1.2. Бронислав Каспер Малиновский
1.2. Бронислав Каспер Малиновский
Б. К. Малиновский родился в 1884 г. в Кракове в профессорской семье. Образование Бронислав получил, окончив старейший в Европе Ягеллонский университет, где учился на физико-математическом факультете. В 1908 г., защитив магистерскую диссертацию по физике и математике, Малиновский для продолжения образования уехал в Лейпциг с целью изучать химию и физику. Однако в Лейпциге молодого человека увлекли гуманитарные науки. Эта переориентация не была большой неожиданностью. Юноша рос в семье, которая была центром кружка краковских интеллигентов – поэтов, философов, краеведов. К тому же, как вспоминал позже Малиновский[534], его интерес к этнографии пробудился еще в Кракове, после знакомства с книгой Дж. Фрэзера «Золотая ветвь», которую он взялся читать для сдачи кандидатского минимума по английскому языку.
В Лейпциге Малиновский не столько изучал химию, сколько слушал лекции К. Бюхера по экономической истории и экономике архаических обществ, а также посещал лабораторию экспериментальной психологии В. Вундта, который помимо психологии занимался изучением духовной культуры первобытного общества и слыл крупнейшим специалистом в этой области. При всем критическом отношении к идеям Бюхера и Вундта, много позже высказанном Малиновским на страницах его работ, два года в Лейпциге существенно повлияли на последующую научную деятельность антрополога. Это выразилось, прежде всего, в особом интересе Малиновского к первобытной экономике, благодаря которому его иногда называют основоположником современной «экономической антропологии»[535]. Из лаборатории Вундта молодой ученый вынес целый ряд идей, определивших общую психологическую направленность его теории культуры и методов анализа этнографического материала.
В 1910 г. Бронислав Малиновский покидает Лейпциг и поступает в аспирантуру Лондонской школы экономических и политических наук. ЛШЭПН того времени была ведущим центром английской социологической науки, в ее стенах развивалась и социальная антропология.
Научным руководителем Малиновского стал профессор социологии Э. Вестермарк. Под его руководством Малиновский за нимается исследованием семейно-брачных отношений коренного населения Австралии и пишет вышедший в свет в 1913 г. труд «Семья у аборигенов Австралии»[536], за который получает ученую степень доктора наук. Работа с Вестермарком оставила глубокий след в научном мировоззрении Малиновского, что дало основание его биографам говорить об «интеллектуальном родстве» этих ученых[537]. Но влияние Вестермарка не было единственным. В Лондоне Малиновский работал в тесном контакте с профессором этнологии Ч. Селигменом, слушал лекции У. Риверса по методике полевой работы, познакомился с Дж. Фрэзером, А. Хэддоном и другими представителями Кембриджской школы. Это знакомство способствовало формированию у Малиновского убеждения в необходимости придать социальной антропологии экспериментальный характер. Исследователь был готов (несмотря на слабое здоровье) отправиться в далекие тропические страны для изучения «дикарей». В ожидании такой возможности Малиновский читает лекционные курсы «Первобытная религия и социальная дифференциация», «Социальная психология», занимая с 1913 по 1914 г. одну из начальных преподавательских должностей на социологическом факультете Лондонского университета. Наконец, в 1914 г., при деятельном участии Ч. Селигмена, антрополог получает из фонда Лондонского университета и других фондов средства на проведение экспедиции в Океании.
Первым местом полевой работы стало побережье новогвинейского залива Папуа, населенное меланезийцами маилу. Здесь исследователь пробыл до февраля 1915 г., специально изучая хозяйство этой группы по разработанной совместно с Ч. Селигменом программе. После небольшого перерыва, проведенного в Мельбурне, Малиновский в мае 1915 г. отправляется на Тробрианские острова, лежащие к востоку от Новой Гвинеи.
На Тробрианах Малиновский прожил в общей сложности более двух лет (до октября 1918) и за это время лишь шесть недель провел в обществе европейцев. Эти два года имеют исключительное значение для его теоретических исканий и всей научной судьбы. Недаром в современном британском науковедении бытует афоризм – «социальная антропология началась на Тробрианских островах в 1915 году»[538]. Опыт работы на Тробрианах привел Ма линовского к убеждению о необходимости целостного изучения культуры, о невозможности понять природу ни одного из ее элементов без соотнесения его со всем культурным контекстом. Здесь ученый пришел к выводу о методическом несовершенстве программы изолированного изучения хозяйства, составленной Селигменом, и выработал стратегию тотального включенного наблюдения «калейдоскопа племенной жизни».
