Глава 4 Офицерство

Глава 4

Офицерство

К чиновничеству, в общем и буквальном смыслах, принадлежало и довольно многочисленное офицерство (еще в начале XIX в. офицеров официально именовали «чиновниками» ввиду наличия у них чина). Оно составляло часть именно городского населения: не говоря о высших военных учреждениях и военно-учебных заведениях, а также гвардии, сосредоточенной в Петербурге и его пригородах, войска квартировали в городах, по казармам или постоем на «кантонир-квартирах» (в обывательских домах). Лишь летом они выступали в лагеря, располагаясь на «тесных квартирах» сельских обывателей при лагерных сборах и маневрах либо на «широких квартирах» по деревням в обычное время, что особенно нужно было для кавалерии и артиллерии для содержания лошадей. По происхождению, образовательному уровню, культурному облику, кругу интересов и морали офицерство лишь отчасти отличалось от гражданских чиновников. Правда, здесь был значительно выше (особенно в первой половине ХIX в.) процент дворянства, в том числе столбового, но главным образом провинциального, включая мелкопоместное. Сухопутные вооруженные силы страны представляли довольно сложную и изменявшуюся систему. Около двух третей их составляла пехота. С самого начала XVIII в. ее основной массой были фузелерные (от слова «фузея» – ружье) полки, с середины столетия названные мушкетерскими, а с 1811 г. – пехотными; однако по традиции в пехотных полках до 50-х гг. сохранялись фузелерные и мушкетерские роты и взводы, отличавшиеся лишь мелкими деталями форменной одежды. Кроме этой линейной пехоты, имелась и тяжелая пехота – гренадеры, с середины XVIII в. превратившаяся в отборные полки. Гренадерские полки до 1917 г. составляли особый Гренадерский корпус, а также входили в состав Кавказского и Гвардейского корпусов. Во второй половине XVIII в. стали появляться части легкой стрелковой пехоты – егеря, и в первой половине XIX в. егерские полки и бригады составляли уже четверть пехоты; с развитием стрелкового оружия нужда в них отпала, в середине столетия они были преобразованы в пехотные полки, и остался только гвардейский Егерский полк. В XIX в. стали появляться в составе пехотных полков и стрелковые взводы и роты, а затем постепенно формировались стрелковые полки, дивизии и даже корпуса, фактически ничем, кроме цветов приборного сукна, от пехотных не отличавшиеся. Однако комплектовались они преимущественно уроженцами Сибири, охотниками, сызмальства привыкшими к оружию. Наконец, в первой половине XIX в. существовали в составе пехоты карабинерные полки, бывшие учебными для подготовки пехотных унтер-офицеров. Кроме того, по окраинам, на «линиях» с крохотными крепостями и пикетами, прикрывали границы линейные батальоны, а по городам несли полицейскую и конвойную службу гарнизонные войска разных наименований (инвалидные, губернские, местные, конвойные и прочие батальоны). Служба здесь для офицерства была самой незавидной, особенно в линейных батальонах, стоявших в глухомани; недаром они были местом ссылки для проштрафившихся офицеров, да и, вообще, офицерский состав здесь был весьма не блестящ, включая множество офицеров, выслужившихся из нижних чинов, умевших только читать и писать (вспомним простодушного лермонтовского Максим Максимыча). Пограничные войска, подчинявшиеся Министерству финансов, тоже представляли собой нечто отнюдь не блестящее, хотя уровень их боевой подготовки при частых стычках с контрабандистами и конокрадами был довольно высок, а во время войны хорошо знавшие местность пограничники оказывались в высшей степени полезными.

Традиционно не менее сложной была структура и кавалерии. Основную массу ее изначально составляли драгуны – ездящая пехота, способная действовать в конном и пешем строю. Здесь долго даже отсутствовали типично кавалерийские чины корнета и ротмистра. В конце XIX в. это был практически единственный вид регулярной конницы, за исключением некоторых гвардейских полков. В 1812–1833 гг. существовали и конно-егерские полки. Но еще в начале XVIII в. появились части тяжелой кавалерии – конно-гренадеры; кроме того, во второй половине того же столетия в состав тяжелой кавалерии входили карабинерные полки. Главным же видом тяжелой кавалерии, наносившей решающий удар холодным оружием, были появившиеся в 30-х гг. XVIII в. кирасиры – рослые люди, вооруженные длинными палашами и тяжелыми пиками, одетые в каски и стальные кирасы и посаженные на огромных коней. Поголовное вооружение армии скорострельными дальнобойными винтовками сделало невозможными кавалерийские атаки на пехотные каре, и с 60-х гг. в русских войсках остались только четыре гвардейских кирасирских полка, отличавшиеся лишь парадной формой. Значительную часть русской регулярной кавалерии составляла легкая конница. Еще Петр I создал из перешедших в русское подданство молдаван, валахов и сербов гусарские «хоронгви». В 30 – 40-х гг. XVIII в. из этих выходцев создавались уже иррегулярные поселенные гусарские полки (отсюда среди русского офицерства все эти Шевичи, Депрерадовичи, Милорадовичи и т. д.), а затем такие же полки стали формироваться из казаков Слободской Украины. Во второй половине столетия в южнорусских степях служили также пикинерные и легкоконные полки, после расформирования которых началось комплектование регулярных гусарских полков. Два оставшихся к концу XVIII в. в бывших польско-литовских землях пикинерных полка были разделены, и новые четыре полка названы уланскими – так в России появился еще один род легкой кавалерии, в память о своем татаро-польском происхождении сохранивший название уланской (уланы, или огланы, что значило потатарски «удалец», «молодец», – младшие сыновья ханов татарских орд, уходившие с верными татарами на службу к молдавскому и валашскому господарям, литовскому великому князю, польскому и венгерскому королям: дома от старших братьев они могли ждать только стрелу в спину на охоте или чашу с ядом на пиру – кому нужны соперники?). «Блестящая» гусарская и уланская кавалерия в условиях насыщения армии новым огнестрельным стрелковым и артиллерийским оружием становилась бесполезной, и рационалист Александр III переформировал ее в драгунскую. Однако Николай II ввиду падения авторитета русской армии после позорных поражений Русско-японской войны и участия ее в карательных экспедициях 1905–1907 гг. возродил прежние уланские и гусарские полки с их опереточной парадной формой.

