4. Герои фельетонов и карикатур

4. Герои фельетонов и карикатур

Стиляги были объектом всевозможных насмешек и издевательств на протяжении всего десятилетия – или около того – своего существования. О них писали фельетоны, на них рисовали карикатуры.

Тогдашние идеологические лозунги сегодня звучат абсурдно:

«Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст».

«Стиляга – в потенции враг

C моралью чужой и куцей

На комсомольскую мушку стиляг

Пусть переделываются и сдаются!»

Но в пятидесятые годы коммунистические и комсомольские органы воспринимали все это более чем серьезно.

Кстати, еще за двадцать лет до появления первых фельетонов о стилягах признанные мастера этого жанра, Илья Ильф и Евгений Петров злобно высмеяли выступления «Первого республиканского джаз-банда» Валентина Парнаха, выведя в «Двенадцати стульях» вооружённых «саксофонами, флексатонами, пивными бутылками и кружками Эсмарха» Галкина, Палкина, Малкина, Чалкина и Залкинда.

А первый фельетон о стилягах был опубликован в журнале «Крокодил» в марте 1949–го года. Многие считают, что автор фельетона Д. Беляев придумал и само слово «стиляга». Ни доказательств, ни опровержений этому сегодня найти уже невозможно, поэтому, пусть авторство термина, обозначившего первую советскую субкультуру, останется за крокодильским фельетонистом.

Д. Беляев «Стиляга» (Из серии «Типы, уходящие в прошлое») (Крокодил, 1949, № 7, с. 10)

Прошлым летом со знакомым агрономом брели по ржаному полю.

И вот я заметил один, резко выделяющийся из массы ржи колов. Он был выше всех остальных и гордо покачивался над ними.

– Смотрите, – сказал я агроному, – какой мощный, красивый колос! Может быть, это какой-нибудь особенный сорт?

Агроном безжалостно сорвал колос и протянул мне:

– Пощупайте: в этом красивом колосе совсем нет зерен. Это колос-тунеядец, он берет влагу и все прочее от природы, но не дает хлеба. В народе его называют пустоколоска. Есть и цветы такие в природе – выродки. Они часто красивы на вид, но внутренне бессодержательны и не плодоносят, называются пустоцветом. Так вот и этот колос…

– Колос-стиляга! – воскликнул я.

Пришел черед удивляться агроному:

– Как вы сказали?

– Стиляга, – повторил я и рассказал агроному следующую историю.

* * *

В студенческом клубе был литературный вечер. Когда окончилась деловая часть и объявили танцы, в дверях зала показался юноша. Он имел изумительно нелепый вид: спина куртки ярко-оранжевая, а рукава и полы зеленые; таких широченных штанов канареечно горохового цвета я не видел даже в годы знаменитого клёша; ботинки на нем представляли собой хитроумную комбинацию из черного лака и красной замши.

Юноша оперся о косяк двери и каким-то на редкость развязным движением закинул правую ногу на левую. Обнаружились носки, которые, казалось, сделаны из кусочков американского флага – так они были ярки.

Он стоял и презрительно сощуренными глазами оглядывал зал. Потом юноша направился я в нашу сторону. Когда он подошел, нас обдало таким запахом парфюмерии, что я невольно подумал: «Наверное, ходячая реклама ТЭЖЭ (Трест жировой промышленности Москвы, в 30–е – 40–е годы к нему относились парфюмерные фабрики – В. К.)».

– А, стиляга пожаловал! Почему на доклад опоздал? – спросил кто-то из нашей компании.

– Мои вам пять с кисточкой! – ответил юноша. – Опоздал сознательно: боялся сломать скулы от зевоты и скуки… Мумочку не видели?

– Нет, не появлялась.

– Жаль, потанцевать не с кем.

Он сел. Но как сел! Стул повернул спинкой вперед, обнял его ногами просунул между ножками ботинки и как-то невероятно вывернул пятки: явный расчет показать носки. Губы, брови и тонкие усики у него были накрашены, а прическе «перманент» и маникюру могла позавидовать первая модница Парижа.

– Как дела, стиляга? Все в балетной студии?

– Балет в прошлом. Отшвартовался. Прилип пока к цирку.

– К цирку? А что скажет княгиня Марья Алексеевна?

– Княгиня? Марья Алексеевна? Это еще что за птица? – изумился юноша.

Все рассмеялись.

– Эх, стиляга, стиляга! Ты даже Грибоедова не знаешь…

В это время в зале показалась девушка, по виду спорхнувшая с обложки журнала мод. Юноша гаркнул на весь зал:

Мума! Мумочка! Кис-кис-кис!..

Он поманил пальцем. Ничуть не обидевшись на такое обращение, девушка подпорхнула к нему.

– Топнем, Мума?

– С удовольствием, стилягочка!

Они пошли танцевать…

– Какой странный юноша, – обратился я к своему соседу – студенту. – И фамилия странная: Стиляга – впервые такую слышу.

Сосед рассмеялся:

– А это не фамилия. Стилягами называют сами себя подобные типы на своем птичьем языке. Они, видите ли, выработали свой особый стиль – в одежде, в разговорах, в манерах. Главное в их «стиле» – не походить необыкновенных людей. И, как видите, в подобном стремлении они доходят до нелепостей, до абсурда. Стиляга знаком с модами всех стран и времен, но не знает, как вы могли убедиться, Грибоедова. Он детально изучил все фоксы, танго, румбы, Линды, но Мичурина путает с Менделеевым и астрономию с гастрономией. Он знает наизусть все арии из «Сильвы» и «Марицы», но не знает, кто создал оперы «Иван Сусанин» и «Князь Игорь». Стиляги не живут в полном и в нашем понятии этого слова, а, как бы сказать, порхают по поверхности жизни… Но посмотрите.

Я и сам давно заметил, что стиляга с Мумочкой под музыку обычных танцев – вальса, краковяка – делают какие-то ужасно сложные и нелепые движения, одинаково похожие и на канкан, и на пляску дикарей с Огненной Земли. Кривляются они с упоительным старанием в самом центре круга.