Решающее значение в этой переориентации имел сам образ жизни Малиновского среди островитян. Поселившись в палатке среди хижин меланезийцев, он пережил довольно длительный период недоверия и враждебности с их стороны. Когда к нему привыкли и перестали бояться, наступило время насмешек и бесцеремонного обращения. В довершение ко всему Малиновский, не отличаясь крепким здоровьем, перенес множество тропических болезней, в полной мере испытав на себе их тяжесть. Его личный дневник, опубликованный через много лет после смерти, пестрит пометками о приступах лихорадки, о всевозможных нарывах и т. п.[539]. Кардинальное несовпадение меланезийского образа жизни, которого Малиновский старался придерживаться, со всем тем, к чему он привык с детства, приводило к психологическому дискомфорту. Иногда после целого дня общения с меланезийцами, смертельно усталый, осаждаемый полчищами насекомых, заполняя при свете карбидной лампы личный дневник, он, по выражению А. Купера, давал волю «излияниям славянской души»: «Я вижу жизнь туземцев, как абсолютно лишенную какого-либо интереса или важности для меня, как нечто так же чуждое для меня, как и жизнь собак… Что я вообще здесь делаю?»[540]. Подобные высказывания были следствием лишь минутной слабости. Установка на максимальное растворение в среде тробрианцев, стремление понять их культуру изнутри, увидеть глазами ее носителей оставались главным для ученого.
Малиновский много внимания уделял изучению местного языка. Знакомый с его основами еще по поездке к маилу, он на третий месяц уже мог довольно легко объясняться с тробрианцами, а к концу пребывания на архипелаге бегло вел на меланезийском запись разговоров и даже иногда ловил себя на том, что думает по-тробриански.
Говоря о психологической атмосфере, в которой жил ученый, необходимо отметить, что напряженность существовала не только по линии «личность этнографа – меланезийская культура», но и по линии «личность этнографа – местная европейская колония». Немногочисленные европейцы, проживающие на Тробрианах (чиновники, торговцы, миссионеры), враждебно относились к исследователю – их шокировало его тесное общение с «черными», не говоря уже о том, что он попросту жил среди них. Б. Балдуин, миссионер и этнограф-любитель, работавший на Тробрианах после отъезда Малиновского, вспоминал: «Я предпочитал не упоминать его имени вообще, разговаривая с теми белыми, которые его знали. Он настроил их резко против себя, и они выражали презрительное свое отношение, именуя его не иначе как “anthrofoologist” (игра слов: «anthropologist» – «антрополог» и «fool» – «дурак». – А. Н.), а его науку – “anthrofoology”»[541].
В британской антропологической традиции сложилось представление, что Малиновский так долго прожил на островах лишь потому, что был интернирован как подданный враждебной Австро-Венгрии (его родина Краков входила в то время в австрийскую часть Польши) и не имел свободы передвижения вплоть до конца войны[542]. Это расхожее мнение оказалось в значительной степени романтической выдумкой самого Малиновского. Р. Маррет, близко знавший его и работавший с ним уже после возвращения антрополога из Меланезии в Лондон, рассказывал, что Малиновский не только не был интернирован, но, получая субсидии из фондов Англии и Австралии, имел возможность ездить куда вздумается по островам Меланезии и за ее пределы[543].
Покинув окончательно Тробрианы в 1918 г., Малиновский вынужден был по состоянию здоровья провести около года на Канарских островах. В 1920 г. он приезжает в Лондон, где обрабатывает полевые материалы и в качестве внештатного преподавателя ЛШЭПН читает курс лекций «Социология и экономика нескольких островных общин» (по материалам Тробриан). В 1922 г. выходит в свет книга «Аргонавты Западной части Тихого океана», ставшая первой частью опубликованного им монументального «тробрианского корпуса» – серии монографий, посвященных различным сторонам жизни островитян[544]. Этот свод трудов, на считывающий в общей сложности более 2500 страниц, до сих пор представляет уникальное по своей полноте собрание этнографического материала, заслужившее высокую оценку у нас в стране и за рубежом.
Значение «Аргонавтов…» в истории британской социальной антропологии не сводится, однако, только к вкладу в копилку этнографических фактов. Книга эта с объемным предисловием, в котором автор изложил свои мысли о необходимости превращения социальной антропологии из умозрительной, гипотетической науки о прошлом в дисциплину, обладающую экспериментальными методами изучения настоящего, была воспринята современниками как программа «революционных» преобразований этой науки.
Малиновский был зачислен постоянно в штат ЛШЭПН преподавателем социальной антропологии. В 1923–1924 гг. он читал курсы лекций «Ранние верования и социальная дифференциация»», «Социальная организация аборигенов Австралии», «Экономика первобытных народов» и совместно с М. Гинсбергом вел семинар «Первобытное сознание». Но главную роль в последующем развитии британской антропологии сыграли не столько эти курсы, сколько семинар Малиновского для аспирантов, готовящихся к полевой работе в колониях либо вернувшихся из экспедиций для защиты диссертаций по полевым материалам. За 15 лет работы этого семинара несколько десятков молодых исследователей восприняли идеи Малиновского, его методы полевой работы и способы интерпретации фактов.
В первые годы работы в ЛШЭПН Малиновский много раз публично выступал со страстной критикой диффузионизма и эволюционизма. Эта критика, как вспоминают современники, была основана не столько на логических и фактических аргументах, сколько на абсолютной уверенности Малиновского в своей правоте. В настоящее время несправедливость критических выпадов Малиновского против самой сути изучения эволюционных изменений и взаимовлияния культур кажется очевидной даже для самых ортодоксально настроенных его последователей. Однако в 20 – 30-х годах пророческий характер выступлений Малиновского, его страстная убежденность в том, что он «борется с реакционерами эволюционистами и сумасшедшими диффузионистами»[545] за торжество прогрессивной научной методики, казались привлекательными, и не только для молодежи. Малиновский сумел убедить руководство университета открыть в ЛШЭПН, наряду с уже существующей кафедрой этнологии, кафедру социальной антропологии, а в 1927 г. стал ее профессором.
