В сертане

В Куябе, куда я вернулся два года спустя, я пытался узнать, какова же в действительности ситуация на участке телеграфной линии в пятистах или шестистах километрах к северу от города. Линия в Куябе вызывает всеобщую ненависть, для чего есть несколько причин. После основания города в XVIII веке редкие сношения с севером осуществлялись речным путем по среднему течению Амазонки. Чтобы добыть свое любимое возбуждающее средство — гуарану, жители Куябы снаряжали по реке Тапажос целые экспедиции на пирогах, длившиеся более полугода. Гуарэ-на — это твердая масса каштанового цвета, приготовляемая почти исключительно индейцами мауе из растолченных плодов лианы пауллиния сорбилис. Плотная колбаска массы натирается на костистом языке рыбы арапаима, хранящемся в сумке из оленьей кожи. Эти детали немаловажны, ибо металлическая терка или любая другая кожа могут погубить свойства драгоценного вещества. Жители Куябы объясняют также, что табак, скрученный веревкой, следует обрывать и размельчать вручную, а не резать ножом, иначе он выдыхается. Порошок гуараны насыпают в подслащенную воду, где он остается во взвешенном состоянии, не растворяясь, а затем эту смесь со слегка шоколадным вкусом пьют. Лично я ни разу не почувствовал от нее никакого действия, но среди жителей Центрального и Северного Мату-Гросу гуарана играет такую же роль, как мате среди жителей юга.

Тем не менее свойства гуараны, по-видимому, стоили затраченных усилий. Прежде чем спуститься по водопадам, экспедиция высаживалась на берегу, и люди разделывали там участок, для того чтобы посадить кукурузу и маниок. Таким образом экспедиция обеспечивала себя свежей пищей на обратном пути. Но после развития пароходного сообщения гуарана быстрее и в большем количестве доходила до Куябы из Рио-де-Жанейро, куда каботажные суда доставляли ее по морю из Манауса и Белена. Так что теперь экспедиции по Тапажосу относились к героическому, наполовину забытому прошлому.

Однако, когда Рондон объявил, что откроет для цивилизации северо-западный район, эти воспоминания ожили. Подступы к плато были немного известны. Там лежали два старых поселка — Роза-риу и Диамантину. Расположенные соответственно в ста и в ста семидесяти километрах к северу от Куябы, они вели дремотное существование с тех пор, как исчерпались запасы рудных жил и гравия. Затем нужно было двигаться по суше, пересекая один за другим истоки притоков Амазонки, а не спускаться по ним на пирогах — опасное предприятие на столь длинном отрезке. Но в общем к 1900 году северное плато оставалось мифической областью, где, как утверждала молва, имелась даже горная цепь Серра-ду-Норте, все еще фигурирующая на большинстве карт.

Это неведение в сочетании с рассказами о еще недавнем освоении американского Дальнего Запада и о «золотой лихорадке» пробудило безумные надежды населения Мату-Гросу и даже побережья. Вслед за людьми Рондона, тянувшими телеграфный провод, готова была хлынуть волна эмигрантов, чтобы наводнить собой эти земли с их неожиданным богатством, построить там бразильское Чикаго. Но им пришлось поубавить азарта: как и «проклятые земли» на северо-востоке страны, Серра-ду-Норте оказалась полупустынной саванной, одной из самых бесплодных зон континента. Более того, появление радиотелеграфной связи совпало с завершением линии в 1922 году и к ней пропал всякий интерес. Линию возвели в ранг археологических остатков научного века, который истек к самому моменту ее завершения.

Ее звездный час наступил в 1924 году, когда мятеж в Сан-Паулу отрезал федеральное правительство от внутренних областей. По телеграфу Рио продолжал поддерживать связь с Куябой через Белен и Манаус. Затем наступил упадок: энтузиасты, которые добились места, уехали или были позабыты. Когда я прибыл туда, они уже несколько лет не получали никакого снабжения. Линию не решались закрыть, но ею уже никто не интересовался. Столбы могли упасть, провода заржаветь; что касается последних людей, остававшихся на постах, то у них не хватало ни средств, ни мужества, чтобы уехать, и они медленно вымирали, подтачиваемые болезнью, голодом и одиночеством.

Такая ситуация для жителей Куябы была тем более удручающей, что несбывшиеся надежды дали хотя и скромные, но ощутимые плоды, проистекавшие из эксплуатации персонала линии. Прежде чем отправиться на место, служащие должны были выбрать своего прокурадора, то есть представителя, который получал для них жалованье и использовал его согласно их распоряжениям. Эти распоряжения обычно ограничивались заказами пуль для ружей, керосина, соли, швейных иголок и тканей. Все товары сбывались по дорогим ценам благодаря махинациям прокурадоров, ливанских торговцев и организаторов караванов. Несчастные, заброшенные в бруссе люди тем более не могли рассчитывать выбраться оттуда, что спустя несколько лет оказывались опутанными долгами, превышающими их финансовые возможности.