Обер-офицер лейб-гвардии Кавалергардского полка в супервесте. Вторая половина XIX в.

Кроме того, огромную массу конных войск составляли казаки. Это была иррегулярная (нерегулярная) конница, расположенная по окраинам страны и в мирное время преимущественно несшая пограничную службу, а в военное – поддерживавшая регулярную кавалерию и пехоту. Казаки несли службу за свой счет, являясь своеобразным военно-служилым сословием, за что на льготных правах владели войсковыми землями. Казачьи войска создавались и упразднялись правительством по мере надобности: кроме всем известных Донского, Кубанского, Терского, Астраханского или Уральского войск, более или менее длительное время существовали Дунайское, Бугское, Украинское, Азовское, Волгское, Гребенское, Линейное и другие войска, в азиатских владениях были созданы Семиреченское, Сибирское, Амурское, Уссурийское войска и отдельные части, вплоть до Якутских сотен. Некоторые войска выставляли казачью артиллерию, а на Кавказе и пехотные части – так называемые пластунские батальоны. Кроме того, на правах казачьих создавались и упразднялись Калмыцкое, Башкирское, Тептярское, Мещеряцкое войска, а на добровольческих основах – Крымско-татарские полки, Туркестанский (затем Текинский) полк и знаменитая Кавказская туземная дивизия, более известная как Дикая, из Кабардинского, Дагестанского, Татарского, Чеченского, Черкесского, и Ингушского конных полков и Осетинской пешей бригады. Естественно, что во всех этих казачьих и инородческих войсках служили свои офицеры из казаков и представителей нерусских народностей, форма их была создана на основе национального костюма, а при полках были мусульманские муллы.

Структурно сложной была и русская артиллерия: крепостная, осадная, полевая ездящая и пешая, а также конная, сопровождавшая кавалерию. Инженерные войска, первоначально немногочисленные, состояли из минерных, саперных, понтонерных и пионерных частей; в первой половине XIX в. для сопровождения конной артиллерии создавались и конно-пионерные части. Во второй половине XIX в. из них остались только саперные войска, зато стали появляться железнодорожные, воздухоплавательные, телеграфные, а в начале ХХ в. и автомобильные, и автоброневые и искровые (радиотелеграфные), и авиационные части. Наконец, существовали и обозные войска – фурштат – самая незавидная служба для офицеров.

Тактическое назначение нередко диктовало отбор людей в полки и даже их характер и нравы. Правда, в первую очередь это касалось нижних чинов. Гренадеры и кирасиры были люди рослые, массивные, несколько медлительные, но отвага и хладнокровие от них требовались отменные. Рослый и тучный князь А. А. Щербатов, по его словам, «по телосложению своему… мог быть только кирасиром». В начале XIX в. личный конвой Александра I составляли кирасиры, и оказалось, что они просто не поспевают на своих огромных конях за императором. Егерская, конно-егерская, а особенно гусарская и уланская служба требовала также отваги, но еще и дерзости, лихости, подвижности и индивидуализма: в пикеты и секреты, для прикрытия флангов, разведки, рейдов по тылам врага, завязывания огневого боя и прикрытия отходящих войск кого попало нельзя назначать. Набирали сюда людей малорослых и энергичных, ловких. Знаменитый Денис Давыдов сначала поступил в Кавалергардский полк, и в записках он иронически писал о себе в третьем лице, как его привязали к огромному палашу и опустили в глубокие ботфорты; зато потом в гусарах этот малорослый человек оказался как раз на месте. Легкоконники еще и отличались пренебрежением дисциплиной, склонностью к дерзким выходкам и пьянству. Даже внешний вид их должен был свидетельствовать об их характере: в первой четверти XIX в. офицерам была запрещена растительность на лице, кроме бакенбард, но в легкой кавалерии усы, украшение лихача, были дозволены. Недаром Козьма Прутков говаривал: «Если хочешь быть красивым – поступай в гусары».