В отличие от Рэдклифф-Брауна, продуктивная научная деятельность Малиновского была связана, главным образом, с одним центром – ЛШЭПН, хотя обычно во время летних каникул он выезжал с лекциями в Женеву, Вену, Рим, Осло, а также совершал кратковременные поездки с научными целями. В 1934 г. антрополог отправился в Южную Африку для участия в конференции по организации системы просвещения коренного населения этой страны. По окончании конференции Малиновский с июля по октябрь навещал своих учеников, работавших в поле среди народностей свази, бемба, масаи, кикуйю, мараголи. В 1926 г. он во время творческого отпуска поехал в США и побывал у сапотеков, где столкнулся с языком, вызвавшим затруднения в изучении даже у него, с его редкими способностями к языкам.
В 1936 г. Малиновский в качестве делегата Лондонского университета был на юбилее старейшего в США Гарвардского университета и удостоился звания его почетного доктора. Через два года он опять приехал в Америку, на этот раз для лечения, и больше в Англию не вернулся. По-видимому, это объясняется не только болезнью Малиновского и теми трудностями, которые были связаны с начавшейся Второй мировой войной. Не последнюю роль сыграли изменения отношения к нему учеников.
Будучи уже не юношами, с восторгом внимавшими «харизматическому лидеру», но опытными исследователями со стажем полевой работы, они убедились на практике в отнюдь не беспредельных возможностях методов своего учителя, в догматичности его научной позиции. При написании совместного труда по проблеме «культурных изменений» в Африке некоторые из них (Л. Мейр, И. Шапера, М. Фортес и др.) выразили несогласие с крайним антиисторизмом своего учителя, с его механистической концепцией взаимодействия европейских и африканских культур. Малиновский выступил с резкой критикой их теоретической позиции.
Идеи Малиновского все больше приходили в противоречие со строго социологической направленностью исследований, которая под влиянием Рэдклифф-Брауна укреплялась в британской социальной антропологии. Ему гораздо больше импонировали теоретические установки американской культурной антропологии – подчеркнутый психологизм, интерес к проблеме взаимодействия культуры и личности, представления о предмете этой науки, которым считалась культура, а не общество.
Все это способствовало тому, что ученый легко расстался с Лондоном и принял приглашение Йельского университета. Там на посту профессора он оставался до своей смерти в 1942 г.
* * *
Не может не возникнуть вопрос о взаимоотношениях между Малиновским и Рэдклифф-Брауном. Являясь основоположниками нового направления в одной и той же научной дисциплине, они на протяжении своей жизни почти никак не были непосредственно связаны между собой. Однако во время эпизодических встреч еще на заре своей научной карьеры не раз убеждались в сходстве своих теоретических позиций. Одна из таких встреч состоялась в 1914 г. в Австралии во время работы антропологической секции Британской ассоциации содействия развитию науки, секретарем которой был Малиновский. Много лет спустя Рэдклифф-Браун так вспоминал об этой встрече: «Мы много раз и подолгу вели разговоры об антропологии, о целях и методах полевой работы и пришли к полному согласию»[546]. В том же (1914) году Рэдклифф-Браун написал рецензию на первую монографию Малиновского об австралийской семье, назвав этот труд «лучшим в английской литературе примером научного метода в описании обычаев и институтов дикарей»[547]. Единство основных положений своей методологии с воззрениями Рэдклифф-Брауна не раз подчеркивал в своих публикациях Малиновский. Иногда в кругу коллег он в шутливой форме именовал Рэдклифф-Брауна, как и себя, «архифункционалистом»[548].
К концу 30-х годов ХХ в. ситуация изменилась – Малиновский, все больше склоняясь в своих теоретических работах к биологизму и психологизму в трактовке культуры, высказывался против социологизма, на позициях которого всю жизнь стоял Рэдклифф-Браун[549]. Противоречия между лидерами «новой» социальной антропологии дошли до того, что Рэдклифф-Браун стал публично возражать против именования себя функционалистом, объясняя это тем, что понятие «функционализм» у многих ассоциируется с доктриной Малиновского, «которая каждую черту культуры любого исторического и современного народа объясняет, связывая ее с семью биологическими потребностями человеческого организма». «Что касается меня, – пишет он в статье “Функционализм: протест” 1949 года, – то я отвергаю эту доктрину полностью, считая ее не только бесполезной, но и вредной»[550]. «Для реабилитации понятия “функционализм”, – иронизирует Рэдклифф-Браун, – надо общую теорию культуры Малиновского назвать “малиновскианизм”»[551].
Краткий очерк научных биографий Малиновского и Рэдклифф-Брауна дает некоторое представление о внешней стороне становления функционализма, однако он не может вскрыть тех глубинных процессов развития научной деятельности британских социальных антропологов, процессов, которые и составляют содержание функционалистского переворота. Эту задачу можно выполнить, рассмотрев теоретические истоки функционализма, воздействие социально-политической среды и противоречивый процесс существования научной традиции в британской социальной антропологии начала ХХ в.