Оркестр замолчал. Стиляга с Мумочкой подошли к нам. Запах парфюмерии разбавлялся терпким запахом пота.

– Скажите, молодой человек, как называется танец, который вы танцуете?

– О, этот танец мы с Мумочкой отрабатывали полгода, – самодовольно объяснил юноша. – В нем шикарно сочетается ритм тела с выражением глаз. Учтите, что мы, я и Мума, первые обратили внимание на то, что главное в танце – не только движение ног, но и выражение лица. Наш танец состоит из 177 вертикальных броссов и 192 горизонтальных пируэтов. Каждый бросс или пируэт сопровождается определенной, присущей данному броссу или пируэту, улыбкой. Называется наш танец «стиляга це-дри». Вам нравится?

– Еще бы! – в тон ему ответил я. – Даже Терпсихора в обморок упадет от восторга, увидя ваши 117 броссов и 192 пируэта.

– Терпсихора? Кажется, так вы сказали? Какое шикарное имя! Кто это?

– Терпсихора – это моя жена.

– Она танцует?

– Разумеется. И еще как! В пляске святого Витта она использовала 334 бросса и 479 пируэтов!

– Пляска святого Витта? Здорово! Даже я такого танца не знаю.

– Да что вы?! А ведь это сейчас самый модный танец при дворе французского короля Генриха Гейне.

– А я где-то слышала, что во Франции нет королей, – робко возразила Мумочка.

– Мума, замри! – с чувством превосходства заметил стиляга. – Не проявляй свою невоспитанность. Всем известно, что Генрих Гейне – не только король, но и французский поэт.

Гомерический хохот всей компании покрыл эти слова. Стиляга отнес его в адрес Мумочки и смеялся громче всех. Мума сконфузилась, покраснела и обиделась.

– Мумочка, не дуйся. Убери сердитки со лба и пойдем топнем «стилягу це-дри»…

Мума улыбнулась, и они снова принялись за свои кривляния…

– Теперь вы знаете, что такое стиляга? – спросил сосед – студент. – Как видите, тип довольно редкостный, а в данном случае единственный на весь зал. Однако находятся такие девушки и парни, которые завидуют стилягам и мумочкам.

– Завидовать? Этой мерзости?! – воскликнула с негодованием одна из девушек. – Мне лично плюнуть хочется.

Мне тоже захотелось плюнуть, и я пошел в курительную комнату.

Фельетон вышел на волне борьбы с «космополитизмом» и «поклонением перед Западом». В том же номере опубликован фельетон Леонида Ленча «Случай с космополитом» и сатирические стихи Вл. Масса и Мих. Червинского «Сноб-космополит»:

Он написал немало вздора

О психотехнике актера

О языке индусских драм

О плясках племени ньям-ньям

Карикатура «Смотри на Голливуд» подписана так:

«В кино они мешали работать советским режиссерам и сценаристам, нагло размахивая перед объективом старой ковбойской шляпой американца Гриффита, подобранной ими на голливудской свалке».

Кстати, упомянутый американский режиссер немого кино Гриффит известен тем, что еще до большевистской революции в России делали «римейки» его фильмов.

Вряд ли автор фельетона «Стиляга» Беляев предполагал, какой эффект он будет иметь. По замыслу автора речь действительно шла о «типах, уходящих в прошлое» или, по крайней мере, крайне немногочисленных. Первые стиляги конца сороковых годов были «золотой молодежью», активно пользующейся преимуществами своего положения: импортные шмотки, «трофейные» журналы и пластинки.

Возможно, они просуществовали бы какое-то время и, повзрослев, изменили бы образ жизни. Но фельетон в «Крокодиле», выходившим тиражом в триста тысяч экземпляров, нарисовал очень даже привлекательную картину молодого человека и его девушки, которые «словно сошли с обложки журнала мод». Сейчас, когда большинство тинейджеров подражают людям с обложек этих журналов, такой эпитет ни в коем случае не звучит негативно – не был таким он и в 1949–м году. И даже картинка, иллюстрирующая фельетон, не выглядит так уж карикатурно: вполне симпатичные, «стильные» парень и девушка.

И вот, вместо того, чтобы посмеяться над стилягой из фельетона, ему начинают подражать. Благодаря этом стиляжное движение в начале пятидесятых только расширяется, а в середине десятилетия становится вполне многочисленным.

Одновременно, антизападная пропаганда в советской печати все это время не ослабевает. Например, в каждом номере «Крокодила» ей отводятся по несколько страниц.

«Дом веселья стоит на Бродвее, улице театров», – пишет В. Лимановская в фельетоне «Дом веселья» («Крокодил, № 10, 1949 год). – «Весь второй этаж занимает дансинг. День и ночь там воет джаз, и белокурые, черноволосые, рыжие девушки безотказно танцуют с любым» гостем», лишь бы он платил по прейскуранту за каждый танец.

В другом номере – карикатура «Светская американская семья (судя по фильмам голливудских сценаристов): отец-подлец, мамка-хамка, племянница-пьяница, брат-дегенерат» и соответствующие карикатурные изображения всех четверых.

Типичные заголовки «международных» страниц «Крокодила» первой половины пятидесятых: «Агрессивные планы США», «Клевета на СССР», «Хижина дяди Сэма», «Иуды из Нью-Йорка», «Организованные гангстеры», «В центре осло разрешена стоянка только американских машинам», «Во власти всемогущего доллара», «Верноподданные доллара». И тут же новость из «братской социалистической страны»: «В Болгарии отменили карточки». Не отстают в антиамериканской пропаганде и другие издания: «Позор Америки», «Американский» друг» хуже старых двух».

Но интересно, что при всей антизападной пропаганде советские журналы иногда сами приоткрывают для граждан СССР окно за железный занавес, рассказывая – пусть тенденциозно и в соответствии с «генеральной линией партии» – о разных западных странах. В 1956–м году самый массовый советский журнал «Огонек» (тираж – один миллион экземпляров) публикует в нескольких номерах отчет главного редактора А. Софронова о поездке в США.

