Европейская Малороссия

Европейская Малороссия

«Я велел себя посадить в дилижанс и везти в Италию. Добравшись до Триэста, я себя почувствовал лучше. Дорога, мое единственное лекарство…»[1568], – писал Гоголь Михаилу Погодину.

Когда Николай Васильевич начал подолгу жить в Европе, противопоставление юга и севера неожиданно повторилось. Теперь уже нелюбимым севером оказались Германия и Швейцария, занявшие место Великороссии. А Италия стала как будто улучшенной версией Малороссии. В Италии зима много лучше петербургского лета, вместо елей там растут кипарисы, и даже зимой, утверждал Гоголь, можно не топить печку. Горы в Германии и Швейцарии теперь кажутся Гоголю серыми, а не голубыми, как прежде. А сама Европа по сравнению с Италией «всё равно, что день пасмурный в сравнении с днем солнечным»[1569]. «…кто был в Италии, тот скажи “прощай” другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю»[1570], – писал Гоголь генеральше Варваре Осиповне Балабиной, матери своей ученицы Марьи Петровны.

Впервые в Италию Гоголь приехал из Швейцарии, где, как ему показалось, было очень холодно. Женеву он сравнивал то с Тобольском, то с Иркутском.

Он пишет Жуковскому: «…мне кажется, как будто я был в Олонецкой губернии и слышал медвежее дыхание северного океана»[1571]. Заметим, Николай Васильевич не бывал в Олонецкой губернии (что на северо-западе России, невдалеке от Финляндии), никогда не жил в Сибири, об Иркутске и Тобольске знал только понаслышке.

В гоголевское время еще не было единой Италии. Юг занимало Неаполитанское королевство, север был разделен между несколькими государствами. Только на северо-западе, в Пьемонте, правила Савойская династия, считавшаяся итальянской, национальной. Власть в Ломбардии и Венето принадлежала австрийцам. Тосканой управлял великий герцог Леопольд, австрийский немец, женатый на немке из Саксонии (Марии Анне Саксонской), а государственный флаг Тосканы почти не отличался от австрийского. Моденой правил герцог Франческо, сын Фердинанда Австрийского. Мария-Луиза, вдова Наполеона Бонапарта и дочь австрийского императора, управляла Пармой. Центр Италии занимала папская область – государство, где папа Римский был не только духовным, но и светским владыкой.

Если бы историки следили лишь за хроникой политических событий, не принимая во внимание повседневную жизнь человека, то времена гоголевской Италии (1837–1847) могли показаться им неспокойными. Тайные общества карбонариев, «Молодая Италия» Джузеппе Мадзини, волнения начала 1830-х, заставившие Австрию направить в Италию армию фельдмаршала Радецкого… Мир кажется тревожным, впереди взрыв революции 1848 года.

Но в письмах Гоголя мы не найдем и следа политических страстей, как не найдем и следа австрийского владычества. Гоголь нашел в Италии жизнь, как будто далекую от мировых потрясений. Он радовался, что продавцы не норовят всучить ему газету, в тратториях не говорят о политике. Зато улицы его любимого Рима, как писал Николай Васильевич, усеяны монахами и аббатами, будто маком. «Блюда все особенные, все на старинный манер. Везде доселе виделась мне картина изменений. Здесь всё остановилось на одном месте и далее нейдет»[1572].

Гоголь как будто путешествовал не по разделенной государственными границами стране, а по современному Евросоюзу, где границы более или менее условны. Переезжая из Турина во Флоренцию, из Флоренции – в Рим, из Рима, через Болонью, в Верону или Венецию – он даже не упоминал о границах, таможнях, чиновниках, которые так мешают человеку путешествовать.

Между тем путешествие по Италии того времени было занятием небезопасным. Погодина в 1839 году по дороге в Рим сопровождали карабинеры[1573]. На дороге из Рима во Флоренцию Смирновой-Россет предложили взять «двух провожатых с заряженными ружьями и пистолетами»[1574]. Когда недалеко от Остии к Смирновой и ее спутницам подъехал «кавалер в круглой шляпе, в плаще», она уже была готова крикнуть: «Возьмите всё, но пощадите нас». Тревога, впрочем, оказалась ложной.

Еще тревожнее было в южной Италии. Дорога от Рима до Неаполя была столь опасной, что не помогали и вооруженные охранники: «…сии господа, следуя им свойственному влечению, при первом шуме убегают что есть мочи и прячутся куда могут», – писал Алексей Константинович Толстой. Разбойники тем временем кричали несчастным путешественникам: Face a terra! («Лицом к земле!») – и обыскивали их, угрожая ножом или заряженным ружьем. При попытке сопротивления – убивали. Если удавалось захватить знатного и состоятельного путешественника, то его брали в заложники, требовали за него большой выкуп: «Если разбойники не получают в назначенное время условленной платы, то они отрубливают у пленного уши, руку или ногу и отсылают её к тем, к которым они принадлежат»[1575]. Если и это не помогало, пленника убивали.