Уже Кембриджская школа, подчеркнув наиболее существенные черты идейно-теоретического кризиса, который переживала в начале ХХ в. доктрина плоского умозрительного эволюционизма, так и не смогла противопоставить ей целостную теоретико-методологическую концепцию, но она подготовила почву для разрушительной деятельности следующего поколения теоретиков, деятельности, направленной против эволюционизма. Функционализм стал в Англии могильщиком эволюционизма, причем могильщиком настолько последовательным, что предавал захоронению не только методологические слабости классиков антропологии, но и безусловные их достижения. В этом отношении резкая смена теоретической ориентации в британской социальной антропологии первой трети ХХ в. весьма типична для западного обществоведения вообще. Вся его история имеет характер «маятниковых колебаний» от одной крайности к другой[552]. Но, какими бы резкими ни были переориентации в британской социальной антропологии, вплоть до середины ХХ в. они совершались в пределах общей мировоззренческой платформы, определяемой позитивистской доктриной. На характеристике основных положений этой платформы и хотелось бы остановиться, прежде чем перейти к разбору идейных истоков специфических черт теории и методологии функционализма.
В последней трети XIX в., в период конституирования английской этнографии в качестве особой научной дисциплины, сложилось представление о самых общих задачах этой науки как о задачах обнаружения естественных законов, по которым живет и развивается человеческое общество. Их сформулировал в своем программном труде «Первобытная культура» патриарх английской, да и мировой антропологии Э. Тайлор[553]. Это убеждение разделяли его ученик Дж. Фрэзер[554] и все представители эволюционного направления. В качестве основного положения философского уровня оно вошло в методологию структурно-функционального подхода[555].
Функционализм целиком воспринял от своих предшественников отношение к обществу «дикарей» как к упрощенному варианту общества вообще. Малиновский, например, не раз подчеркивал, что антропологи для достижения своих задач (выявление и формулирование универсальных общественных законов) в принципе могли бы изучать и свое собственное общество[556], но первобытное больше для этого подходит, хотя бы потому, что «посредством познания человеческой природы, проявляющейся в форме… отличной и чуждой нам, мы прольем свет на нашу собственную природу»[557]. Так называемая «примитивность» доклассовых обществ для функционалистов была привлекательна еще и тем, что, обладая всеми особенностями общества как такового, они (доклассовые общества) в то же время «структурно были настолько просты и культурно настолько гомогенны, что их можно было непосредственно наблюдать как целостности, прежде чем пытаться изучать сложные цивилизованные общества, где это невозможно»[558].
Несмотря на единство воззрений эволюционизма и функционализма (имеющие позитивистскую основу) на общие задачи науки и природу ее объекта, эти направления выступали как теоретические антагонисты. Но что самое поразительное – идейные истоки антиэволюционистских по своей природе теоретических положений берут начало все в той же позитивистской социологической традиции. Этот парадокс объясняется чрезвычайной эклектичностью позитивизма, допускающей существование в рамках этого философского течения диаметрально противоположных воззрений.
Фундаментальным сдвигом в теоретико-методологической сфере был отход от диахронии к синхронии в изучении общества. Функционалисты отказались от рассмотрения социальных явлений только во временном их развитии, как простое чередование пережитков и заимствований в исторической последовательности, но, считая культуру каждого народа системой институтов (норм, обычаев, верований), призванных выполнить «необходимые общественные функции», весь логический арсенал своих методологических концепций направили на изучение процессов функционирования. Категоричность подобной переориентации не имела прецедентов в западном обществоведении, однако методологически сама проблема двух типов анализа (историко-генетического и синхронно-функционального) уже разрабатывалась. Непосредственное влияние на Малиновского и Рэдклифф-Брауна оказал Дюркгейм, который подвел итог разработке проблемы в позитивистской социологии. Еще Конт, на которого не раз ссылался в этой связи Рэдклифф-Браун, указывал на необходимость изучать два основных типа социальных законов: законы социальной статики, т. е. условия существования общества и его институтов, и законы социальной динамики – условия и ход исторических изменений общества[559]. Тезис Конта был развит Дюркгеймом в его «Методе социологии». «Когда собираются объяснить социальное явление, – писал он, – должны исследовать отдельно производящую его причину и выполняемую им функцию»[560]. Это положение Дюркгейма нельзя не признать справедливым: по мнению Е. В. Осиповой, оно явилось крупным вкладом «в дело методологического осознания возможности разных подходов к анализу общества»[561].
Восприняв данное методологическое положение, лидеры функционализма, однако, поняли его неправильно. Дюркгейм, подчеркивая необходимость рассматривать диахронные причинно-следственные связи и связи синхронно-функциональные отдельно, никогда не противопоставлял их и всегда утверждал, что изучение первых должно предшествовать вторым[562]. Функциона листы же провели между этими видами анализа резкую грань, абсолютизируя значение синхронно-функционального анализа, считая его единственно научным методом, способным создать основу для постижения социальных законов.