Кстати уж, здесь скажем о некоторых специфических чертах внешнего облика офицеров. Всем со средней школы хорошо известно, какое внимание русские императоры, а за ними и генералитет, придавали внешним формам военной жизни: выправке, маршировке, деталям форменной одежды. Отсюда вытекали и строжайшие требования к соблюдению формы: в первой половине XIX в. за расстегнутую пуговицу мундира, не говоря уже о не положенных галошах, можно было попасть на гауптвахту, а то и вылететь из полка. Строжайше регламентировалось все. В XVIII в. военным рекомендовалось носить усы, хотя требование было не слишком жестким. Павел I предписал непременное ношение усов: тем, у кого они росли плохо, в строю приходилось носить накладные, а светлые усы ваксились. С начала XIX в. ношение усов офицерами было строго запрещено, кроме гусар и улан. В 1820 г. усы были разрешены всем кавалерийским офицерам, а в 1832 г. – всем офицерам вообще, в том числе и в отставке. Во второй половине XIX в. можно было носить усы с подусниками, то есть переходящие в бакенбарды (так брился Александр II), а с воцарением носившего бороду Александра III можно было вообще не бриться. К прическе таких строгих требований не было. Правда, весь XVIII в. военные носили парики: сначала алонжевые, с длинными локонами, с 1727 г. пудреные, гладко причесанные, с буклями на висках (в лейб-гвардии Преображенском полку поначалу парики имели по три букли, в Семеновском – по две, в прочих полках – по одной) и косичкой с черным бантом. В 1785 г. у солдат парики были отменены, но офицеры продолжали носить их, а Павел I требовал не просто ношения париков, но и с косами строго определенной длины, для чего в полки были розданы железные мерки. Коса вкладывалась в узенький «кошелек» из черной тафты, и к ней прикалывался черный бант сложной формы. В 1801 г. у солдат были отрезаны косы и убраны букли, а короткий пучок сзади перевязывался лентой, офицерам же парики были оставлены на их усмотрение. Вскоре парики вообще были отменены, но требовались недлинные, слегка подвитые, густо напудренные волосы. В 1809 г. пудра была запрещена, можно было стричься на любой манер, но волосы рекомендовались короткие.

Тем не менее даже в этих условиях военные, которые в ту пору были большими щеголями, ухитрялись следовать моде. Так, в конце 10-х гг. XIX в. появилась мода как можно туже перетягивать талию офицерским шарфом с очень длинными концами и говорить с командной хрипотцой. Напротив, в XVIII в. слабо повязанный шарф оттягивали на животе вниз, так что вырисовывалось рельефное брюшко. В 30-х гг. XIX в. появилась мода на большие эполеты, загибавшиеся вверх над плечами. После Крымской войны стали шить мундиры с зауженными плечами, и только что введенные погоны спускались на верхнюю часть очень длинных рукавов, обшлага которых закрывали пальцы, а удлиненные панталоны зауживались у ступни и расширялись в колене, напоминая шаровары. Эта мода появилась под влиянием французских легких африканских стрелков, зуавов, своей лихостью и дерзостью произведших большое впечатление на русских.

Обер-офицер лейб-гвардии Стрелкового Императорской Фамилии батальона

При Александре III введен был мундир русского покроя, носившийся с шароварами, и на некоторых портретах, особенно у казачьих офицеров и восточно-сибирских стрелков, можно увидеть преувеличенно широкие шаровары, спускавшиеся на низко опущенные, собранные в гармошку голенища сапог – это считалось признаком лихости. Одновременно известны скандальные случаи выхода в отставку гвардейских офицеров, не желавших носить «кучерский кафтан». Точно так же у кадровых офицеров, особенно кавалерийских, можно увидеть на фотографиях фуражки с лихо смятой тульей, а у сибирских стрелков – огромные папахи с длинными космами собачьего меха. Предметом щегольства служили и непременные офицерские шпоры, и каждый молодой гвардейский офицер ценой экономии на обедах считал нужным обзавестись шпорами от знаменитого мастера Савельева – с «малиновым» звоном; их ремешки отпускали и слегка пришаркивали на ходу ногами, чтобы шпоры, волочась по плитам тротуара или паркету, нежно звенели. В 50 – 70-х гг. всем офицерам полагались сабли (с 1881 г. офицеры пеших войск и драгунской кавалерии носили шашки). Хотя на ножнах были короткие цепочки с крючками, чтобы носить оружие у бедра, модно было перебрасывать саблю через руку или низко отпускать ее на пасиках портупеи, чтобы ножны, гремя, волочились по тротуару (на концах ножен был стальной гребень, защищавший тонкий металл и высекавший искры из каменной кладки тротуара). Конечно, можно слегка посмеяться над этим, но, глядя на нынешних офицеров в висящих мешком камуфляжных штанах, можно и задуматься: не лучше ли, когда военный, пусть и преувеличенно, гордится своим мундиром и своей службой?

Выбор рода и места службы диктовался разнообразными причинами. Иногда он был случайным, порой обусловлен возможностью протекции со стороны знакомых и родственников при прохождении по лестнице чинов. Нередко причиной выбора полка была служба в нем в прежние годы отца, деда и др. А. А. Брусилов выбрал по выпуску из Пажеского корпуса 15-й драгунский Тверской полк «вследствие того, что дядя и тетка рекомендовали мне именно этот полк, так как он ближе всех стоял к месту их жительства» (21; 16). Иной же раз на выбор влияла даже… форма. Так, А. Н. Вульф, решивший перейти со статской службы на военную в надежде на более быстрое продвижение в чинах, избрал себе «е. и. в. Принца Оранского гусарский полк, выбранный мной единственно по мундиру, ибо он лучший в армии» (45; 130). Случай этот не единичный: один из современников избрал себе Эриванский гренадерский полк за красную оторочку голенищ сапог; этой оторочкой полк был награжден за то, что в одном из боев дрался «по колено в крови».

