Безмолвие таинственного леса Калитниковское кладбище
Безмолвие таинственного леса
Калитниковское кладбище
За Покровской заставой, по нынешнему разумению в центре Москвы, еще в XIX веке существовало старинное село Калитники, названное так по имени знаменитого своего владельца — великого князя московского Ивана Калиты. Юго-восток Москвы и в наше время остается наименее престижной частью города. А в старину так просто почитался глухим, «гиблым» местом: за Калитниками простирались бескрайние болота — Карачаровское и Сукино, а у Покровской и Рогожской застав, как свидетельствует людская молва, чуть ли не до начала ХХ века можно было повстречать волков!
И когда за Калитниками, в сущности, на болоте, в 1771 году появилось кладбище, названное по имени села — Калитниковским, оно среди других своих ровесников — «чумных» кладбищ — приобрело славу самого захолустного, самого «сельского» погоста в столице. И, в общем-то, таковым оно остается до сих пор, хотя и расположено к центру города ближе всех прочих московских кладбищ.
А, между тем, свою родословную Калитниковское кладбище ведет от древнего Симонова монастыря. В 1771 году в монастыре был устроен чумной карантин. Каждый день там умирали десятки людей. Понятное дело, хоронить на монастырском кладбище их не могли. И этих умерших монахи вывозили за Покровскую заставу и там хоронили в специально отведенном месте. Какое-то время это кладбище за заставой было, как теперь сказали бы, филиалом Симоновского монастырского. Но впоследствии оно сделалось обычным общегородским.
Первыми покойниками, похороненными на Калитниковском кладбище, был всякий, как тогда говорили, подлый московский люд — господские дворовые, крестьяне, приехавшие в Москву на отхожий промысел, нищие, само собою местные жители — из соседних сел. Кладбище тогда имело вид вполне сельский — деревянные кресты, беспорядочно рассыпавшиеся вокруг деревянной же церкви Боголюбской иконы Пресвятой Богородицы. Эти захоронения чаще всего исчезали вместе с сопревшими и завалившимися крестами, то есть очень скоро. Более долговечные памятники стали здесь появляться лишь со второй половины XIX века. Тогда иные подлые, сделавшиеся людьми достаточными, но так и оставшиеся крестьянами по своей сословной принадлежности, устанавливали почившим сродникам гранитные и мраморные памятники в виде часовенок или саркофагов. И эти памятники в основном сохранились до сих пор. На Калитниковском кладбище их довольно много, особенно на участках вблизи церкви. На этих памятниках почти всегда выбиты, кроме имени умершего и всех лет его жития, еще и название родной его деревни, волости и уезда. По этим данным можно судить, что на Калитниковском кладбище хоронили в основном выходцев из восточных и южных уездов Московской губернии и соседних губерний этих же направлений — Подольского, Коломенского, Егорьевского, Богородского уездов, Владимирской, Рязанской, изредка Тульской губерний.
После того как сгорела Боголюбская церковь, на кладбище, но уже на другом месте, в 1834–1838 годы был построен каменный храм в честь иконы Богоматери Всех Скорбящих Радость с приделами Николая Чудотворца и Александра Невского в традиционном для того времени стиле ампир. Отличительной особенностью этого храма является то, что вход в него устроен «с севера», потому что «с запада», к колокольне, в 1881 году была пристроена так называемая ризница, придавшая храму вид довольно-таки необычный. Теперь в ризнице располагается иконная лавка.
Как и большинство кладбищенских храмов, Всехскорбященская церковь в советское время не закрывалась. Впрочем, большинство кладбищенских храмов были обновленческими и не закрывались еще и потому, что государство к обновленцам относилось более терпимо, чем к другим конфессиям. А Всехскорбященская церковь вообще была одним из главных храмов обновленцев, — здесь часто совершал богослужения их первоиерарх митрополит Александр Введенский. Он и похоронен тут же — за апсидой.