Основоположники функционализма смотрели на теоретическое развитие социологической мысли прошлого, производя своеобразную селекцию идей, которые, как им казалось, готовили почву для возникновения и торжества функционализма. По Рэдклифф-Брауну, «три базовые категории новой научной ориентации – “процесс”, “структура” и “функция” – идут еще из работ Монтескье, Конта, Спенсера, Дюркгейма и, таким образом, принадлежат двухвековой научной традиции»[563]. Так, например, Монтескье, по мнению Рэдклифф-Брауна, «заложил основание сравнительной социологии»[564]; он же первым создал «теорию всеобщей социальной системы, на основании которой все черты социальной жизни объединяются в связное целое»[565]. Этнограф был склонен воспринимать многие выводы труда «О духе законов» как результаты применения структурно-функционального анализа. Так, «три принципа правления» – республика, монархия, деспотия, выделенные Монтескье, – это три типа социальной системы, в которых ведущими структурными принципами соответственно выступают «добродетель», «честь» и «страх»[566]. У Монтескье можно обнаружить и вывод о функциональном соответствии любого элемента общественной жизни ведущему «структурному принципу». В монархии, в частности, принцип «чести» «предписывает правила всему, что нам вменено в обязанность, и по произволу своей фантазии то расширяет, то сужает пределы наших обязанностей, где бы ни был их источник: в религии, в политике или в морали… Ничто в монархиях не предписывается так настоятельно религией, законами и честью, как повиновение воле государя; но эта честь в то же время подсказывает нам, что государь никогда не должен требовать от нас действия, несогласного с честью, так как это лишило бы нас способности служить ему»[567].
В создании своих теоретико-методологических концепций лидеры функционализма обращались и к Г. Спенсеру, причем Рэдклифф-Браун воспринимал идеи английского позитивиста, так сказать, в дюркгеймианской обработке, сосредоточивая внимание, прежде всего, на представлениях о строении общества как организма. Существует не лишенное оснований мнение, что и Рэдклифф-Браун, и Малиновский (более склонный к заблуждениям, но более плодовитый по части оригинальных идей) выдвинули определенное количество теорий о функционировании некоторых обычаев и институтов, но наиболее общие понятия этих теорий были разработаны и введены в научный мир Г. Спенсером еще до того, как основоположники функционализма родились на свет[568]. Множество категорий – «структура», «функция», «социальный организм», «система» – и такие разделы науки об обществе, как «социальная морфология»» и «социальная физиология», вошли в доктрину Рэдклифф-Брауна в малоизмененной спенсеровской трактовке, о чем не раз говорил и сам исследователь[569].
Что касается Малиновского, то наряду с принятием категориального аппарата Спенсера антрополог заимствовал у него и некоторые идеи о культуре, сам дух которых был глубоко чужд Дюркгейму, а вслед за ним и Рэдклифф-Брауну. Речь идет о пяти родах деятельности человека, которые, по мнению Спенсера, составляют основу функционирования общества: 1) деятельность, ведущая непосредственно к самосохранению; 2) деятельность, обеспечивающая удовлетворение жизненных потребностей и опосредованно влияющая на самосохранение; 3) деятельность по воспитанию и обучению потомства; 4) деятельность по поддержанию социальных и политических отношений; 5) досуг, удовлетворение своих вкусов и чувств[570]. Все учение Малиновского об «основных» и «производных потребностях», лежащих в основании культуры, прямо вытекает из этих положений Спенсера[571].
Элементы биопсихологического редукционизма, характерные для доктрины Спенсера, были доведены в культурологической концепции Малиновского до крайнего своего выражения не без влияния американского философа-прагматика У. Джеймса. Идея, которой Джеймс придавал статус общего закона, о том, что «ни одно умственное движение никогда не происходит без определенных причин, коренящихся в нашем теле»[572], стала отправной точкой в общетеоретическом обосновании Малиновским категории «функция». В отличие от Рэдклифф-Брауна, который следовал строго социологической дюркгеймианской трактовке этого поня тия, Малиновский положение Дюркгейма о том, что «функция социального факта всегда должна рассматриваться в его отношении к некоторой социальной цели»[573], превратил в своей общей теории культуры в следующий тезис: функция социального явления должна рассматриваться как удовлетворение им определенной биологической потребности человеческого организма.
Выборочное и достаточно тенденциозное отношение лидеров функционализма к философско-социологической традиции было вызвано не только и даже не столько их абстрактно-теоретическими интересами. Это отношение отчасти объяснялось спецификой наступившего этапа в развитии антропологии. Практика исследований поставила на повестку дня изучение конкретных народов, а не только эволюции человеческой культуры вообще. Это в свою очередь потребовало разработки методологических оснований для полевой работы и для интерпретации наблюдаемой «живой» культуры.
Отмеченные процессы были характерны не только для британской социальной антропологии. Они протекали и во французской этнологии, и в американской культурной антропологии, везде сопровождаясь критическими выпадами против эволюционизма. Во Франции Дюркгейм еще в 1893 г. в книге «О разделении общественного труда» вскрыл аналитические слабости эволюционного метода[574], не отказываясь, впрочем, от самой идеи эволюции. В 1896 г. в США Ф. Боас в статье «Об ограниченности сравнительного метода» объявил критический поход против умозрительного «однолинейного эволюционизма»[575], противопоставляя ему требование конкретных исследований и теоретических обобщений на базе индуктивного метода. Идейно-теоретическая конфронтация с эволюционизмом не могла не привести ученых к излишней поляризации мнений. Э. Г. Юдин писал о подобной научной ситуации: «…Рассмотренное в историко-методологической перспективе такое обособление (диахронии и синхронии. – А. Н.) было в каком-то смысле неизбежной издержкой на пути углубления методологического базиса научного познания, имеющего своим предметом развивающиеся объекты. Положительным результатом этого процесса явилось осознание существенных различий между механизмами функционирования и механизмами развития объекта»[576].