«Голливуд открывает двери» – так называется один из репортажей. На фотографии, иллюстрирующей материал, «советские журналисты с одной из популярных американских актрис Грейс Келли в Голливуде». Хвалить главного на тот момент врага СССР на страницах советской печати, конечно, нельзя, даже его культуру. Отсюда – доминирующий тон статей. «Я хотел хорошо отнестись к американскому телевидению», – пишет Софронов. – «Но не смог». Зато на цветных фотографиях – Нью-Йорк, Калифорния, Аризона: настоящая «американская мечта» советского стиляги. Подобные материалы, иллюстрированные цветными фотографиями, публикуются и про другие страны: «Письмо из Англии», «День на улицах Рима», «Две недели во Франции». А на последней странице обложки – нелепая советская реклама министерства легкой промышленности СССР: «Обувь разных расцветок – для самых маленьких».

В то же время, американский джаз и рок-н-ролл упоминаются в советских газетах в однозначно негативном контексте. «Комсомольская правда» за 16 июня 1957–го года публикует фотографию активной слушательницы концерта Элвиса Пресли и следующую подпись:

Вчера в Штатах дал обычный концерт известный американский рокк-н-роллист Эльвис Присли. Представьте себе молодого человека с лицо дегенерата, с взлохмаченными волосами и выпученными бычьими глазами. Он поет, сопровождая свое пение непристойными движениями. Обычная обстановка на концерте Присли: молодые девушки воют, дико вскрикивают, падают в обморок.

Фельетоны о стилягах выходили в газетах едва ли не каждого крупного города, не говоря уже о Москве, Ленинграде и столицах республик. В Ленинграде, в газете «Смена» в пятидесятые годы известными фельетонистами были Мамлеев и Гусев.

Олег Яцкевич:

Был такой фельетон «Лева Табуль уходит в подполье». А Лева Табуль – зачуханный еврейский юноша, который как-то оказался «владельцем» квартиры (просто родители куда-то уехали). И у него там вечный перепихон, компании, выпивки и так далее. Ничего страшного, никаких оргий не было. Но тогда в газете «Смена» работали два известнейших впоследствии журналиста – «известинцы» в дальнейшем – Мамлеев и Гусев. Молодые, борзые они устроились в «Смену» и начали отрабатывать хлеб, но как! Вот им говорят: – эта девочка «дала» вчера одному и позавчера – другому. «Боруха» – называли их на Невском. Они эту девочку приглашают в редакцию и начинают разговор: «А вот что тебя привело к этой преступной деятельности?» Она еще ничего не понимает, но охотно идёт с ними на контакт. А далее выходит фельетон «Маня не слушает бабушку». Для читательского интереса такое наворочено! Потом у девчонки неприятности, иногда – сломана судьба.

Однажды и мне пришла бумажка: «зайдите в редакцию «Смены»». Прихожу. Сидят молодые, симпатичные Мамлеев и Гусев и спрашивают: «Это правда, что вы – стиляга?» Я говорю: «А что в этом плохого, объясните мне. Почему-то те, кто ворует – все нормально, – воруют себе; те, кто обманывает государство – то же самое. А стиляга, если у него узкие брюки, то уже в чем-то виноват перед страной?» – «А это правда, что у вас на квартирах постоянно попойки с девочками?» Я говорю: «Ну, бывает, только не часто. Средства ограничены». Я, в силу юношеской глупости, еще не понимаю насколько всё серьёзно. «А это правда…?» – задают вопросов кучу. То, се. Я как-то нивелирую все это. Поговорили, попрощались.

А я жил уже один. Мама тогда в Китае работала, а у отца новая семья была на Петроградской. Я приехал к отцу поужинать, и он говорит: «Звонили из «Смены», сынок. Завтра, говорят, фельетон выйдет о тебе». – «Какой фельетон? О чем фельетон?»

На следующий день я говорю: «Ребята, слушайте, я похоже прославился на весь свет». Подходим к газетному стенду, там уже такая куча народу. Заголовок – «Прожигатель жизни». Какой я, на фиг, прожигатель? Мне б дотянуть до стипендии, а тут – «прожигатель жизни». Конечно, отец помогает, что-то мама оставила, посему я не бедствовал, но о том, чтобы прожигать жизнь!.. Раньше же посидеть в той же «Европейской» с девушкой можно было и за тридцать рублей – это в пятидесятые годы.

Единственная правдивая фраза в статье была первая: «Ему еще нет двадцати лет». Остальное: – про то, какой я разнузданный половой бандит, про то, что девушка, которая меня полюбила, обливаясь кровью после аборта, чуть не умерла. Все это – такая туфтина! Я бы все это «скушал», это даже чуть – чуть, по глупости, льстило: Олег – «прожигатель жизни». Но в том паскудном тексте они облили грязью и моих родителей: и отца, и мать. Ну, мама была в Китае, а отец-то здесь. Он был директор техникума и секретарь парторганизации. Папа говорит мне через пару дней: – «Сынуля, ты бы сходил в райком Выборгского района, к инструктору». – «Папа, зачем мне это нужно?» – «Ну, хорошо, вышибут меня из секретарей парторганизации, понизят в должности, – я тебе тогда не смогу помогать. Сходи, поговори. Он же не в тюрьму тебя отправит – он хочет выяснить, что за «прожигатель жизни».

Я пришел. Табличка «Инструктор райкома партии Аристов». Он выслушал меня. «Ступай – говорит. – Не шали больше». И отпустил. И папа успокоился. Но я кипел: убить этих Мамлеева и Гусева. До этого, конечно, никогда бы не дошло… Но однажды, вскорости после этого, я иду по Невскому, и навстречу мне идут Мамлеев и Гусев. И я так приостановился, думаю: «Задушить бы этих борзописцев». Но «писаки» испуганно свернули во двор кинотеатра «Колизей».