* * *
Александр Иванович Введенский фигура загадочная и противоречивая и, во всяком случае, по-настоящему крупная историческая личность, обойти вниманием которую невозможно. Человек, безусловно, одаренный, знавший несколько языков, окончивший Санкт-Петербургский университет и экстерном — за полтора месяца! — Духовную академию, до революции он никак заявить о себе просто не успел. В 1914 году он был рукоположен в священники и направлен служить в церковь лейб-гвардии кавалергардского полка в Петербург. Для любого священника в то время это, наверное, было бы пределом мечтаний — служить в столице, при полке лейб-гвардии. Но амбиции Введенского требовали большего. И когда началась смута, он смекнул, что сотрудничество с новой властью открывает для него самую невероятную перспективу.
В 1922 году так называемая «инициативная группа прогрессивного духовенства» направила председателю ВЦИК М. И. Калинину письмо:
«Настоящим доводится до сведения Вашего, что ввиду устранения Патриархом Тихоном себя от власти, создается Высшее Церковное Управление, которое с 2 (15) мая приняло на себя ведение церковных дел в России.
Протоиерей Введенский,
священник Калиновский,
священник Белков,
псаломщик Стадник.
3 (16) мая 22 г.
г. Москва. Троицкое Подворье».
Появление этого документа считается началом довольно-таки необычного явления в русском православии, известного в истории как обновленчество. Необычное же заключается прежде всего в том, что обновленчество — это единственный крупный церковный раскол, который впоследствии удалось преодолеть.
В эти годы церковь переживала, как говорится, последние времена. Человек в рясе почитался контрреволюционером едва ли не худшим, чем вооруженный белогвардеец. И усугубило положение церкви в советской России обстоятельство, которое, казалось бы, напротив, должно было ее — церковь — укрепить. В 1917 году, после двухсотлетнего синодального («беспатриаршего») периода, был вновь избран предстоятель Российской православной церкви — патриарх Тихон. Избран он был еще до октября. И при существующем тогда отношении к церкви со стороны государства учреждение патриаршества, во всяком случае, не было явлением вредным. Но в наступившую вскоре за этим эпоху гонений такое единоначалие оказалось системой очень неэффективной. Стоило патриарху Тихону на время или навсегда «устраниться от власти» — лишиться свободы, а вскоре и умереть, — тотчас среди чад начинались брожения и раздор. Одним из таких раздоров и стало появление «Живой церкви», как называли сами себя обновленцы.
Возникновение обновленчества это отнюдь не авантюра нескольких клириков и не «операция» НКВД. Вернее не только авантюра и не только «операция»: есть свидетельства, что не обошлось ни без того, ни без другого. Но обновленчество — это, прежде всего, естественное стремление людей, поставленных в новые жесткие условия существования, найти какую-то форму выживания в этих условиях. В противовес непримиримой позиции патриарха Тихона и его сторонников значительная часть умеренного духовенства заявила о своем безусловно лояльном отношении к большевикам. Кстати, обновленцем был некоторое время и митрополит Сергий (Страгородский) — будущий патриарх, — и многие другие архиереи. Естественным образом, и советская власть с этой частью «церковников» стала строить отношения в режиме наибольшего благоприятствования — их не преследовали, не изгоняли из храмов. Уже к концу 1922 года из 30 тысяч действовавших в то время в СССР храмов две трети были обновленческими, в том числе и сам храм Христа в Москве. В то время как священнослужители самых разных конфессий на территории СССР безжалостно преследовались и подвергались репрессиям по всякому поводу или вовсе без повода, обновленческое духовенство чувствовало себя относительно комфортно. Об этом свидетельствует хотя бы такая деталь: редкий священник-«тихоновец» в 1920– 30 годы умирал своей смертью, большинство из них сгинули бесследно в лагерях и тюрьмах, а почти все обновленцы, умершие в те же годы, с честью похоронены за алтарями церквей.
В 1922 году, как уже говорилось, Александр Иванович с группой единомышленников заявил о создании просоветского Высшего Церковного Управления (ВЦУ), во главе которого сам же и встал. На следующий год он был хиротонисан (посвящен) в епископы. Причем обряд совершили вполне законные с точки зрения церковного права, еще дореволюционного поставления, архиереи, следовательно, и возведение Александра Ивановича в епископский сан нет основания считать незаконным. А еще через год он был произведен в митрополиты и объявлен «Апологетом и Благовестником истины Христовой». То есть, по существу, сделался официальным, признанным государством, главою православной церкви в СССР.