Определенно линию лучше бы не трогать, и мой план использовать ее посты как базу был встречен без большого поощрения. Я разыскал унтер-офицеров, служивших при Рондоне, но не смог из них вытянуть ничего, кроме мрачного скучного перечня: «мерзкая страна, совершенно мерзкая, более мерзкая, чем любая другая». Главное, чтобы я «не думал туда соваться». Кроме того, существовала проблема индейцев. В 1931 году телеграфный пост в Паресисе, расположенный в относительно людном районе в трехстах километрах к северу от Куябы и всего в восьмидесяти — от Диамантину, подвергся нападению и был разрушен неизвестными индейцами, появившимися из долины Риу-ду-Санге, которую считали необитаемой. Этих «дикарей» окрестили «деревянными мордами» из-за пластинок, которые они вставляли в нижнюю губу и в мочки ушей. С тех пор их вылазки, хотя и не систематически, повторялись, так что дорогу пришлось перенести километров на восемьдесят южнее. Что касается кочевников нам-биквара, которые эпизодически посещали посты с 1909 года, то их отношения с белыми были отмечены разными инцидентами. Намбиквара и работавшие на линии белые избегали друг друга.

Обстановка, господствовавшая вдоль линии, оставалась напряженной. Как только через Дирекцию почт в Куябе удалось установить связь с главными постами (на что каждый раз уходило несколько дней), мы получили самые безрадостные новости: здесь индейцы совершили вылазку, там их не видели уже три месяца, что считалось плохим признаком; еще в одном месте, где они прежде работали, они снова слыли bravos — «дикими» и т. д. Единственное ободряющее либо преподнесенное как таковое сообщение: вот уже несколько недель три монаха-иезуита пытаются обосноваться в Журуэне, у кромки территории намбиквара, в шестистах километрах к северу от Куябы. Я могу туда отправиться, получить нужные сведения и затем составить свои окончательные планы.

Таким образом, я провел месяц в Куябе, организуя экспедицию. Раз уж получено разрешение на поездку, надо идти до конца и решиться на шестимесячное путешествие в сухой сезон через плато, которое мне описывали как пустынное, без гостиниц и без дичи. Поэтому необходимо запастись пропитанием не только для людей, но и для мулов. На них мы будем добираться верхом до бассейна реки Мадейры, а оттуда продолжим путь на пирогах, ибо мулу, если его не кормят кукурузой, не осилить такое путешествие.

Для перевозки продовольствия потребуются быки; они более выносливы и довольствуются тем, что находят сами, жесткой травой и листвой. Тем не менее нужно приготовиться к тому, что часть быков падет от голода и усталости, то есть необходимо обзавестись ими в достаточном количестве. А поскольку, чтобы управлять быками, нагружать и разгружать их на каждой стоянке, необходимы и лишние погонщики, то соответственно на это число людей увеличивается и мой отряд, а вместе с этим — и количество мулов и продовольствия, что требует в свою очередь дополнительных быков. В конечном счете после переговоров со знатоком — бывшим служащим на линии и караванщиками я остановился на количестве в пятнадцать человек, при них столько же мулов и штук тридцать быков. Что касается мулов, то здесь у меня не было выбора: в радиусе пятидесяти километров вокруг Куябы продавалось не больше пятнадцати мулов, и я их купил всех. В качестве главы экспедиции я оставил за собой самое величественное животное — большого белого мула.

Настоящая проблема начиналась при отборе людей: вначале экспедиция включала четырех человек, составлявших научный персонал, и мы хорошо знали, что наш успех, наша безопасность и даже наша жизнь будут зависеть от преданности и компетентности команды, которую предстояло нанять. Целыми днями мне приходилось вежливо отказывать проходимцам из Куябы — шалопаям и авантюристам. В конце концов старый «полковник» из окрестностей города указал мне одного из своих прежних погонщиков, который жил в затерянном поселке и которого он мне обрисовал как бедного, благонравного и добродетельного. Я навестил его, он покорил меня естественным благородством, часто встречающимся у крестьян внутренних районов Бразилии. В отличие от других он не умолял меня оказать ему неслыханную милость — дать возможность получать жалованье в течение целого года, а поставил условие: единолично распоряжаться выбором людей и быков и позволить ему захватить нескольких лошадей, которых он рассчитывал выгодно продать на севере. Я уже купил у караванщиков из Куябы десять быков, прельстившись их статью, но еще больше их вьючными седлами и упряжью из кожи тапира в старомодном стиле. Но эти великолепные быки (я не знал, что они уже прошли пятьсот километров) не имели ни дюйма жира на теле. Один за другим они начали страдать от того, что седла стирали им кожу. Несмотря на сноровку погонщиков, у быков, начиная от хребта, стала сходить кожа, открывая через широкие кровянистые окна кишащий червями позвоночник. Они-то и составили наши первые потери.