Виктор Лебедев:

За любовь к этой музыке и к Западу о нашей компании, в которой было человек семь, был фельетон «Сорняк», и прототипом «Сорняка» [выбрали меня]. Я был жутко худой, и прозвище у меня было «Циркуль». И нарисовали столб на углу Невского и Литейного, и меня – обвивающим этот столб: как образец мерзкого такого стиляги, низкопоклонника перед Западом. А главным персонажем был Юра Надсон. Он был пасынок композитора Ивана Дзержинского. А потом, по иронии судьбы, он стал полковником милиции – после окончания юридического факультета университета. И поговорка эта – «Сегодня он любит джаз, а завтра родину продаст» – относилась ко мне.

Анатолий Кальварский:

Мне нравилось носить узкие брюки, за что меня протаскивали во всяких стенгазетах школьных и в музыкальном училище. Я помню одну из карикатур на меня: в узких брюках, в ботинках на толстой подошве – у меня действительно были такие ботинки на толстой подошве, – и в одно ухо у меня влетал «Голос Америки», а в другое влетал «БиБиСи». Вот это было опасно. Но, слава богу, корзину готовить не пришлось.

В ноябре 1953–го в «Комсомольской правде» выходит фельетон «Плесень», написанный Б. Протопоповым и И. Шатуновским. Речь идет не о стилягах, а скорей о «золотой молодежи», но в массовом сознании эти два понятия часто смешиваются. И скоро стиляг начинают называть «плесенью» в дополнение к уже привычным ярлыкам вроде «космополита безродного», «низкопоклонника» или «отщепенца». Еще Беляев в фельетоне «Стиляга» сравнивает стиляг с паразитами, никаких впрочем доказательств их паразитического образа жизни не приводя. А из «Плесени» можно вывести, что образ жизни золотой молодежи – и стиляг! – вполне может привести к криминалу. Советская молодежь должна быть совсем другой – утверждает газета, рассказывая на первой полосе, в статье «Молодые новаторы легкой промышленности» про то, как «комсомолец Шота Топурия, затяжчик Сухумского комбината, вместе с другими производственниками обувных предприятий Грузии знакомится сейчас на московской фабрике «Парижская коммуна» с передовым опытом».

Б. Протопопов и И. Шатуновский «Плесень» («Комсомольская правда», 19 ноября 1953 года)

В третьем часу ночи, когда начали тушить свет в ресторанах, Александр, как обычно, появился в коктейль-холле.

– Ребята здесь? – спросил он швейцара, кидая ему на руки макинтош.

– Здесь, здесь, – ответил тот, услужливо распахивая двери.

Молодой человек поправил перед зеркалом прическу и прошел в зал, раскланиваясь направо и налево. За стойкой на высоких вертящихся табуретах сидели его друзья. Альберт, худощавый юноша с бледным лицом, сосредоточенно тянул через соломинку ледяной коктейль «черри-бренди». Анатолий, подняв к хорам взлохмаченную голову, неистово аплодировал певице и под смех публики кричал дирижеру оркестра: «Заказываю «Гоп со смыком», плачу за все!». Андрей, плечистый блондин, по-видимому, уже не слышал ни музыки, ни аплодисментов. Он положил голову на стойку, и галстук его купался в липкой винной смеси.

– Еще четыре бокала, – сказал Александр, подсаживаясь к друзьям.

Из коктейль-холла молодые люди вышли последними. На улице уже светало, но дружки не думали прощаться.

– Захватим девчонок – и ко мне на дачу, – бормотал Андрей, подходя к своей машине.

Все уселись, и «Победа» помчалась по пустынным улицам Москвы. Она остановилась у красивой дачи, расположенной неподалеку от Звенигородского шоссе.

– Леди и джентльмены, прошу в мой коттедж, – пригласил Андрей.

Поддерживая друг друга и спотыкаясь, «леди и джентльмены» поднялись по ступенькам. Пьянка на даче разгорелась с новой силой.

День уже клонился к вечеру, когда дружки проснулись. Залитая вином скатерть валялась в углу, пол был усеян осколками битой посуды, стулья опрокинуты…

– Повеселились славно. Ну а что дальше? – спросил Андрей, обводя компанию мутным взором.

Он вывернул свои карманы:

– Пусто. От тысячи, которую позавчера дал отец, осталось пятнадцать центов.

Молодые люди задумались.

– На этот раз я, кажется, смогу вас выручить, – нарушил молчание Альберт. – Вчера днем заходил к одной знакомой. Взял кольцо «на память». Об этом она, разумеется, не знает.

Все повеселели. На «выручку» приятели отправились пить пиво.

Веселая, беззаботная жизнь продолжалась. Вскоре появился пятый собутыльник. Это был Николай – тоже молодой человек, внешне очень скромный и воспитанный.

Его привел Альберт:

– Прошу любить и жаловать. Хороший малый!

Альберт таскал Николая за собою в рестораны, на вечеринки, и тот быстро вошел во вкус новой жизни.

– А ты не замечаешь, что все время пьешь на наши деньги? – спросил его однажды Андрей, расплачиваясь в ресторане.

– Я бы рад принять участие в общих расходах, но у меня нет денег. Мама дает мне только на обед.

– Нет денег! – захохотал Александр. – Пора называть вещи своими именами… А ты не знаешь, на что ты пил вчера? На кольцо, украденное Альбертом у знакомой. Только что мы пропили деньги, которые Андрей вытащил из кошелька своего отца.

Николай побледнел и вскочил со стула.

– Надеюсь, ты не побежишь доносить, что пропивал краденое? – угрожающе сказал Анатолий.

Николай остался. Еле внятно он дал обещание завтра же что-нибудь добыть. И действительно, на следующий день принес завернутый в бумагу маленький золотой крест. Никто не спросил, где он совершил кражу. И крест был пропит.

Разгульная жизнь требовала денег каждый день. Однажды, когда Анатолий занимался в лаборатории, подошел Александр.

– Нужны деньги, – шепнул он. – У Андрея снова брать неудобно: он и так уже распродал всю домашнюю библиотеку.