Обновленцев иногда изображают этакими религиозными модернистами, которых можно было узнать по всяким чисто внешним новшествам, внесенным ими в обряд. Самым ярким примером, — без него не обходится ни одно упоминание об обновленцах, — считаются службы в некоторых обновленческих приходах, когда престол выносили из алтаря и устанавливали посреди храма. Действительно какие-то отступления от канонического обряда у обновленцев имелись, но лишь как исключение. Чаще всего они были связаны с языком богослужений: отдельные обновленческие приходы отправляли службы не на церковнославянском, а на современном русском. Но в целом их служба была вполне сходна со службой в «тихоновских» приходах. Бывший обновленец, восьмидесятилетний старец иеромонах Кирилл (Попков), с детства посвятивший себя служению Богу — сначала причетником, а потом и священником, — говорит, что за годы своего служения в разных городах и разных храмах, в том числе и в храме на Калитниковском кладбище, он не видел ни одного обновленческого прихода, где обряд хоть чем-то отличался бы от принятого у «тихоновцев».
Разумеется, привилегированное положение клира «Живой церкви» не могло быть даровано властью из альтруистических побуждений, безвозмездно. За свои привилегии обновленцы должны были отрабатывать сполна. В сущности, они являлись советскими служащими в рясах. И главная обязанность, которая на них возлагалась, заключалась в информировании кого следует об умонастроении паствы. Попросту говоря, им вменялось доносить. И редкий клирик «Живой церкви» этого не делал. Как утверждает иеромонах Кирилл (Попков), был агентом НКВД и сам митрополит Александр Введенский.
Но как ни выслуживались обновленцы, в конце концов, власть все-таки отвернулась от них и отдала предпочтение последователям патриарха Тихона — Русской Православной Церкви. В это время возглавлял РПЦ митрополит Сергий (Страгородский). Разочаровавшись в обновленчестве, он вернулся в «тихоновскую» церковь, причем для этого ему пришлось исполнить обряд покаяния — в одном подряснике с паперти Большого Донского собора он просил прощения за свое заблуждение у собравшихся в монастыре мирян и духовенства.
В 1927 году митрополит Сергий обратился с Посланием (Декларацией) к клирикам и мирянам РПЦ, в котором призывал всех «решительно и бесповоротно становиться на путь лояльности» по отношению к «Советской Власти». В результате «тихоновская» церковь заняла точно ту же верноподданническую позицию, какую обновленцы занимали с 1922 года.
А к 1940-м годам РПЦ настолько уже доказала свою лояльность, что, когда во время войны Сталину, проводившему новую патриотическую политику, потребовалась еще и поддержка церкви, в союзники к себе он призвал именно митрополита Сергия, а не Александра Введенского. И, в общем-то, это было справедливо. Потому что большая часть православной паствы тянулась к немногим «тихоновским» приходам. В то время как многочисленные обновленческие храмы часто оставались полупустыми. Безусловно, делая этот выбор, в Кремле прежде основательно разобрались в настроении масс.
После того, как власть солидаризировалась с РПЦ, для обновленцев наступили трудные времена. Они хотя и владели по-прежнему сотнями храмов по всей стране, но их и без того немногочисленная паства таяла на глазах — люди шли в приходы РПЦ, которые теперь открывались повсюду. Уходили и священники. Если они были законно рукоположены, после обряда покаяния их принимали в РПЦ «в сущем сане».
Митрополит Александр Введенский все эти годы до самой смерти служил в Москве в церкви св. Пимена в Сущеве. В 1941 году он объявил себя Святейшим и Блаженнейшим Патриархом. Однако недолго таковым оставался. Вероятно, это не совпадало с планами каких-то дальновидных политиков в Кремле. И Александру Ивановичу, скорее всего, указали, что слишком уж он погорячился, замахнувшись на патриаршество. Патриархом по воле Сталина вскоре стал Сергий (Страгородский). Незадолго перед смертью Введенский, отчаявшись сохранить обновленчество как влиятельную общегосударственную церковь, пожелал войти в РПЦ, но только с сохранением его архиерейского сана. Ему же поставили условия, что примут в РПЦ только после покаяния и в сане простого священника. Таких условий Введенский не принял. Вскоре он умер. После его смерти остатки «Красной церкви», как прозвали в народе обновленцев, окончательно были поглощены Московской патриархией.
