Что сделает полиция?
Что сделает полиция?
Пресса, комментирующая процесс Виолетты Моррис 1930-х годов, несомненно, преувеличивает, когда пишет, что сам префект полиции не осмелится пробудить старый указ от глубокого сна. Между тем этот указ, который в начале XX века считают устаревшим, все еще присутствует в полицейском кодексе 1930 года{733}. Просто о нем мало кто вспоминает.
Тем большим было удивление, когда эта тема вновь всплыла в политических дебатах в 1969 году: член городского совета Парижа Бернар Лафей направил префекту полиции письменный запрос в рамках «общих вопросов, имеющих отношение к полиции», касающийся «модернизации» этого указа. Чтобы лучше составить представление о запросе, приведем более обширную цитату:
Запрос номер 391, направленный 28 марта 1969 года господином доктором Бернаром Лафеем, членом городского совета Парижа, в котором он с удовлетворением отмечает интерес господина префекта полиции к модернизации регламентов, принявшего 9 декабря 1968 года постановление, которое снабдило железнодорожную сеть метрополитена эксплуатационным регламентом и отменило различные предшествующие предписания, в частности предусмотренные указом от 3 августа 1901 года. Работу в этом направлении следует продолжить, поскольку создается впечатление, что определенное количество очень старых предписаний продолжают формально действовать в городе Париже, хотя они устарели. В год двухсотлетия рождения Наполеона I естественным образом все мысли обращаются к важнейшим событиям, связанным с ним, и в частности к юридическим достижениям не только периода Империи, но и периода
Консулата, чтобы подвести итог законодательной и регламентирующей деятельности, осуществленной в этот период и переданной потомкам. Что касается Парижа, то здесь отпечаток законодательства Наполеона остается глубоким, особенно в области полицейского законодательства, и хотя положительный характер этого наследия невозможно оспорить, в то же время не следует терять из виду тот факт, что с тех пор прошло больше ста пятидесяти лет и, следовательно, некоторые распоряжения могут оказаться несколько устаревшими. Вышеуказанный член городского совета хочет привести только два примера тому.
Полицейский указ от 8 брюмера IX года, повторяя формулировку распоряжения от 24 декабря 1769 года, устанавливает, что «никто не может носить шляпу на голове после того, как поднят занавес» в парижских театрах. Данный запрет кажется в высшей степени строгим автору данного запроса, который был бы расстроен, если бы представитель охраны общественного порядка, охваченный избытком рвения и вооруженный знаниями истории права, составил бы протокол на зрительницу в шляпке. Было бы также достойно сожаления, если бы представительницы женского пола подвергались преследованию на основании указа полиции от 16 брюмера IX года. Это распоряжение, «учитывая, что женщины-травести подвергаются бесчисленному количеству неудобств и даже рискуют быть неверно опознанными агентами полиции», указывает, что женщины, желающие это сделать, должны явиться в префектуру полиции и получить разрешение. Конечно, это требование больше не действует, но судебная практика заключается в том, что устаревание документа не может заменить официальный текст, отменяющий законодательную или регламентирующую норму.
Угроза будет висеть над многочисленными женщинами, которые не смогут ссылаться на требования моды, чтобы оправдать себя в глазах властей, поскольку молнии поговорки «никто не должен игнорировать закон» наверняка заставят замолчать пушки вестиментарной эстетики.
Господин доктор Бернар Лафей полагает, что господин префект полиции, чье соответствие парижскому духу ценят все его «подопечные» мужского пола и еще больше оценят «подопечные» женского пола, наверняка воспользуется этим пасхальным периодом, символом радости и освобождения, чтобы разогнать облака. Инициативы, которые он просит его предпринять в связи с этим, приступая в рамках своей компетенции к необходимому пересмотру регламента, не будут идти вразрез с уже предпринятыми шагами его предшественников. Напротив, эти инициативы подтвердят преемственность хода истории столицы, приспособив право к развитию парижской жизни{734}.
Этот запрос опровергается другим требованием, которое составил Арманд Массар, бывший активист крайне правой лиги «Патриотическая молодежь», член Национального центра независимых (NCI) и член городского совета XVII парижского округа. Это опытный функционер: он занимает муниципальные выборные должности с 1932 года, сохранял свою должность во время оккупации (это на время лишило его права избираться, поскольку Комитет освобождения Парижа в 1944 году не включил его в список кандидатов), однако в 1945 году снова был избран.