Сравнительно немногочисленные военно-учебные заведения, кадетские корпуса, зародившиеся в середине XVIII в. под названием шляхетских корпусов, не обеспечивали потребности армии, тем более что офицеры имели право выхода в отставку в любое время: помещики большей частью выходили в отставку, прослужив несколько лет, в младших чинах корнетов, много – поручиков. Во второй четверти XIX в. доля офицеров из числа выпускников кадетских корпусов и артиллерийского, и инженерного училищ составляла 25–26 %; ежегодно их поступало около 600 человек. Поэтому значительную часть офицерского корпуса составляли так называемые недоросли из дворян, не имевшие специального военного образования. Они поступали в полки рядовыми, «на правах дворян», получив домашнее воспитание (они производились в офицеры, выслужив в унтер-офицерском звании два-три года), либо «на правах студентов», если они хотя бы год проучились в университете (им нужно было прослужить унтер-офицерами три – шесть месяцев). В XVIII в. дворянство, обязанное непременной поголовной и пожизненной службой («нетчиков» при Петре I подвергали «шельмованию», отбирая поместья), шло рядовыми, главным образом, в полки гвардии и после получения, через несколько лет службы, сержантского звания, переводилось офицерами в армейские полки, для чего чины гвардии числились двумя классами выше гвардейских. При отсутствии протекции служба рядовым могла затянуться надолго: например, бедный казанский помещик Г. Р. Державин тянул солдатскую лямку в лейб-гвардии Преображенском полку 12 лет! Всем известный способ получения офицерского чина ко времени поступления в полк через запись на службу с рождения или малолетства на деле не был столь уж распространен: для этого требовались хорошие связи в столице или в полках, существовавшие далеко не у всех. Появилась такая лазейка в 1744 г., когда Елизавета I указала расписать дворянских недорослей, имевших поместья, по полкам гвардии, разрешив им за малолетством три года оставаться с родителями при условии обучения дома наукам и строю. Таких «военнослужащих», пребывавших на руках у нянек или гонявших голубей в усадьбе, к концу XVIII в. было едва ли не половина комплекта; гвардейские полки, якобы, даже имели от трех до четырех тысяч сверхкомплектных сержантов, которые никогда не служили. Мемуарист граф А. Ф. Ланжерон писал, что вельможи или лица, пользующие протекцией, нигде почти не служили в обер-офицерских чинах: уже в день рождения их записывали сержантами в гвардию; в 15–16 лет они – офицеры, а живут дома. Если же находятся в Петербурге, то едва занимаются службой; наконец, «дослужившись» до капитанов гвардии, выходят в армию полковниками или в отставку бригадирами. Правительство, понимавшее порочность такой системы, не предпринимало решительных мер, будучи зависимым от дворянства и особенно гвардии; Екатерина II лишь приказала считать старшинство не с пожалования чином, а с вступления в действительную службу. Взойдя на престол, служака Павел I приказал всех «нетчиков» выписать из полков и впредь принимать дворян в полки с 16 лет юнкерами, с производством в офицеры по экзамену через несколько лет действительной службы (вспомним лермонтовского юнкера Грушницкого или толстовских юнкеров Николая и Петю Ростовых; юнкером начинал службу и сам Л. Н. Толстой). Такие офицеры, получавшие нередко весьма скудную подготовку в родительском доме, составляли около половины офицерского корпуса.

Положение этих юнкеров было двойственным. С одной стороны, они были «нижними чинами»: носили солдатскую форму и исполняли в строю солдатские обязанности, а в общежитии подвергались, как нижние чины, многим ограничениям (тот же юнкер Грушницкий, влюбленный в княжну Мэри, взирает на танцующую пассию с улицы, через окно: как солдат, он не может попасть на бал). С другой стороны, это были «господа»: все, и офицеры, и унтер-офицеры, и солдаты, говорили им, как дворянам, «Вы», жили они не в казармах, а у себя на квартирах, в соответствии со своим уровнем благосостояния, и даже имели с собой крепостную прислугу. Юнкер князь А. А. Щербатов описывает свой отъезд из Москвы на место службы: «Сборы мои имели мало военного характера: ехал я в огромных санях с кибиткою, с сидевшим рядом со мною Трифоном Григорьевым и на козлах – поваром Данилою, с массою вещей и поклажи. При этой помещичьей дорожной обстановке, ввалился я наконец в Крылов или Новогеоргиевск – военное поселение, верстах 30 от Кременчуга… Остановился на постоялом дворе, на котором, заняв его весь (кроме одной комнаты для извозчиков), я и остался жить на все время нахождения моего в Орденском полку» (198; 99). В общем, ни солдат, ни офицер, каков солдат, таков и офицер.

Наравне с недорослями из дворян (не достигшими возраста действительной службы) часть офицерских кадров, не имевших специального образования, поставляли некоторые другие сословия. Выходцы из них поступали в полки на правах вольноопределяющихся, причем срок производства в офицеры здесь зависел от происхождения. Так, к середине XIX в. сыновья личных дворян, дети священников, купцов I и II гильдий, пробывших в гильдии 12 лет, врачей, аптекарей и прочих получали чин, пробыв унтер-офицерами четыре года; однодворцы, дети почетных граждан и купцов, имевших гильдейское свидетельство менее 12 лет, должны были отбыть в унтер-офицерском звании шесть лет; сыновья купцов III гильдии, колонистов, мещан должны были прослужить унтер-офицерами 12 лет, что приравнивало их фактически к обычным рекрутам. Впрочем, указанные сроки – минимальные, только дававшие право на чин, но это отнюдь не значит, что он давался автоматически.

С. Н. Тургенев – юнкер лейб-гвардии Кавалергардского полка. 1807–1811 гг.

Качество службы таких офицеров было очень невысоким. «Поступающие на военную службу недоросли из дворян и вольноопределяющиеся, – писал в 1857 г. начальник штаба 2-й гренадерской дивизии полковник Саблер, – экзаменуются в штабах по программе 6 мая 1844 года, в которой не помещено ни одной из военных наук. Молодые люди эти, прослужа узаконенный срок, производятся в офицеры, приобрев познания только в строевом уставе…» (Цит. по: 69; 29). Само собой разумеется, что экзамен на чин в штабе части был скорее формальностью, и такие офицеры нередко умели только кое-как писать и знали арифметику, в лучшем случае в пределах четырех действий.