За восточной стеной Всехскорбященской церкви, в аккуратной крепкой оградке, стоят три обелиска черного гранита. Посередине большой, по бокам — два поменьше. На средней широкой плите изображен характерный безбородый профиль архиерея в митрополичьем клобуке и выбита короткая надпись: Митрополит Александр Введенский. 1889–1946. Под боковыми плитами покоятся два сына митрополита — протоиерей Владимир Александрович Введенский (1921–1984) и протодиакон Александр Александрович Введенский (1913–1988). Тут же в оградке похоронены его мать Зинаида Саввична и жена Ольга Федоровна (1891–1963). Оба сына Введенского, после того как обновленчество прекратило существование, были приняты в патриаршую церковь и до самой смерти своей служили в храме на Калитниковском кладбище.
Вокруг церкви находится еще много могил священнослужителей. Но особым почитанием на Калитниковском кладбище с недавних пор стала пользоваться могила одной монахини под огромным гранитным четырехконечным — латинского типа — крестом у южной стены храма. Сюда стали приходить паломники со всей Москвы. Вообще крест этот стоит на кладбище с 1880 года. Эта дата выбита с одной стороны памятника. Но с другой стороны недавно сделана новая надпись: Блаженная старица схимонахиня матушка Ольга. 1871–1973. И это не ошибка. Она действительно почила на 103-м году! Жила блаженная в Москве где-то вблизи Таганки. Но рассказывают, что она никогда не сидела дома. Старица была всегда в пути: она ходила по Москве с котомками в руках и мешками через плечо. И если ей на пути попадался человек с лицом унылым, опечаленным или злобным, она непременно останавливала его и просила помочь ей поднести куда-то ее «багаж». Удивительно, но почему-то никто никогда ей не отказывал. И едва человек брался за матушкины мешки и котомки, печаль и злоба тотчас оставляли его. А, исполнив послушание, он шел дальше уже совершенно умиротворенный. Такое вот существует предание о московской блаженной Ольге, странствовавшей по улицам и избавлявшей людей от смертных грехов — гнева и уныния. Говорят, если повезет, ее можно повстречать в Москве и теперь. Впрочем, может быть, это уже совсем другая блаженная. А почему матушка Ольга оказалась под чужим крестом на кладбище? — понятное дело, некому было ей, одинокой страннице, ставить монументов. Вот и похоронили ее под чужим памятником — в бесхозной могилке.
Калитниковское — это, кажется, единственное старое московское кладбище, где практически нет купеческих захоронений, во всяком случае, здесь нет ни одной известной фамилии этого сословия. Вероятно, состоятельные купцы — «коммерции-советники» — находили кладбище на краю Карачаровского болота не достойным быть местом их упокоения. Здесь если и отыщется несколько памятников, на которых выбито «Под сим камнем лежит купец…», то можно утверждать почти безошибочно, что покойный принадлежал к невысокой гильдии. Как какой-то Лавр Иванович Юдин с супругой Мариной Николаевной. Единственное, чем интересна их могила с памятником, так это примером исключительно редкого для XIX века женского имени. В то время Марина была именем таким же непопулярным, как теперь Прасковья.
И уж тем более здесь нет захоронений лиц «благородного звания» — титулованных особ, крупных чинов царской табели о рангах. Лишь в советское время на кладбище стали хоронить интеллигенцию — артистов, музыкантов, ученых. Но, как правило, не особо известных.