Не сумев выступить на заседании совета по поводу протеста, сформулированного уважаемым коллегой, который любезно выступил против указа, запрещающего ношение женских шляпок, господин Арманд Массар, член городского совета Парижа, очень (слишком) старый завсегдатай театров, намерен вписать себя в число противников запрета этого по-прежнему оправданного запрета. В самом деле, зритель не может быть под угрозой боли в шее лишен зрелища, за присутствие на котором он заплатил, имея перед собой заграждение из женских шляпок. Проявите жалость к зрителям, которые пока защищены распоряжением, сколь древним, столь и оправданным{735}.
Через некоторое время был получен отрицательный ответ:
Учитывая расхождения взглядов авторов двух этих запросов, префект полиции считает разумным не менять тексты, которые в силу предсказуемых или непредсказуемых вариаций моды могут оказаться актуальными{736}.
Действительно, префектуре полиции решать, что отменять, а что сохранять из тех документов, которые она приняла. Этот орган, учрежденный 28 плювиоза VIII года (17 февраля 1800 года), в ведение которого входит поддержание общественного порядка в Париже и окрестностях, практически ровесник изучаемого нами указа{737}. Это институт, выходящий за рамки общего права, одновременно являющийся органом государственной и общественной власти, долгое существование которого оправдано столичным статусом Парижа, а также фактической централизацией страны. Свои самые репрессивные устремления он продемонстрировал 17 октября 1961 года, когда потопил в крови манифестацию алжирцев (тогда префектуру возглавлял Морис Папон, занимавший должность с 15 марта 1958 по 27 декабря 1966 года)[82].
В 1966 году Папона сменил Морис Гримо (1913–2009), который будет руководить префектурой до 13 апреля 1971 года. Он придерживается умеренных взглядов, сочувствует левым и может похвастаться тем, что разумно «разрулил» майский кризис 1968 года{738}. В своих мемуарах Гримо обращает внимание на решения, принятые в пользу женщин. В частности, он упоминает указ Королевского совета от 29 сентября 1724 года, который запрещал женщинам входить в здание парижской Биржи{739}, а также рассказывает о привлечении в полицию женщин, в том числе на должность комиссаров, и об их допуске к управлению гражданскими самолетами (в 1971 году Морис Гримо станет генеральным секретарем Генеральной дирекции гражданской авиации Франции). Почему же такой человек, как Морис Гримо, благосклонно относящийся к расширению прав женщин, отреагировал на запросы членов городского совета таким образом? Давайте спросим об этом его самого.
Поскольку в памяти эти события сохранились плохо, то я пытаюсь домыслить. Один из вариантов ответа состоит в том, что здесь сыграли свою роль мои личные вкусы, которые, конечно же, не следовало учитывать в столь высоком споре. Да, признаюсь, юбки и платья, сделанные Кристианом Диором или Ивом Сен-Лораном, мне казались бесконечно более подходящими женщинам, чем брюки, которые чаще всего были сделаны из джинсовой ткани, мало вяжущейся с элегантностью. К этому глубоко интимному убеждению примешивался соблазн поставить в невыгодное положение почтенного вице-президента муниципального совета Бернара Лафея, который за несколько месяцев до этого придирался ко мне в связи с тем, что я разрешил охоту в Париже, не изобилующем дичью. Я ему тогда ответил…, что «префект полиции не хотел лишать парижан этой части мечты, столь свойственной городским цивилизациям». Уступил ли я в вопросе о брюках соблазну поставить в неловкое положение моего постоянного противника? В таком случае мне надо было принять осторожное решение, чтобы не высказаться ни в пользу сторонников женских брюк, ни в пользу их противников. Не имея доказательств обратного, я бы склонялся к этой интерпретации, а не к антифеминизму, которому противоречит все мое предшествующее поведение, равно как и последующее{740}.
Отметим искренность этих слов, автор которых, очевидно, заботится о том, чтобы избежать любой интерпретации, говорящей о консерватизме. И все же такой ответ показывает, даже с учетом прошедших лет, насколько этот вопрос может казаться несерьезным: брюки дают возможность двум бретерам с юмором помериться силами друг с другом. Символическую цель — признать вестиментарную свободу женщин — не осознают: противников женских брюк, которые бы стали применять на практике более-менее забытый запрет, больше нет. Оба лагеря больше не противостоят друг другу. Признание того, что лично префекту больше нравились женщины в юбках, подчеркивает также тот факт, что вопрос властных отношений между мужчинами и женщинами Морис Гри-мо игнорировал. Можно предположить, что таким образом префект избежал настоящих споров на эту тему, исказив их природу и сведя их до уровня обмена мнениями о меняющихся модах.