Между тем с 1825 по 1850 г. из 59 091 офицера, поступившего в армию, 36 152 были произведены в чин из унтер-офицеров. Нужно только добавить, что в это число входят и офицеры из нижних чинов, поступивших в армию по рекрутским наборам. Это так называемые бурбоны. Свое оригинальное название они получили в 1815 г.: расквартированная во Франции армия, потерявшая в походах множество офицеров, не могла пополнить их ряды за счет русских дворян, и пришлось в массовом порядке производить отличившихся нижних чинов, что совпало с реставрацией династии Бурбонов. Они делились на три группы. По русским законам нижний чин, беспорочно прослуживший в унтер-офицерском звании 12 лет, мог быть за отличие произведен в офицеры после сдачи несложного экзамена в полковой школе. Без всяких условий производились в офицеры нижние чины (в основном из старших унтер-офицеров) за выдающиеся воинские подвиги; разумеется, таких было очень немного. Наконец, значительную долю бурбонов составляли офицеры, выслужившиеся из кантонистов, которые и составляли массу унтер-офицеров, младших специалистов, писарей и военных чиновников. Объясним, что это за кантонисты.

При наборах в армию семьи женатых рекрутов перечислялись в Военное ведомство, и жены могли жить при полку вместе с мужьями; в казармах для женатых солдат устраивались особые отделения. Солдатки при полках обычно были маркитантками, прачками и т. п., а сыновья с семи лет поступали в солдатские школы, на рубеже XVIII–XIX вв. называвшиеся военно-сиротскими отделениями, а затем – ротами и батальонами военных кантонистов. Здесь они получали начальное общее и, по способностям, специальное образование, а также проходили строевое обучение. С 18 лет начиналась их действительная служба. Имевшие способности и склонности и прошедшие специальную подготовку направлялись в полки музыкантами, писарями, топографами или мастеровыми в арсеналы, а не способные к наукам – рядовыми солдатами. Разумеется, выросший в казарме, в обстановке военной дисциплины, грамотный, хороший строевик, если только он отличался примерной нравственностью, быстро получал унтер-офицерское звание, а затем и выслуживался в младшие офицеры. Но, безусловно и то, что все эти офицеры отличались грубостью и жестокостью (таковой была военная служба, накладывавшая отпечаток на человека), низкой общей культурой и невежеством во всем, что выходило за рамки строевой службы. Недаром прозвище «бурбон» было синонимом невежественного грубого служаки.

Нужно отметить, что офицеры из нижних чинов обычно производились в дальнейшем только до чина капитана, после чего перечислялись в аудиторы, то есть военные чиновники. Лишь очень небольшая их часть оставлялась в строевой службе и добиралась до более высоких чинов, но известны даже генералы из кантонистов.

Не следует заблуждаться и на счет той четверти офицерства, которая получала специальное образование. Курс обучения в кадетских корпусах был рассчитан на восемь-девять лет, из коих один год был приготовительный, пять лет – общих, и два-три года – специальных; однако в довольно многочисленных губернских корпусах специальных классов не было, и их выпускники могли продолжить образование в Дворянском полку, представлявшем специальное военно-учебное заведение. А могли и не получать. Объем знаний, даже по общеобразовательным предметам, в корпусах был очень неширок (например, русскую историю изучали, лишь начиная от воцарения Романовых), качество преподавания, бывшего в руках случайных людей, а также воспитания, которым занимались обычные строевые офицеры, было крайне низко. Никто из мемуаристов, прошедших кадетские корпуса, не вспоминал их не то что добрым словом, но хотя бы спокойным тоном. Рассуждения более общего плана о характере и пользе (или вреде) корпусов мы находим в дневнике А. Н. Вульфа, которого на 13-м году жизни отдали даже не в обычный кадетский, а в Горный корпус; правда, здесь он пробыл только год, в 1819 г. оказавшись в Дерптском университете. «Это учебное заведение, – пишет Вульф о Горном корпусе, – должно причислить к одному разряду со всеми кадетскими корпусами, про которых можно сказать, что они лучше, нежели ничего, но не более. Все они далеки от того, чтобы приносить ту пользу, которую от них ожидают, ибо за очень необширные познания, которые там приобретают воспитанники, слишком много они теряют в нравственном отношении, чтобы можно назвать первое прибылью…

Надобно побывать самому в таком корпусе, чтобы иметь понятие о нем. Несколько сот молодых людей всех возрастов, от семи до двадцати лет, заперты в одно строение, в котором некоторые из них проводят более десятка лет; в нем какой-то особенный мир: полуказарма, полумонастырь, где соединены пороки обоих. Нет разврата чувственности… которого не случалось бы там, и нет казармы, где бы более встречалось грубости, невежества и буйства, как в таком училище русского дворянства! Всем порокам открыт вход сюда, тогда когда не принято ни одной меры к истреблению оных. Телесные наказания нельзя к таким причислить, ибо они наказывают, а не предупреждают проступок. Принимаемые без всякого разбора воспитанники приносят с собою очень часто все пороки, которые мы встречаем в молодых людях, в праздности вскормленных в кругу своих дворовых людей, у коих они уже успели все перенять, и передают их всем своим товарищам. Таким образом, ежедневно в продолжение нескольких десятков лет, там собираются пороки, пока они не сольются в одно целое и составят род обычая, закона, освященного временем (всегда сильною причиною) и общим примером… Зная сие, ясно, отчего новые училища такого рода сначала несколько соответствуют своей цели и потом так скоро упадают… Всякий, бывший в корпусе, согласится со мною…

Взглянув на учебную часть корпусов кадетских, мы найдем в них немного более утешительного. У нас еще не знают или не хотят знать, что хорошим офицером может быть только образованный, а образованным офицером – только образованный человек. Преимущественно перед всеми другими науками, и исключительно, занимаются преподаванием математики… На исторические, географические науки, столь необходимые, обращают мало внимания, даже и на знание отечественного языка. Также совсем не заботятся о том, чтобы приохотить молодых людей к ученью, отчего те и думают только о том, как бы скорее выйти в офицеры и бросить книги, полагая, что, достигнув эполет, они уже все нужное знают…» (45; 84–86).