Италия тридцатых – сороковых годов XIX века – страна небогатая, отсталая в сравнении с Францией, Англией, германскими землями. Чем дальше на юг страны ехал русский путешественник, тем заметнее становилась итальянская бедность: «Места пустынные, совершенно бесплодные начались верст за сорок до Рима. Не видать ни одного дерева. Кое-где торчит скудный кустишко. Зелени нет. Вся земля как будто выжжена. Никакого жилья»[1576], – так Михаил Погодин описывал центральную Италию в марте 1839 года. Не зря Василий Перовский советовал Смирновой-Россет «не делать крюков в Италии», не сворачивать с обычных для путешественников маршрутов («протоптанных дорог»), чтобы «не умереть с голода»[1577]. Но Александре Осиповне хотелось увидеть живописные места, а потому она вынуждена была мириться с дурным столом. Где-то в Тоскане на «станции» она хотела купить молока, но «нечесаная, грязная девка» ответила, что взять неоткуда, потому что «козы – в горах»[1578]. Путешественницы вынуждены были есть в лесу сырые каштаны. Наконец на пути в Пьяченцу «на одной станции» получили хотя бы хлеб и сыр[1579].

Из всего этого не следует, будто Италия погибала от нищеты. Тот же Погодин описал великолепную Пасху в Риме, где изобилие соединялось с изяществом: «…сало, сыр, ветчина являются здесь в таких изящных формах, что загляденье. Плошек, стаканчиков разноцветных видимо-невидимо. Масло оливное сияет в прозрачных сосудах. <…> Окорока все в гирляндах, с лавровыми венками. Сало пирамидами, сыр колоннами и обелисками в цветах и зелени…»[1580] Реальность была, как почти всегда, многоцветна, но Гоголь выбирал в Италии только светлые, праздничные тона, прочие игнорировал. Так влюбленный замечает только достоинства своей возлюбленной.

Русский путешественник, которому довелось провести в Средиземноморье не одну зиму, знает, что холод ощущается там даже сильнее, чем в северной России. Дома, приспособленные к жаркому климату, плохо сохраняют тепло. Холодные дожди на Рождество много хуже наших снегопадов.

«Дождь льет ливмя, нельзя никуда показать носу…»[1581] – жаловался Погодин, заставший раннюю весну в Риме. Четыре года спустя, 16 февраля 1843 года, Языков опишет все страдания русского человека, которому «посчастливилось» провести зиму на берегах Тибра:

«Нынешняя зима в Риме пренегодная – такой, дескать, и старожилы здешние не запомнят; холодно, сыро, мрачно, дожди противные, ветры бурные: на прошлой неделе от излишества вод и ветров вечный Тибр вздулся <…> затопил часть Рима так, что на некоторых улицах устроилось водное сообщение. <…> До сих пор я никогда не видывал таких ливней, какие здесь; представь себе, что бывают целые дни, когда дождь льет, не переставая ни на минуту <…> Небо как тряпка, воздух свищет, вода бьет в окна, по улице река течет, в комнате сумерки!!.»[1582]

И это в Риме, где в то же самое время жил и Гоголь! Но Николай Васильевич тогда не жаловался на промозглую южную зиму, как будто не замечал ненастья. Напротив, уверял мать и сестер, будто в Италии и зимой замечательно тепло.

Нет, в Италии всё прекрасно, как всё прекрасно в Малороссии: «В небе и облаках виден какой-то серебряный блеск. Солнечный свет далее объемлет горизонт. А ночи?.. прекрасны. Звёзды блещут сильнее, нежели у нас, и по виду кажутся больше наших, как планеты. А воздух? – он так чист, что дальние предметы кажутся близкими. О тумане и не слышно»[1583]. В словах об итальянской ночи как будто слышится воспоминание о ночи украинской.

Для Гоголя Италия стала как будто новой Малороссией, родной землей. Зимы теплее, краски ярче, а так – много общего: «Мне кажется, что будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам, – писал Гоголь своему другу по Нежинской гимназии Александру Семеновичу Данилевскому. – Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных».

Как только началась публикация «Выбранных мест из переписки с друзьями», некоторые читатели заметили эту странную связь итальянофильства Гоголя с его малороссийской идентичностью. Кажется, первым был русский поэт и литературный критик Аполлон Григорьев. Человек с обостренным национальным чувством, он отзывался о письмах Гоголя с неприязнью, с гневом, с возмущением: «…1/3 моего уважения к Гоголю уплыла вслед за двумя томами переписки <…> столь искренне разоблачающей всю неискренность этой чисто хохлацкой натуры…»[1584], – писал Григорьев своему другу, критику Евгению Эдельсону в ноябре 1857 года. А два месяца спустя в письме к Михаилу Погодину Аполлон Григорьев неожиданно бросит: «Чтобы так поэтизировать Италию и жизнь в ней в ущерб нашей, как это делал покойник Гоголь, – надобно иметь эгоистическую и притом хохлацкую душу»[1585].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.