Вызревание отмеченной поляризации в британской социальной антропологии протекало на рубеже веков не только на общесоциологическом уровне, но и в решении конкретных исследовательских проблем. Функционализм как направление, принадлежащее не столько социологической, сколько этнологической традиции, имел определенные теоретические истоки и в этой сфере. Причем и здесь проявилась его тенденциозная избирательность. Все попытки изучения конкретных явлений путем исследования их происхождения и эволюции на основе изолированных фактов, поступивших из вторых рук, пренебрежительно относились функционалистами к псевдонаучным проблемам. Рэдклифф-Браун даже разработал принципы разделения проблематики на «научную» и «ненаучную». Разделение это было основано на положениях, высказанных Д. Стюартом еще в начале XIX в. «Небольшое количество изолированных фактов, – писал Стюарт, – очевидно, может быть собрано из случайных наблюдений путешественников, но ничего, что приблизило бы нас к правильному и связному познанию человеческого совершенствования (имеется в виду эволюция культуры. – А. Н.), таким путем не получишь. В своем стремлении к такому познанию мы вынуждены дополнять факты предположениями… В подобных исследованиях достоверные факты, которые доставляют нам путешественники, редко могут служить путеводными вехами для наших спекуляций; поэтому иногда наши заключения а priori могут подкреплять достоверность фактов, которые при строгом рассмотрении кажутся сомнительными или недостоверными»[577]. Такая процедура, весьма типичная для классиков эволюционизма, как справедливо отмечал Рэдклифф-Браун, была названа Д. Стюартом «теоретической, или предположительной историей». Исследования подобного рода Рэдклифф-Браун относил к философской, спекулятивной традиции в антропологии, противопоставляя ей научную (аналогичную естественным наукам) традицию, которая развивалась в этой дисциплине параллельно и вела, по его мнению, к функционализму. Критерием научности тех или иных проблем, исследуемых его предшественниками, служила не столько синхронная их направленность, сколько применение индуктивного метода в их решении.
Бэконовский культ индуктивного метода как единственно научного, собственно говоря, и привел лидеров функционализма к аисторизму и антиэволюционизму. Это объясняется тем, что на заре существования антропологии сравнительно-исторический метод понимался весьма упрощенно – классики эволюционизма в своих выводах о развитии того или иного общественного института использовали изолированные факты из жизни самых разных народов всех времен, нисколько не заботясь об отражении конкретно-исторических связей – заменяя их априорными дедуктивными причинно-следственными схемами.
Критикуя эволюционизм, функционалисты никогда не отрицали самого процесса эволюции[578]; они лишь скептически относились к возможности получить достоверный и системно связанный фактический материал, позволяющий делать обоснованные выводы об эволюции общества и культуры на протяжении истории человечества, особенно на самых ранних ее этапах. Надо отдать должное функционалистам – их недоверие было основано на верном утверждении, что все существовавшие в их время народы, даже самые примитивные из них, прошли одинаковый в хронологическом смысле исторический путь. Из этого утверждения делался вывод, что «дикарей» и «варваров» современности нельзя рассматривать как прямых предков «цивилизованных» народов, как это делали классики эволюционизма.
Однако справедливая во многом критика крайних точек зрения эволюционизма привела Малиновского и Рэдклифф-Брауна к другой крайности – они полностью вычеркнули из своей исследовательской программы проблемы исторического развития доклассовых обществ вместо того, чтобы разрабатывать методику исследования, соответствующую объективной природе общества, в котором процессы развития и функционирования находятся в неразрывной связи.
В творчестве ряда английских антропологов, которых обычно относят к эволюционистскому направлению, встречаются исследования, отмеченные попытками целостного отражения общественных институтов, анализа социальных функций отдельных явлений. Эти исследования привлекали пристальное внимание Малиновского и Рэдклифф-Брауна, определенным образом влияли на их конкретно-теоретические взгляды в изучении доклассовых обществ.
К такого рода исследованиям можно отнести работы У. Робертсона Смита, которые действительно представляли собой аномалию в обстановке господства тайлоровских идей в британской антропологии 70 – 80-х годов XIX в. В отличие от Тайлора, который рассматривал первобытную религию как результат деятельности мыслящего индивида («первобытного философа»), Робертсон Смит поставил вопрос об общественной природе религии и об общественных функциях религиозного ритуала. Эти его идеи Ма линовский в 1925 г. назвал «лейтмотивом современных исследований»[579], считая, что работы Робертсона Смита положили начало социологическому анализу первобытной религии. Необходимо все же признать, что идеи Робертсона Смита оказали влияние на трактовку функционалистами первобытной религии не прямо, а через труды Дж. Фрэзера и Э. Дюркгейма.