Несколько лучше были лишь четырехлетние Михайловское артиллерийское и Главное инженерное училища, при которых к середине XIХ в. появились и специальные офицерские классы, нечто вроде специальных академий. Имелась и Военная академия для подготовки офицеров Генерального штаба. Но даже в конце 40-х гг. штат ее составлял 25–27 слушателей, а об обучении в ней один из ее выпускников писал: «От офицера требовали не изучения предмета и обсуждения со всех сторон, а безусловное повторение слов импровизированного доморощенного профессора, выучившего свой предмет по коротенькой тетрадке выписок из науки» (Цит. по: 69; 31).

Естественно, что при такой системе комплектования офицерского корпуса и постановки военного образования, в массе своей офицерство было малообразованным, плохо воспитанным и невежественным, а круг его интересов ограничивался картежом и тривиальным пьянством. Да и что оставалось делать офицерам рот, расквартированных по уездным городкам, а то и по селам. Офицерские собрания с их библиотеками, беседами, любительскими спектаклями были лишь в крупных городах, где располагались штабы. Даже если бы и была охота к чтению, то читать было нечего, и, осатанев от бесконечных мелочных учений («ремешковой науки»), непонятливости безграмотных солдат и скуки, офицер нередко превращался в забубенного пьяницу и озлобленного «дантиста». В подтверждение приведем строки воспоминаний кавказского офицера Ф. Ф. Торнау: «Наши армейские офицеры того времени, – пишет он, – не блистали ни тонким образованием, ни глубокою ученостью, зато были фронтовые служаки и по большей части добрые ребята. Сверх этих достоинств, да безотчетной храбрости, бесполезно было отыскивать в них еще другие качества. Не подводя под общее правило небольшое число исключительных личностей, можно сказать, что жизнь армейского офицера наполнялась тогда службой, картами, весьма непоэтическим разгулом или совершенным бездельем… это было простое, бездумное лежание на кровати под крышей избушки или под полотном палатки. Офицеру невозможно было читать и учиться, потому что в деревенской стоянке или на походе недоставало книг; о политике он и не помышлял, ограничивая весь жизненный интерес производствами и происшествиями в полку, составлявшем для него ближайшее, знакомое ему отечество посреди общего отечества, о котором он имел самое неясное представление… Армейский пехотный офицер, лишенный необходимых материальных и умственных способов, поневоле ограниченный в своих понятиях и интересах, исправлял службу машинально, ел, пил, играл и, лежа на боку, ни о чем не помышлял. Все офицеры из прибалтийских губерний говорили по-немецки, но французский язык знали весьма немногие; в пехоте носилось тогда поверие, что он совершенно бесполезен на службе и пригоден только для паркетных шаркателей, никуда негодных «бонжуров». Несмотря на это умственное настроение, возбуждавшее в моих полковых товарищах улыбку презрения при виде книги, писанной не на русском языке, заметно было, что они внутренне смирялись перед тем, кто умел ее понимать. Я испытал это на себе, хотя не раз мне замечали, покачивая головой, что полезнее было бы для меня заняться повторением двенадцати темпов (заряжания ружья. – Л. Б.) да командных слов, чем забиваться в книжную гниль, от которой голова молодого человека наполняется только вольтерьянскими идеями. Из этого не надо заключать, что в наших войсках не имелось тогда достаточного числа многосторонне образованных офицеров; они, к несчастью, водились только в гвардии, в штабах и частию в кавалерийских полках: для армейской пехоты оставалось их очень немного» (179; 32–33).

Вольноопределяющийся пехотного полка. 1881–1907 гг.