Самым значительным своим захоронением работники Калитниковского кладбища считают могилу народной артистки СССР Евдокии Дмитриевны Турчаниновой (1870–1963). Актриса Малого театра, она прославилась как исполнительница ролей в постановках русской и зарубежной классики. И, конечно, ей, лауреату двух Сталинских премий, полагалось бы, как и всей советской творческой элите, быть похороненной на Новодевичьем. Так непременно и случилось бы, если бы Евдокия Дмитриевна родилась не в Москве. Но поскольку она была коренной москвичкой и ее семья имела в столице «родовое» место погребения — на Калитниковском кладбище, то, естественным образом, и прославленная Евдокия Дмитриевна в свой срок была похоронена там же. Отыскать ее могилу очень непросто. Хотя она и недалеко от церкви, но расположена в глубине участка и не привлекает к себе внимания каким-нибудь сверхвеличественным памятником, каких, кстати сказать, теперь на Калитниковском кладбище появилось довольно много. На могиле Е. Д. Турчаниновой стоит невысокий гранитный крест на широком основании, напоминающий храмовую голгофу, и у самой земли, так, что зимой ее вообще практически невозможно прочитать, там выбита надпись. Тропа к могиле звезды давно заросла бы, настолько она заповедна, но, к счастью, работники кладбища никогда не отказываются проводить к ней.
В Калитниках похоронен известный художник-авангардист Роберт Рафаилович Фальк (1886–1958). Он был одним из организаторов и участником творческого объединения русских постимпрессионистов «Бубновый валет». Важнейшее место в его творчестве занимала Москва. И некоторые картины Фалька сделались настоящими свидетельствами, памятниками эпохи. Такие, например, как «Московский дворик» (1912), «Из окна мастерской. Осеннее утро в Москве» (1926), «Строительство Дворца Советов» (1939), «7 ноября из окон ателье» (1950).
На одной из аллей центральной части кладбища стоит огромный монумент в виде часовни. На нем надпись: Архитектор Афанасий Григорьевич Григорьев. 1782–1868. Это крупнейший представитель архитектуры московского ампира, ученик и последователь И. Д. Жилярди, Ф. И. Кампорези, О. И. Бове. У него нет таких крупных построек, как у его учителей. Но Григорьев — это непревзойденный мастер малых архитектурных объемов: особняков, городских усадеб — как раз тех уютных зданий, которые и создали неповторимый колорит старой, низкорослой Москвы. Кроме прочего, по его проекту на Пречистенке построен дом Лопухиной (№ 11), теперь там музей Л. Н. Толстого, и усадьба Хрущевых (№ 12/2), в которой позже разместился музей А. С. Пушкина. Он автор проектов нескольких церквей в Москве — Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище (1824), Троицы в Вишняках (1826), Троицы на Пятницком кладбище (1836).
Похоронен здесь и еще один известный московский архитектор Федор Михайлович Шестаков (1787–1836), построивший Провиантские склады на Крымской площади (1831), церковь Сошествия Св. Духа на Даниловском кладбище (1832), трапезную и колокольню церкви Николая Чудотворца в Толмачах (1834) и другое.
Всякому, наверное, москвичу известно имя скульптора — автора лучшего во всей России памятника А. С. Пушкину в Москве, на Тверском бульваре — А. М. Опекушина. Но немногие, скорее всего, знают архитектора, совместно с которым Опекушин создал шедевр, — это академик архитектуры Иван Семенович Богомолов (1841–1886). На Калитниковском кладбище академик оказался совсем не случайно. Он происходил из местного крестьянского рода. За несколько лет до своей смерти он похоронил в Калитниках мать. Естественно, и сам был похоронен здесь же. Могила И. С. Богомолова с красивым черным крестом находится у самого алтаря Всехскорбященской церкви, рядом с участком Введенских.
Ни на одном старом московском кладбище центральная часть не отличается столь разительно от окраин, как на Калитниковском. Если центральные участки на этом кладбище вполне на уровне других его «чумных» ровесников — те же асфальтированные прямые аллеи с теми же вычурными надгробиями бывших хозяев жизни, редко дотягивающих до тридцати, — то глубинка здесь, особенно у Скотопрогонной улицы, совершенно сельская. Асфальт туда не доходит. Оградки, среди которых встречаются деревянные, там стоят абсолютно без какой бы то ни было системы. «Амбициозных» памятников нет вовсе — всё кресты да невысокие плиты, часто бетонные. В погожий летний день здесь нет ни единого человека, и поистине царит безмолвие таинственного леса. Когда не тарахтят моторы за стеной. По извилистым проселкам, не опасаясь быть раздавленными, ползают стаи рыжих муравьев. С креста на крест прыгают вороны. И с трудом верится, что этот сельский погост находится в получасе ходьбы от Садового кольца.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.