От Фрэзера Малиновский воспринял и некоторые общие представления о природе отдельных элементов духовной культуры первобытного общества, в частности, принципиальном отличии магии как индивидуально-психологического феномена от религии – явления чисто общественного[580].
Степень влияния идей Фрэзера на религиоведческую позицию Малиновского была значительной, хотя Малиновский не раз и в довольно резкой форме критиковал его мировоззрение. Это влияние осуществлялось не только через научные публикации. Малиновского и Фрэзера связывали, как это ни парадоксально, узы дружбы – Фрэзер с симпатией отнесся к молодому польскому аспиранту и писал ему письма на Тробрианы, давая дельные советы по изучению религии островитян[581]. Он же написал весьма похвальное предисловие к «Аргонавтам…»[582]. Дружеские контакты ученых не прерывались до самой смерти Фрэзера.
Рэдклифф-Браун, отмечая в трудах Фрэзера элементы структурно-функциональной логики[583], благодаря которой Фрэзер сделал определенный шаг от элементаризма к системности, воспринял ряд идей своего соотечественника через исследования Дюркгейма и членов его «социологической школы» (М. Мосса, А. Юбера, С. Бугле и др.). Эта школа интенсивно занималась исследованием проблем первобытной религии и в своей работе в значительной степени опиралась на труды Фрэзера. Теоретическая позиция Рэдклифф-Брауна в этом вопросе была последовательно дюркгеймианской, даже более последовательной, чем у непосредственных учеников французского социолога.
С выходом в свет в 1912 г. книги Дюркгейма «Элементарные формы религиозной жизни»[584] его учение о тождестве «священного» и «социального», о регулятивных и интегративных функциях религии, социологический подход к изучению религии стали фундаментом религиоведческой позиции Рэдклифф-Брауна. Показательно, что в 1913 г. он основательно переделал свою рукопись об андаманцах, внеся туда исправления в духе идей Дюркгейма. Вместе с тем Рэдклифф-Браун решительно отверг и даже публично критиковал эволюционистские представления главы французской социологической школы о тотемизме как самой первой стадии развития религии[585].
Одним из крупнейших основоположников теоретической социальной антропологии представители функционализма с почтением объявили Л. Г. Моргана[586]. Функционалисты, хотя и не все, восприняли из наследия Моргана лишь положения об изучении родовой организации, семьи и систем классификаторского родства. «То, что сейчас называют структуралистской теорией в исследовании родства и социальной организации, – писал в 1969 г. ученик Малиновского и Рэдклифф-Брауна М. Фортес, – можно найти в работах Моргана, причем не только в чисто историческом, но и в концептуальном смысле»[587]. Ударение на «концептуальной» стороне моргановского наследия сделано не зря, ибо его формально-логическая часть особенно привлекала функционалистов. Отвергая выводы Моргана о характере исторического развития систем родства и брака, они восприняли его типологию систем, введенные им понятия и саму исследовательскую проблематику, которая впервые в истории антропологии указала на важность изучения родственных отношений и предложила способы этого изучения.
Часть теоретических выводов Моргана, в том числе его трактовку соотношения рода и форм брака с системами родства Рэдклифф-Браун и его последователи «перевели» из диахронной плоскости, в которой их преимущественно рассматривал американский ученый, в синхронную. Таким образом, сторонники структурно-функционального анализа формировали свою проблематику в области изучения социальной организации доклассовых обществ. Влияние моргановского наследия в этой области научной деятельности функционалистов было весьма значительным и объяснялось следующими причинами. Во-первых, тем, что У. Риверс, человек, сыгравший важную роль в становлении Рэдклифф-Брауна и Малиновского как ученых, был сторонником и крупнейшим знатоком научного наследия Моргана. Во-вторых, в силу того, что труды Моргана были в значительной степени свободны от недостатков классического эволюционизма: эмпирический материал, на котором строил свои выводы ученый, был не грудой разрозненных случайных свидетельств, но системой фактов, отражающих целостную картину социальной организации того или иного народа. Морган собирал его, непосредственно контактируя со многими изучаемыми племенами, а также рассылая специальные анкеты во многие страны.
Проблема изучения классификаторских систем родства стала одной из ведущих в функционалистской социальной антропологии. Рэдклифф-Браун еще в годы учебы в Кембридже усвоил комплекс исследовательских задач в этой области. Задачи эти впервые были поставлены Морганом, а затем разработаны Риверсом. Они сводились к четырем сохранившим актуальность и в современной антропологии проблемам: 1) выделению категорий родственников по отношению к элементарной семье; 2) выявлению различных видов формализованных отношений между различными категориями родственников; 3) выявлению отношений между различными формами брака и системами терминов родства; 4) выявлению специфического взаимодействия различных типов объединения родственников (род, линидж, субклан и т. п.) с соответствующими разновидностями форм брака[588]. В решении этих проблем Риверс сделал определенный шаг в преодолении плоского эволюционизма.
Влияние идей Риверса Малиновский испытал в гораздо меньшей степени, чем Рэдклифф-Браун, хотя в годы обучения в ЛШЭПН слушал лекции и, в частности, специальный курс, посвященный теории и методике изучения систем родства и брака, который Риверс читал в 1911 г. В последующей своей деятельности Малиновский использовал лишь методы полевой работы Риверса, в особенности «генеалогический» и «биографический» методы сбора эмпирического материала.