Торнау вторит А. Н. Вульф, учившийся в Дерптском университете, одновременно с Торнау он служил в тех же Дунайских княжествах: «День ото дня привыкаю к образу жизни нашей военной молодежи, – записывает он в дневнике, – становлюсь ленивее, – совершенно ничего не делав, могу проводить дни. Написав несколько строк моего дневника, кажется, я уже кончил мое дневное занятие: я ухожу шататься от одного к другому офицеру или засыпаю… Я жил эти дни у Рославлева, а провел их, исключая того, что с ним прочитал одну часть французского перевода Вальтера Скотта «Истории Наполеона»… в гулянии по улицам и игре в свайку; эта игра вот уже с неделю занимает нашу празднолюбивую молодежь… «Все обстоит благополучно, нового ничего нет!» – могу я рапортовать, как вахмистр эскадронному командиру, о моих обстоятельствах; те же занятия, то есть никакие, и та же скука, разведенная нуждою… Жизнь моя теперь, разумеется, очень пуста, скучна и однообразна; к счастью, попалось мне в руки несколько романов Вальтера Скотта, а именно «Пират» и «Певриль». Между сном и едою я убиваю дни чтением оных, купанием, иногда учениями, а более курением табака и взаимными посещениями сослуживцев, которые теперь обыкновенно заняты игрой: проигрывают жалованье…» (45; 180). Служивший спустя несколько десятков лет на Кавказе А. А. Брусилов также вспоминал: «Мы не блистали ни военными знаниями, ни любовью к чтению, самообразованием не занимались, и исключений среди нас в этом отношении было немного, хотя Кавказская война привлекала на Кавказ немало людей с большим образованием и талантами. Замечалась резкая черта между малообразованными офицерами и, наоборот, попадавшими в их среду людьми высокого образования» (21; 18). Но не только кавказские офицеры отличались нелюбовью к просвещению. Военный министр А. Ф. Редигер, вспоминая свое детство в Выборге, писал: «Я не помню, чтобы в немецком или шведском обществе видел русского офицера. Первейшей и наиболее безобидной причиной такого отчуждения являлось то, что большинство офицеров не владело ни немецким, ни тем более шведским языком; затем общество офицеров считалось не особенно благовоспитанным, что в то время (начало 1860-х гг. – Л. Б.), пожалуй, было довольно справедливо» (149; I, 24). Офицерскую службу Редигер начал в 1872 г. в лейб-гвардии Семеновском полку, где «была довольно большая библиотека, но имевшимися в ней хорошими книгами офицерство не пользовалось, а вновь выписывались только лишь разные романы. Следуя общему течению, и я тоже читал лишь разные романы, преимущественно переводные, вроде Габорио и Понсон дю Терайля. С русскими классиками я стал знакомиться лишь много позднее, приобретая постепенно их сочинения» (149; I, 63–64).

Радикальные перемены в военном образовании во второй половине XIX в. должны были повлиять на профессиональную подготовку и воспитание офицерства. Но… значительная часть этих заведений состояла не из военных, а из юнкерских училищ, куда принимались выпускники прогимназий с четырехклассным курсом. Правда, военные училища были двухгодичные, а юнкерские – трехгодичные. «Но в этот один год юнкерских училищ, разумеется, нельзя было сделать того же, что делалось в средне-учебных заведениях в 7–8 лет. Таким образом, общее образование у молодых людей, кончивших юнкерские училища, было много ниже, чем у прошедших военные училища, а объем военных сведений был также меньший.

Что же касается воспитания, то в смысле светских требований оно было также не блестяще…» (64; 361).

Вольноопределяющийся Нижегородского драгунского полка. 1914–1917 гг.

Лишь в гвардии только некоторая доля офицеров, из богатых аристократических семейств, была светски воспитанной, относительно образованной и обладала сравнительно широким кругозором, армейское же офицерство не выдерживало никакой критики. Тем не менее необходимо подчеркнуть огромную роль русского офицерства в культурном развитии страны. Армия и флот дали России множество выдающихся деятелей в разных областях. Можно не говорить о таких исследователях, как Ф. П. Врангель, Н. М. Пржевальский, Ф. П. Литке, Г. Я. Седов, А. В. Колчак или В. К. Арсеньев; в конце концов, их исследовательская деятельность была тесно связана с их военной профессией (хотя последний оказался и талантливым писателем, создателем образа Дерсу Узала). Можно напомнить о таких литераторах, как М. Ю. Лермонтов, Ф. М. Достоевский, К. М. Станюкович, А. И. Куприн (все они получили военное образование), Л. Н. Толстой, А. А. Фет, Вс. Крестовский, пришедших в полки юнкерами; о художниках – П. А. Федотове, Н. А. Ярошенко, Л. М. Жемчужникове, композиторах – Ц. А. Кюи, М. П. Мусоргском, Н. А. Римском-Корсакове, агрономах – А. Т. Болотове и А. Н. Энгельгардте, – пожалуй, ни одна армия в мире, включая Советскую, не дала такого созвездия имен. Русский офицерский корпус был сколком с русской нации и со всей страны, «убогой и обильной, могучей и бессильной», и оценка его не может быть однозначной. Как в дворянстве в целом, так и в офицерских кругах существовала определенная рознь.

Лощеные гвардейцы презирали грубую невежественную «армейщину», а армейское офицерство третировало гвардейцев как светских хлыщей и паркетных шаркунов. «Тонняги»-гвардейцы, представлявшие замкнутую касту, выработали даже особые манеры и язык. Князь В. С. Трубецкой, поступавший в лейб-гвардии Кирасирский Ея Величества полк (то есть не самый блестящий), вспоминал о своем первом посещении офицерского собрания: «Здесь за столом сильно чувствовался полковой замкнутый мирок общих вкусов, интересов, привычек, установившихся взглядов и взаимоотношений, а также своих особенных словечек и выражений. У очень многих в разговоре чувствовалась совершенно одинаково манерная небрежность, одинаковая эффектированность речи. На всех лежала как бы одинаковая печать полка, а именно кирасирского полка. Впоследствии я наблюдал, что каждый полк имел свою совершенно особую печать – незримую, но крепко чувствуемую» (180; 376). Таким образом, если не культивировалась, то спонтанно складывалась некоторая рознь между разными полками даже в сравнительно небольшой гвардии; в частности, А. А. Игнатьев отмечал, что иные полки признавали себя как более преданными престолу и более близкими к трону. Так, лейбгвардии Конный полк, по чистой случайности атаковавший в 1825 г. каре выведенных декабристами солдат на Сенатской площади, считал себя более преданным престолу, нежели находившийся в той же бригаде лейб-гвардии Кавалергардский.

Генерал. После 1907 г.