Анатолий посмотрел вокруг и, заметив, что лаборантка повернулась спиной, показал пальцем на микроскоп.

Александр мгновенно понял приятеля. И вдруг оба испугались. Одно дело – красть у родителей и знакомых, которые никуда не пойдут жаловаться, и совсем другое – стащить казенную вещь. Но выпить было не на что. Кому же брать? Они бросили жребий. Монета упала на «орла». Обливаясь холодным потом, Анатолий схватил микроскоп и положил в свой чемоданчик.

Одна кража влекла за собой другую. Дружки стали подумывать о более крупном «деле», которое дало бы им сразу много денег. Николаю, который был уже полностью в руках шайки, поручили достать оружие и найти квартиру, которую можно было бы ограбить. Выбор пал на два «объекта»: один из них квартира, другой – касса одного из институтов, расположенного в пригороде Москвы. Вот тогда особенно пригодилась машина влиятельного папаши Андрея.

Остановка была только за оружием. Без него грабить не решались. Но Николай, давший слово украсть пистолет, трусил. Он чувствовал себя между двух огней и не знал, что делать. Тогда «товарищи» завезли Николая в лес и, приставив нож к горлу, взяли обещание, что оружие будет доставлено.

Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы не помешало одно обстоятельство: о некоторых проделках компании узнал знакомый Андрея Эдуард В. А что, если Эдуард расскажет о них кому-нибудь? Или, что еще хуже, сообщит куда следует? Не будет ли это той нитью, за которой потянется весь клубок?

Спустя два месяца в пустынной местности, за несколько километров от Москвы, был обнаружен труп юноши. Это был Эдуард. А вскоре бандиты сели на скамью подсудимых. Андрей и Александр получили по двадцать лет исправительно-трудовых лагерей, Альберт – пятнадцать, Анатолий – десять. Николая сочли возможным к суду не привлекать. Таков финал этой истории.

* * *

Советский суд сурово, по заслугам наказал бандитов. На этом можно было бы поставить точку. Но нам кажется, что названы не все виновные.

В самом деле, почему могла возникнуть в здоровой среде советской молодежи такая гнилая плесень: люди без чести и совести, без цели в жизни, для которых деньги служили высшим мерилом счастья, а высокие человеческие идеалы – любовь, дружба, труд, честность – вызывали лишь улыбку? Откуда появились эти растленные типы, как будто сошедшие с экранов гангстерских американских фильмов? Что толкнуло молодых девятнадцатилетних людей, московских студентов, на преступный путь? Нищета, безработица, голод, дурной пример родителей? Назовем фамилии осужденных. Андрей Передерий – сын крупного ученого. У Александра Лехтмана мать – кандидат технических наук. Отец Альберта Пнева – полковник в отставке. Не испытывала материальных затруднений и семья Анатолия Деева.

В обвинительной речи на суде прокурор, цитируя высказывания замечательного советского педагога А. С. Макаренко, говорил о том, что в отношении родителей к своим детям должно соблюдаться чувство меры. Дети страдают от недостатка любви родителей, но портиться могут и от избытка любви – этого великого чувства.

Разум должен быть регулятором семейного воспитания, иначе из лучших родительских побуждений получаются наихудшие результаты и аморальные последствия.

Разума, этого регулятора семейного воспитания, не было в семьях осужденных. В этом отношении очень показательна семья Передерий.

С детства Андрей ни в чем не знал отказа. Мама и папа выполняли любой его каприз. Мальчик привык: стоит ему чего-либо захотеть, как все появляется, словно по мановению волшебного жезла. Таким он и вошел в жизнь. Заикнулся однажды об автомобиле – и вскоре у крыльца стоял новенький «Москвич». Отцовская «Победа» также была в его полном распоряжении. Молодой Передерий был законченным тунеядцем, а ослепленные любовью родители видели в нем только ласкового сына, гордились его отличными манерами и умением отменно держать себя за столом. Когда юноша поступил в вуз, папа стал давать ему ежемесячно тысячу рублей «на карманные расходы» (в пятидесятые годы это было больше средней зарплаты по стране – В. К.). На карманные же расходы шла его стипендия, а для отдыха и развлечений была предоставлена загородная дача. Андрей жил широко, и вскоре этих денег ему перестало хватать. Тогда он стал брать деньги из дому без ведома родителей. Домашние благодушно улыбались, обнаруживая «проказы» сына.

Стоило Андрею кашлянуть, как его немедленно сажали в самолет и отправляли на южный курорт. Не важно, если в это время шли экзамены: есть ли смысл ради них жертвовать лучшим курортным временем? Понятно, что у Андрея даже мысли не возникало о том, что ему самому когда-нибудь придется зарабатывать свой, трудовой хлеб. Всю жизнь он собирался проходить в сыновьях академика Передерия и пользоваться всеми вытекающими отсюда благами.

Такими же избалованными бездельниками и оболтусами росли и соседи Андрея по скамье подсудимых.

Как гром среди ясного неба обрушилось на эти семьи известие о том, что их выхоленные, «воспитанные» сынки на самом деле грабители и убийцы!

– Наш сын невиновен! Он не способен зарезать даже курицу! Это ужасная ошибка! – таковы были первые слова, с которыми родители обратились к следователю.

Они наняли лучших адвокатов и стремились любыми путями смягчить участь своих детей. А мать Александра Лехтмана даже явилась к матери убитого ее сыном Эдуарда и предложила ей деньги за то, чтобы они постарались выгородить на суде Александра.

Толстые папки следствия, многочисленные документы, показания свидетелей обличают не только преступников. Атмосфера преклонения и угодничества, окружавшая юношей в семье, исполнение любых желаний приучили их к мысли, что им все дозволено. Как известно, такими же убеждениями была проникнута дореволюционная так называемая «золотая молодежь» – сынки богатых дворян, фабрикантов, купцов. Родители осужденных – не дворяне, не фабриканты и не купцы. Это люди труда, которые не мыслят своей жизни без общественно-полезной деятельности. Но уважение к труду и верность этим принципам они не сумели воспитать в детях, считая, что все это придет само собою, с годами, а пока, дескать, пусть погуляют и повеселятся. А ведь от праздности, от распущенности до преступления – один шаг.