Признания бывшего префекта полиции говорят о том, что его вкусы похожи на вкусы писателя Альфонса Будара (1925–2000), автора, знакомого с бандитским Парижем и женщинами легкого поведения, который признавался в том, что испытывает ностальгию по «женскому нижнему белью, которое вас околдовывает в молодости… эти розовые и черные кружева… этот гипюр… к ним испытываешь невольную привязанность… они превращаются в идею фикс… Отсюда трудность, с которой мужчины моего поколения привыкают к колготкам, к джинсам… к одежде без прикрас… из грубой ткани… просто мужской»{741}.
Жизнь Бернара Лафея, родившегося в 1905 году, дает мало сведений о том, что могло стоять за его инициативой. Выходец из парижской буржуазной семьи, с 1931 года — врач, он работал в здравоохранении в правительстве Виши. Он стал генеральным секретарем Федерации врачей фронта, бюро которого единогласно проголосовало за введение numerus clausus[83] для врачей-евреев, затем занимал пост генерального секретаря Совета гильдии врачей департамента Сена во время оккупации{742}. Он не выполнял требование немецких властей нарушать врачебную тайну в случае лечения пациентов с огнестрельными ранениями или повреждениями от взрывчатки и в конечном итоге участвовал в освобождении Парижа, за что получил статус участника Сопротивления. Он сыграл важную роль в муниципальном совете Парижа, где работал долгое время — с 1944 по 1977 год; был также депутатом, сенатором, недолго занимал пост министра здравоохранения. В день, когда он отправил свой запрос, Бернар Лафей создал в городском совете новую фракцию — Центристский союз, близкий Союзу за защиту Республики[84], которая призывает голосовать «за» на референдуме 27 апреля 1969 года[85]. Вскоре после этого он становится государственным секретарем при Министерстве промышленного и научного развития в правительстве Жака Шабан-Дельмаса.
В 1976 году он участвует в создании Объединения в поддержку Республики[86]. Он мог бы стать серьезным кандидатом голлистов на пост мэра Парижа, который в конце концов занял Шак Ширак, избранный 25 марта 1977 года{743}. Человек порядка. Парижанин. Вот и все незначительные сведения, которые дает его биография.
Объясняя отказ отменить указ 1800 года, Морис Гримо упоминает о некоем сведении счетов с Бернаром Лафеем. Возможно, речь идет о политическом столкновении. Ведь прошлое члена городского совета не было однозначным. Получив ярлык радикала в начале карьеры, Бернар Лафей постепенно дрейфует в сторону правых голлистов, не без отклонений — например, когда он выступает за французский Алжир. Его политические рывки, кумовство, устроенное им в XVII округе (не на него ли намекает Морис Гримо, присваивая ему эпитет «почтенный»?), свидетельствуют об определенном оппортунизме.
Если говорить конкретнее, возможно, в этом противостоянии мужчин стоит видеть противостояние их должностей. Морис Гримо представляет государство, в то время как Бернар Лафей слишком погружен в борьбу за автономию Парижа, даже несмотря на то что отношения между префектурой полиции и муниципальным советом Парижа «в целом хорошие»{744}. Не будем забывать, что в Париже действует единственный муниципальный совет во Франции, который зависит от администрации и не имеет мэра[87]. Недоверие государства к Парижу — старая история, восходящая к дореволюционному периоду, к 1793 году, к Коммуне… Май 1968 года вновь сделал актуальными опасения в связи с беспорядками в столице. Бернар Лафей в 1964 году предложил первый законопроект «с целью восстановить в Париже муниципальные свободы, гарантированные законом всем коммунам Франции применением положений закона от 5 апреля 1884 года и Кодекса управления коммунами». В 1973 году он выдвигает еще одно предложение об изменении статуса Парижа. Но тщетно. Правые к тому времени разобщены, и сам Жак Ширак в 1974 году заявит, что Парижу не нужен «ни при каких обстоятельствах избранный мэр». И только 31 декабря 1975 года будет принят закон, освобождающий Париж от государственной опеки.
Мотивы, которые двигали Бернаром Лафеем, предложившим отменить указ 1800 года, неясны. В этой баталии легче было бы представить женщину. В 1965 году в муниципальный совет входили 12 женщин — это 13,3 % от общего числа членов, что намного больше, чем в Национальной ассамблее, где их доля упала до 1,7 % с введением новых правил политической игры в Пятой республике де Голля. Как бы то ни было, обсуждать этот вопрос будут исключительно мужчины.