарка Солоха? О необыкновенно вкусных шуляках, о коржиках, о варениках с ежевикой, о дынях и арбузах?

Но дело, конечно, не в одном борще и не в арбузах. Смирнова-Россет провела в Грамаклее только пять или шесть лет. Но, очевидно, это были очень важные годы для формирования личности. Карьера при дворе, аристократический круг, удивительные литературные знакомства, целые десятилетия, проведенные в Европе, – всё это было в жизни уже взрослой женщины со вполне сформировавшимися вкусами и взглядами. А на формирование национальной идентичности важное, решающее влияние оказали именно детские годы. Поэтому «черноокая Россети» всю жизнь не могла забыть «ни степей, ни тех звездных ночей, ни крика перепелов, ни журавлей на крышах, ни песен малороссийских бурлаков»[1543]. Поэтому хозяйка одного из самых знаменитых светских салонов Петербурга Смирнова-Россет будет беседовать с Гоголем о «галушках, варениках, пампушках, коржиках» и петь вместе с ним «хохлацкие» песни, знакомые ей с детства.

Разумеется, не возьму на себя смелость утверждать, будто Россети была именно украинкой, малороссиянкой. Но границы между нациями часто размыты. И Александра Осиповна словно осталась именно на этой границе, равно близкая и равно чуждая двум народам. Впрочем, русским, кажется, более чуждая. Не зря же Хомяков посвятил ей стихотворение «Иностранка»:

Вокруг нее очарованье;

Вся роскошь Юга дышит в ней,

От роз ей прелесть и названье;

От звезд полудня блеск очей.

<…>

Но ей чужда моя Россия,

Отчизны дикая краса;

И ей милей страны другие,

Другие лучше небеса.

<…>

При ней скажу я: «Русь святая» —

И сердце в ней не задрожит…[1544]

Это не совсем точно. Александра Осиповна будет писать о своей любви к России, но, как и ее друг Николай Васильевич, писать из Европы. В Европе Россия станет прекрасной и абстрактной, а настоящая Россия ей в самом деле не нравилась: «Ухабы, сугробы, серое небо, скверный климат, весной разливы и мифологическая грязь! <…> Леса, болоты, куриные (курные. – С. Б.) избы, что тут любезного?» – спрашивала она Константина Аксакова[1545]. А затем рассказывала о стране, которую действительно любила: «…я решительно житель Юга, степь, высокий бурьян, черкасы с чубами, кулиш на открытом воздухе, когда вечереет, вот что мне нравится <…> начало личности развивалось под влиянием этих приятных проявлений»[1546]. О чем же тут спорить, когда она даже «черкасов с чубами» не забыла?!

Жизнь в Новороссии, украинизированной самими украинскими крестьянами, окажет такое влияние на Александру Осиповну, что она сама себя будет без стеснения называть «хохлачкой».

Это слово не было для нее обидным. Впрочем, известно, что крестьяне с украинско-русского пограничья еще в XX веке называли себя «хохлами», не считая его ни оскорбительным, ни бранным[1547]. Если же Александра Осиповна сталкивалась с пренебрежением к «хохлам», то тут же была готова дать отпор. Комментируя путевой дневник – «журнал походу» – своей матери, Надежды Арнольди, она придралась к невинной (на взгляд русского человека) фразе: «Неподалеку нас встретил хозяин и хозяйка, оба во всей форме малороссы <…> но в их домике всё было чисто и порядочно». И все-таки фраза задела, и Александра Осиповна приписала в скобках: «…отчего такое презрение к ним (к малороссам. – С. Б.), кажется, в Грамаклее вы были чистая хохлачка, и говорите и пишете как хохлачка»[1548].

Поэтому тесная связь Александры Осиповны с Гоголем – это не в последнюю очередь связь соотечественников, земляков, людей одной нации. «Но ведь и я родилась в Малороссии, – писала она Николаю Васильевичу 3 ноября 1844 года. – …Никто более меня не понимает вашего – может быть, вами самими неузнанное чувство и таящееся от вас самих»[1549].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.