Если бы разум, о котором говорил Макаренко, присутствовал в системе семейного воспитания юношей, Передерий – отец потребовал бы хотя бы отчета у сына, куда он расходует его деньги. А родители Альберта… Разве не обязаны они были поинтересоваться, где проводит ночи их сын, с кем и на какие деньги пьет?

Александр Лехтман прятал дома украденный микроскоп, сказав матери, что уму дали его из института для занятий, но ведь она сама преподает в вузе и знает, что такие приборы из лабораторий не выносят…

Даже из этих фактов видно, как примитивно понимали родители свой долг воспитателей, считая «неудобным», «неделикатным» вмешиваться в личную жизнь детей, контролировать их поступки. А их сыновья вели двойную жизнь. Одна проходила у них на глазах, другая – в пивных и ресторанах.

Спившиеся молодчики все более и более теряли человеческий облик. Вот что говорят они сами о своих идеалах.

«Все мы любили выпить, – показал на следствии Пнев, – и для этой цели посещали рестораны… Чтобы иметь деньги на пьянство, я украл кольцо…»

Андрей Передерий показал:

«Посещал рестораны. На это я тратил стипендию плюс деньги, которые давали родители, плюс деньги, которые я брал тайно у родителей, плюс деньги, вырученные от распродажи своей библиотеки».

Андрей Передерий был арестован на курорте. Негодяй возмущался, что прервали его отдых. Его везли, чтобы отдать под суд за убийство человека, а он требовал, чтобы в дороге его кормили шоколадом, и недоумевал, когда ему отказывали: «Почему? Я ведь хочу купить на свои деньги». Своими он считал деньги, вырученные от продажи пиджака убитого Эдуарда. А сидя в тюрьме он просил, чтобы его кормили тортами, словно он присутствовал на именинах у своих родственников.

Непередаваемая мерзость!

* * *

Преступники наказаны по заслугам. Пусть это послужит суровым предостережением любителям легкой и беззаботной жизни, тем, кто намеревается всю жизнь прожить тунеядцем. И пусть об этом подумают чересчур любвеобильные родители. В нашей стране каждый живет своим трудом. От труда каждого зависят его положение в обществе, его место в жизни.

Волна антистиляжных фельетонов и карикатур продолжается в советской прессе ровно столько, сколько существуют стиляги. Вот фельетон Николая Асанова «Шептун» («Крокодил», № 16 за 1954 год). В нем слово «стиляга» не употребляется, но описание внешний вида героя полностью соответствует тогдашнему карикатурному образу стиляги:

Н.  Асанов «Шептун» («Крокодил», № 16 за 1954 год)

«Передо мной был Гога Баранчук. Но в каком виде! Плечи его рыжего костюма стали в два раза шире от ватных подкладок, шляпа была зеленая с длинным ворсом, на ногах – ярчайшие желтые полуботинки на сверхтолстой подошве, и вообще весь вид его свидетельствовал о преуспеянии».

А герой фельетона Гога – молодой человек стиляжной внешности и со склонностью к «буржуазному образу жизни» – занимается чем-то вроде фарцовки.

«Было любопытно узнать, чем же он «заведует», и я согласился зайти. Мы стояли возле кафе с интригующим названием «Арфа», и я направился было к дверям этого заведения, но Гога удержал меня за руку:

– Фу, это типичная забегаловка! Мы пойдем в «Отдых», вот это кафе!

Мне было все равно, и я пошел рядом с ним, с удивлением замечая, что Гога стал очень известен. Пока мы поднимались по переулку, он раз десять приветствовал каких-то людей, иногда снимая свою шикарную шляпу, иногда просто поднимая руку. Шел он быстро, так что поговорить по дороге не удалось.

В кафе его тоже, как видно, знали. Это чувствовалось по почтительным поклонам швейцаров, вдвоем кинувшихся к Гоге и оставивших меня без внимания до тех пор, пока Гога не кивнул: «Это со мной!»

В зале к Гоге стремительно подошел администратор, почтительно спросивший:

– Как всегда?

– Точно! – ответил Гога, высокомерно поднимая свой прямой длинный нос и поправляя прическу типа «бродвейка», сделанную под американских киноактеров, когда волосы на затылке отращены так, будто человек собирается идти в попы. Администратор почтительно засеменил впереди и провел нас в отдельный кабинет, где Гогу уже ожидал официант.

– Классно, а? – спросил Гога. И раньше чем я успел воспротивиться или хотя бы принять участие в обсуждении меню, скомандовал: – Коньячку, лимончик, сумужки, боржомчика, потом черный кофе двойной и две порции ликерчику, как всегда… – Это дополнение должно было показать мне, что Гога успел уже выработать свои вкусы и понятия по программе «классной жизни».

– Где же вы теперь работаете, Гога? – спросил я, мысленно оценивая заказ и прикидывая, во что обходятся Гоге эти посещения кафе, если свое «как всегда» он повторяет хотя бы раз в неделю.

– Не будем торопиться! – небрежно сказал Гога. – У меня есть правильная привычка: о делах говорить в конце заседания, – и засмеялся своей шутке.

– Как же вы теперь живете? – спросил я.

– О, я плохо жить не умею. Да и знакомые не дают скучать! – уверенно сказал он, обсасывая ломтик лимона после первой рюмки коньяку. Я заметил, что держался он так, словно все время подражал кому-то в жестах, движениях, словах.

Выпив еще рюмку и опять пососав лимон, он откинулся на спинку стула, небрежно забросил ногу на ногу и прищурился, словно испытал бог весть какое удовольствие. Семгу он ел странным способом, наматывая ее на вилку, как макароны. Я сообразил, что среди своих знакомых Гога нашел настоящий образец для подражания.

– Кто же эти знакомые? – поинтересовался я.