В изучении собственно семейно-брачных отношений гораздо большее влияние на Малиновского оказал его научный руководитель Э. Вестермарк. Не принимая идей учителя о всеобщих стадиях эволюции человеческого брака, Малиновский на всю жизнь сохранил верность представлениям Вестермарка о природе семейно-брачных и родственных отношений в первобытном обществе. Анализ научных трудов Малиновского показывает, что многие функционалистские, т. е. «антиэволюционистские» его идеи вытекают из положений «эволюциониста» Вестермарка. В частности, из положения о том, что правила, регулирующие брачные от ношения (левират, сорорат, экзогамия), – это «не мертвые пережитки, но живые части социального организма, подверженные модификациям в соответствии с окружающими условиями»[589].
Функционалисты стали идейными преемниками своих учителей не только в области конкретно-научной проблематики и методов изучения доклассовых обществ, но и отчасти в области общей методологии и теории. Принципы структурно-функционального подхода «предписывали» избирательное отношение к конкретным исследованиям предшественников, учет отдельных их положений. Так, тезис об универсальной роли биологического фактора в семейно-брачных и родственных отношениях (одно из положений теории первобытного брака Вестермарка) сыграл не последнюю роль в том, что Малиновский, при создании своей общей теории культуры, все виды общественной деятельности попытался связать с «основными потребностями» биологии человеческого организма.
На облик общесоциологических концепций функционалистов существенное влияние оказали не только и не столько идеи предшественников, сколько конкретно-научная, собственно этнографическая деятельность лидеров нового направления. Опыт изучения Рэдклифф-Брауном систем родства австралийских аборигенов, например, сказался на формировании некоторых положений общесоциологической доктрины исследователя. В частности, взгляд на социальную жизнь коренных жителей Австралии как на твердо и однозначно регламентированную их системами родства, характерный для того времени, привел ученого к убеждению о жесткой структурированности общества как такового. Не случайно в трактовке Рэдклифф-Брауном категории «социальная структура» подчас явственно выступает тенденция отождествлять ее со структурой отношений родства. Конкретно-научная деятельность сказалась и на методе структурного анализа Рэдклифф-Брауна, при котором логическое ударение делается на диадных поведенческих моделях, являющихся необходимым элементом изучения систем терминов родства, изучения, неизбежно предполагающего ситуацию, в которой действуют два индивида – называющий («эго») и называемый.
Идейно-теоретический кризис в британской социальной антропологии первой четверти ХХ в. объективно содержал определенную тенденцию, направленную на его преодоление. Иными словами, многие общеметодологические и конкретно-научные положения функционалистов были подготовлены их предшественниками. Однако было бы ошибкой считать функционализм автоматическим следствием внутренней логики развития британской социальной антропологии, ибо, как уже отмечалось, она не существовала в вакууме, но испытывала мощное воздействие со стороны социально-политических, идеологических и других институтов общества.
Также неверно было бы считать функционализм лишь одним из элементов «буржуазной идеологии», пособником британского империализма, поскольку «в реальной практике современного общества взаимовлияние науки и идеологии есть взаимодействие двух специализированных, внутренне дифференцированных форм деятельности…»[590]. Это обстоятельство нужно учитывать, анализируя воздействие на мировоззрение британских социальных антропологов современных им идеологических течений.
Первая мировая война и последовавшие за ней революционные потрясения повлекли за собой серьезные изменения в общественном сознании – под впечатлением кровавой бойни в среде интеллигенции исчезала уверенность в том, что европейская цивилизация – венец социальной эволюции. Сами эти понятия – эволюция, прогрессивное развитие – стали восприниматься как наивные выдумки кабинетных ученых Викторианской эпохи. Деморализующая ситуация войны оказала мощное воздействие на мировоззрение британских антропологов. Риверс отрекся от идеи эволюции общества именно в годы войны, когда был призван в армию и работал в госпитале, занимаясь лечением психических заболеваний, вызванных ранениями черепа[591]. Для Малиновского и Рэдклифф-Брауна деморализация и скептицизм наступившего в ходе и после войны кризиса послужили своеобразным «силовым полем», которое придало их антиэволюционистским идеям крайние формы.
Функционалисты не ставили перед своей наукой только чисто познавательные задачи. Они выдвигали и другие требования, всецело разделяя, в частности, центральный пункт контовского наукоучения: «Вселенная должна изучаться не ради нее самой, но ради человека, или, скорее, ради человечества… Ибо наши реальные умозрения могут быть поистине удовлетворительными, лишь поскольку они субъективны, а не чисто объективны, т. е. когда они ограничиваются исканием во внешнем порядке законов, которые более или менее непосредственно, действительно влияют на наши судьбы»[592]. Сциентистский пафос позитивизма, убежденность в том, что наука должна стать той силой, которая в состоянии предложить истинные принципы социального устройства, был в высшей степени свойствен и Рэдклифф-Брауну, и в особенности Малиновскому. Позитивный характер своей науки они видели в полезности ее для колониальной практики (управления, торговли, здравоохранения и просвещения) на многочисленных подвластных Великобритании территориях.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.