Замкнутость офицерства гвардии, в целом, и ее полков, в частности, выражалась и одновременно поддерживалась спецификой комплектования офицерского состава. По существовавшим правилам, выпускники военно-учебных заведений, в зависимости от полученных выпускных баллов, могли выбирать расположенные в определенной последовательности, по престижности, вакансии, в том числе и в гвардейских полках. Но, по традиции, успехов в учебе было недостаточно: в первую очередь требовались иные качества, прежде всего принадлежность к потомственному дворянству. «На этой почве, – писал А. И. Деникин, – выходили большие недоразумения, когда не предупрежденные о таких порядках юнкера – не дворянского сословия – брали гвардейские вакансии. Выходили иногда громкие истории, доходившие до государя, но и он не мог или не хотел нарушить традицию: молодые офицеры, претерпев моральный урон, удалялись из гвардейских полков и получали другие назначения» (56; 46).

Однако одной принадлежности к дворянству было недостаточно. В «блестящих» полках, например Преображенском или Кавалергардском, куда поступал цвет высшего дворянства, «носить громкую старинную дворянскую фамилию и обладать средствами и придворными связями было еще далеко не достаточно… Туда мог попасть только безупречно воспитанный молодой человек, о репутации и поведении которого полком собирались тщательные справки. А кавалергарды в некоторых случаях еще и копались в родословной представлявшегося в полк молодого человека и проверяли за несколько поколений назад его бабушек и прабабушек: не затесалась ли среди них какая-нибудь мадам, неподходящая по своему происхождению и тем самым портящая родословную. Ведь она могла бы передать по наследству плебейские черты своему потомству. Здесь никакие протекции не помогали. Случаи, когда сыновья министров и высших сановников при представлении в эти полки получали отказ, не были исключением», – писал В. С. Трубецкой (180; 371). До 1729 г. прием офицеров в гвардейские полки вообще происходил на основании баллотировки, а позже дело обставлялось таким образом, чтобы не повредить офицеру: офицерское собрание, извещенное командиром полка, собирало сведения частным образом, негласно, а затем, по его рекомендации, командир частным же образом давал согласие или отказывал; такой отказ не накладывал пятна на имя офицера и позволял поступить в иной, не столь «блестящий» полк. Даже признанные достойными офицеры из армейских полков, желавшие перевестись в гвардию, год служили в полку в качестве «прикомандированных», нося мундир своего прежнего полка, и только по истечении этого срока, если все собрание офицеров единогласно признавало в «прикомандирашке», как пренебрежительно именовали таких претендентов, достойного молодого человека, он становился полноправным членом офицерской семьи. Точно таким же образом собирались сведения об избраннице молодого человека: достойна ли она по происхождению и репутации личной и семейства войти в круг «полковых дам». Если девушку признавали недостойной, командир не давал разрешения на заключение брака, если же офицер настаивал на своем, он должен был выйти из полка. Любое пятно на имени дамы отражалось и на ней, и на ее супруге, и даже на тех, кто поддерживал с этой дамой знакомство. Служивший в лейб-гвардии Кирасирском Ея Величества полку великий князь Михаил Александрович, брат Николая II, отбил жену у своего однополчанина, что в гвардии не допускалось. Хотя Михаил Александрович сочетался с «разводкой» законным браком, командир полка приказал своим офицерам под страхом выхода из полка не только не поддерживать отношений с бывшей полковой дамой (супругой брата царя!), но даже не кланяться ей, а поручику Хану Эриванскому, замеченному в театральной ложе в компании с этой дамой, было приказано в 24 часа подать рапорт об увольнении в запас!

На основе сказанного может создаться впечатление (оно и имеет место сегодня в широких кругах), что гвардейское офицерство было в высшей степени воспитанным и выдержанным. Те, кто так полагает, во-первых, принимают внешность за суть, а во-вторых, не учитывают, что история русской гвардии насчитывает более 200 лет. А это долгий срок, за который многое могло измениться. В XVIII да еще и в начале XIX в. гвардейцы отличались крайним буйством и своеволием, поскольку осознавали свою огромную роль в политической жизни как преторианцев, сажавших русских монархов на престол и свергавших их. Так, по отъезде Елизаветы Петровны (как раз взошедшей на престол на штыках гвардии) в Москву на коронование, оставшиеся в Петербурге гвардейцы, освободившиеся от начальственного надзора, полностью вышли из повиновения, пьянствовали, врывались в дома с требованием денег и вина, дрались, грабили людей. Этот разгул принял такой размах, что фельдмаршал Ласси вынужден был расставить по городу пикеты армейских солдат, ходивших с оружием днем и ночью (58; I, 264). В одном из приказов за 1767 г. говорилось: «По полученному известию, что Конной гвардии корнет Сумароков с вахмистрами Ромбергом и Куницким подделывали новые ассигнации, говорено о шалостях, в том полку прежде бывших, и что исстари подписывали под руки (то есть подделывали подписи. – Л. Б.) и разные делали обманы для получения денег» (134; II, 77). Недаром А. Т. Болотов писал, что гвардейская служба развращала людей, делала их повесами, мотами, буянами и негодяями. И даже уже в конце 10-х гг. XIX в. командовавший гвардией цесаревич Константин Павлович писал в приказе о поведении гвардейцев: «Наистрожайше воспрещается офицерам всех чинов в театре и публичных собраниях шуметь, свистать и драться, соблюдение чего возлагается на особую ответственность начальников частей… Все офицеры должны наблюдать чинопочитание, быть учтивыми и иметь уважение не только к высшим чинам, но и к старшему в одном чине, и соблюдать везде должную учтивость к дамам» (54; 196). Надо полагать, что появление приказа с такими элементарными наставлениями имело основательную причину.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.