– Писатели, актеры, адвокаты, – небрежно перечислил Гога. – Даже одна жена бывшего министра. Она часто приглашает меня к себе.

– А где вы работаете? – продолжал я любопытствовать. – Заведуете чем-нибудь?

– Берите выше! – подмигнул он мне, и на прыщавом одутловатом лице его появилось такое великолепное презрение к прежней мечте, что я понял: Гога достиг вершин успеха.

В это время за дверью нашего кабинета послышался шум, кто-то упорно прорывался к нам, а официант терпеливо уговаривал, что «товарищ Баранчук занят, он не один…»

– Мне наплевать, с кем он там сидит! – ответил разъяренный женский голос.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась толстая, чрезмерно накрашенная женщина в дорогом пальто, с сумочкой на длинном ремне, которую она держала на отлете, будто собиралась пустить в ход, как метательное оружие. Гога вскочил на ноги и судорожно зашептал:

– Софья Михайловна, нельзя же так!..

– А ты как делаешь? Р-работник! – И столько презрения было в голосе посетительницы, что Гога весь съежился, как воздушный шар, который прокололи иголкой. Посетительница в своей ярости не обращала внимания на меня. Она шипела, брызгая слюной сквозь массивные золотые зубы: – Мне привезли двести тюбиков химической помады, а тебя нет! Я просила, вызывала, настаивала, а ты хлещешь коньяк, как последний прохвост! Ты знаешь, что мне пришлось передать всю помаду Жоре Мухлецову? А сколько мне платит Жора за комиссию? Два рубля! Вот сколько он платит! По твоей милости я четыреста рублей потеряла!

– Софья Михайловна! – умоляюще прошептал Гога и, как мне показалось, мигнул посетительнице в мою сторону.

– А мне наплевать! – отрезала посетительница. – Если ты не хочешь работать на меня, можешь убираться к черту! Я и другого шептуна найду! Если к четырем не придешь, можешь больше не являться! – Тут она повернулась на толстых ногах и вышла.

Наступило продолжительное молчание. Потом Гога проворчал:

– Она возьмет Жору Мухлецова! А что этот Мухлецов понимает в помаде? Тоже нашла шептуна!

Я поинтересовался:

– А что это за профессия – шептуны?

Гога немного оживился, как видно, я затронул его профессиональную гордость:

– Шептун – это тот, кто стоит у магазина и предлагает товар, которого на прилавке нет.

– Как это так? Что же они предлагают? – удивился я.

Он усмехнулся.

– На прилавке товара нет, но он может быть под прилавком или на квартире…

– А, – догадался я, – спекулянты!

– Вот уж нет! – возмутился Гога. – Спекулянты – это перекупщики. А мы ничего не перекупаем. Мы только комиссионеры. Нашими услугами пользуются самые разнообразные люди. Я, например, специалист по королевскому нейлону, по ратину, коверкоту, по косметике, а есть специалисты по телевизорам, по обуви, по автомобилям. Мы просто знаем, где можно достать то или другое.

Во второй половине пятидесятых в Ленинграде выходила серия плакатов «Боевой карандаш». Целью карикатурных плакатов время от времени становились и стиляги. Но были и попытки «защитить» стиляг от произвола комсомольских патрулей, для которых формальным поводом были узкие брюки.

Георгий Ковенчук:

Буквально через несколько дней [после попадания в милицию за узкие брюки] иду я в академии по коридору, и подходит такая Люда Павлова, говорит: «Слушай, хорошо, что я тебя поймала. Сейчас комсомольское задание получишь – надо делать плакаты. Скоро будет фестиваль [молодежи и студентов 1957–го года], и будут по городу вывешивать плакаты – чтобы в городе был порядок, не было хулиганов, чтобы была чистота и все такое. Я говорю: «Да я никогда в жизни плакатов не делал»: стал как от всякой нагрузки отказываться. Но она так пристала, что мне и моему приятелю пришлось поехать в обком комсомола, в отдел, который был инициатором этих плакатов. И там довольно симпатичный инструктор, он говорит: «Надо против хулиганов, против пьяниц, против того, что матерятся, делать плакаты». А я ему рассказал про этот случай – как меня задержали не за то, что я хулиганил, а просто из-за того, что были узкие брюки. «Вот такой плакат можно сделать, чтобы комсомольский патруль знал, за что задерживать?» – «О!» – говорит. – «Очень хорошая тема».

И я приехал и сделал в духе «Окон РОСТа» плакат: две красных руки, на одной написано «комсомольский», на другой – «патруль», и они под мышки держат такого парня в зеленой шляпе и в узких брюках, пьяного. И у него в одной руке телефонная трубка, которую он оторвал от телефонного автомата, в другой – ветка от дерева. И я хотел сначала написать: «Не за то волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел». А потом получилась такая подпись: «Не за узкие брюки, а за хулиганские трюки».

Очень удачный плакат получился, я его показал, а потом услышал, что есть такой «Боевой карандаш». Я его отнес туда, и у меня его приняли и сразу напечатали. И в обкоме комсомола плакат тоже понравился – у них была перед фестивалем конференция, и они увеличили этот плакат, и сзади за президиумом он висел. И они говорили, что надо прекратить эту практику, чтобы задерживать за узкие брюки. А я стал героем на Невском – стиляги меня очень благодарили – а то ведь их ловили, разрезали ножницами брюки. Прямо там же, на Невском – у них, у этих комсомольцев были в карманах ножницы и отстригали волосы тем, кто кок себе делал. И вскорости был отрывной календарь, который выходил тиражом полтора миллиона экземпляров – и я там увидел свой этот плакат. Считаю, что внес такой вклад в дело моды. Постепенно все это потеряло напряженность, все выровнялось, и эта мода стала признаваться.

Александр Петров:

Я помню карикатуру: стиляга – модный молодой человек – с сигаретой в зубах, весь прокуренный, желтый, сухой. Подпись: «До». И рядом – солдат, демобилизовавшийся из армии: здоровый, румяный. И написано: «И после». Много плакатов было в застекленных рамах. Когда люди танцевали рок-н-ролл, их фотографировали из комсомольского оперотряда и вывешивали в эти окна.

И был фильм какой-то, в котором Марк Бернес играет роль то ли начальника милиции, то ли еще кого-то, и он направляет группу из народной дружины и говорит: За узкие брюки не брать. То есть, уже послабление.

Юрий Дормидошин:

И антиреклама этого образа – что они там ходят, курят сигары – была как реклама всего этого. Они рисовали карикатуры, но эти карикатуры были сексуальные, они наоборот подчеркивали этот экстремальный образ. И эта карикатура, когда рисуют девушку с тонкой талией, с сиськами, с жопой, в короткой юбке – это наоборот привлекало, вызывало какой-то интерес.

Рауль Мир-Хайдаров:

Если в [Актюбинске] я не был первый стиляга, то в Мартуке, а я, по крайней мере, на первом курсе каждую субботу и воскресенье ездил домой, были бесплатные проездные билеты – там нас было только двое. Я и Виталий Бутко. И вся агитация против стиляг по району держалась только на нас двоих. Что бы они делали, если бы нас не было?

В парке всегда стояли щиты с карикатурами. И там висела моя фотография с подписью:

Жора с Фифой на досуге

лихо пляшут буги-вуги

Этой пляской безобразной

Служат моде буржуазной

Даже к концу пятидесятых, несмотря на некоторые перемены в стране благодаря хрущевской оттепели, слово «стиляга» остается ругательным, а все, «чуждое советскому образу жизни» или просто непонятное и неблизкое гражданину СССР, однозначно отвергается. Даже самые «невинные» по нынешним понятиям танцы и попсовые песенки, которые и упоминания не заслуживают, жестко критикуются в печати.

Некий А. Азаров, старший преподаватель танцев ЦПКиО им Горького, обрушивается в своей статье «Заметки преподавателя танцев» («Комсомольская правда», 24 января 1957 года) на танец «стилем»:

Не видя популярных международный танцев – фокстрота, танго, румбы, самбы и других – в мастерском исполнении, […] стали считать всевозможные уродливые и вульгарные «стили» чуть ли не последней модой. И при этом надо разъяснять, что» стиль» – это дурной вкус, что никаких «атомных» или «канадских» стилей в природе нет, что под этими названиями скрываются жалкие и пошлые карикатуры на подлинные танцы. Что наконец «стиль» – просто нарушение правил поведения в общественных местах.

А С. Егоров, завуч средней школы из города Куртамыш Курганской области, возмущается песней «Мишка, где твоя улыбка?» («Комсомольская правда», 3 февраля 1957 года):

Перед нами какая-то пародия на песню. Мы, учителя, в интересах эстетического воспитания молодежи требуем прекратить распространение этой низкопробной песенки стиляг.

Его поддерживает музыковед А. Медведев:

Дух коммерции, делячества породил на свет «Мишку». В Ленинграде было списано на лом несколько десятков тысяч пластинок с записями произведений классической музыки, и этот шлак был переработан в пластинки с записями дешевой эстрадной музыки, в том числе с записью «Мишки».

Тема оказывается настолько актуальной, что через несколько номеров к ней снова возвращаются, публикуя письма читателей. Особенно усердствует младший сержант В. Снов:

Это мерзость, мешающая продвижению вперед всего простого, возвышенного, что веками складывалось нашим великим народом.

В августе 1957–го, когда в Москве проходит международный фестиваль молодежи студентов – событие, которое отчасти помогло «легализации» советского джаза, – главная «культурная» газета страны – «Советская культура» – обзывает музыкантов, играющих джаз «в американском стиле», не иначе как «музыкальными стилягами».

М. Игнатьева «Музыкальные стиляги» («Советская культура», 8 августа 1957 года)

Кажется, никогда в газетных статьях не было такого количества восторженных, одобрительных слов, как сейчас, в дни фестиваля. Это не удивительно: радость встреч с друзьями всего мира, радость знакомства с творчеством народов разных стран – все это, естественно, заставляет искать самые задушевные, теплые выражения.

И легко себе представить, что известным диссонансом во всем этом потоке радостных чувств и переживаний прозвучит данная заметка, ибо отнюдь не умилительным представляется то явление, о котором пойдет ниже речь.

Советская молодежь выполняет сейчас функции не только гостеприимного хозяина, радушно принимающего у себя самых дорогих гостей и искренне любующегося их талантами, успехами. Нет, наша делегация представляет советскую культуру, советское искусство, она соревнуется с молодежью других стран. Торжественные концерты, художественные конкурсы – какая ответственность лежит на их участниках, ответственность за то, чтобы полно и убедительно рассказать нашим гостям о жизни советских людей, их эстетических взглядах, вкусах, критериях (искусство – это всегда идеология, мировоззрение!), дать точное, яркое представление о советском искусстве. Когда выходит наш молодой певец, танцор, драматический актер или коллектив, то с первой до последней минуты хочется ощущать, что это представитель Советской страны. Естественное чувство! Оно должно сопутствовать каждому участнику соревнования. Тем досаднее, когда наблюдаешь обратное: стремление стать похожим на других, подрать худшим образцам «моды».

Это явление – довольно распространенное сейчас среди представителей жанров так называемой легкой музыки. Пагубный в искусстве пример утери самостоятельности являет собой, в частности, молодежный эстрадный оркестр Центрального дома работников искусств (руководитель Ю. Саульский).

Уже самый репертуар этого оркестра, в значительной своей степени составленный из ремесленных сочинений его руководителя, не представляет ничего ценного: множественные реминисценции случайно подслушанных по заграничному радио мелодий, интонаций, ритмических оборотов, заимствованные из того же источника приемы оркестровки, «штампованные» для американизированного джаза «штучки»… И все это – как и любое подражание, любая копия во много раз хуже своего первоисточника – заставляет не только поморщиться (это слишком мягко сказано), даже негодовать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.