К счастью, глава команды Фулженсио сумел укомплектовать стадо животными хотя и не блещущими внешним видом, но зато в большинстве своем дошедшими до конца пути. Что касается людей, то их он выбирал из числа юношей своей деревни или ее округи; они родились при нем и уважали его. В большинстве своем юноши происходили из старых португальских семей, обосновавшихся в Мату-Гросу век или два назад и живших по строгим правилам старых времен.

Как бы ни бедны были эти люди, каждый из них имел вышитое полотенце с кружевами — подарок матери, сестры или невесты — и до конца путешествия не согласился бы вытереть свое лицо чем-либо иным. Когда я впервые предложил им положить порцию сахара в кофе, они гордо ответили, что они не висьядос, то есть не развратники. С ними приходилось довольно трудно, ибо по всем вопросам у них было столь же твердое мнение, как и у меня. Так, я едва избежал бунта по поводу того, какие продукты брать с собой, ибо мужчины были убеждены, что умрут от голода, если весь полезный груз не будет составлять рис и фасоль. В крайнем случае они соглашались на сушеное мясо, несмотря на убеждение, что дичи нам всегда хватит. Но сахар, сушеные фрукты, консервы приводили их в негодование. Они бы отдали за нас жизнь, но обращались к нам грубо, на «ты» и ни за что не согласились бы постирать чужой носовой платок, ибо стирка признавалась женским делом. Основы нашего соглашения были следующие: на время экспедиции каждый получит верховое животное и ружье, кроме питания — жалованье в эквиваленте пять франков в день по курсу 1938 года. Для каждого из них полторы-две тысячи франков, накопленных до конца экспедиции (ибо они ничего не хотели получать в пути), представляли собой капитал, который позволял одному жениться, другому заняться разведением скота… Мы договорились, что Фулженсио наймет также нескольких молодых индейцев пареси, когда мы будем пересекать бывшую территорию этого племени, которое поставляет ныне наибольшую часть персонала телеграфной линии у кромки страны намбиквара. Так постепенно составлялась экспедиция группами из двух-трех человек и нескольких животных, рассеянных по поселкам в окрестностях Куябы. Сбор должен был состояться в один из июньских дней 1938 года у городских ворот, откуда быки и всадники под началом Фулженсио отправятся в путь с частью груза. Вьючный бык переносит в зависимости от силы от шестидесяти до ста двадцати килограммов. Этот груз равномерно распределяется на две ноши справа и слева с помощью деревянного, обитого соломой седла, покрытого сверху кожей. Ежедневно преодолевается расстояние примерно в двадцать пять километров, но через неделю пути быкам необходимо несколько дней отдохнуть. Поэтому мы решили отправить животных вперед, нагрузив их как можно меньше, тогда как я поеду на тяжелом грузовике, пока позволит дорога, то есть до Утиарити, расположенном в пятистах километрах к северу от Куябы. Этот пост телеграфной линии находится уже на территории намбиквара, на берегу реки Папагайу, через которую грузовик не сможет перебраться из-за слишком ветхого парома. А потом начнется неизвестность.

Через восемь дней после ухода каравана быков (его называют «тропа», то есть «стадо») наш грузовик вместе со своим грузом двинулся в путь. Но мы не сделали и пятидесяти километров, как встретили своих людей и быков, мирно расположившихся в саванне, тогда как я думал, что они уже в Утиарити или недалеко от него. Здесь я в первый, но не в последний раз вышел из себя. И лишь пережив другие разочарования, я постиг, что время не имело более цены в том мире, куда я вступал. Экспедицией руководили не я и не Фулженсио, а быки. Эти тяжеловесные животные превращались не более и не менее как в герцогинь, за причудами, сменой настроения и утомлением которых нам приходилось постоянно следить. Бык не может предупредить, что он устал или его груз слишком тяжел. Он продолжает идти вперед, а потом внезапно рушится на землю, мертвый или изможденный до такой степени, что ему потребуется шестимесячный отдых, чтобы прийти в себя. В этом случае единственное решение — бросить его. Вот почему погонщики зависят от своих животных. У каждого из быков есть свое имя, соответствующее его цвету, поступи или темпераменту.

Как только погонщики считают это необходимым, весь отряд останавливается. Одного за другим животных освобождают от груза, разбивают лагерь. Если местность не вызывает никаких опасений, быков отпускают пастись одних, в противном случае за ними надо присматривать. Каждое утро несколько человек объезжают всю округу на много километров, пока не установят, где находится каждое животное. Пастухи-вакейрос приписывают своим быкам порочные наклонности, так как нередко хитрые животные прячутся несколько дней подряд и их невозможно найти. Разве я не был обречен на бедствие — потерю целой недели — из-за того, что наш мул, как меня уверяли, убежал в кампо, идя сначала боком, а потом пятясь задом, лишь бы его преследователи не могли разобрать следы?

Когда животные наконец собраны, нужно обследовать и смазать мазью их раны, переделать седло, чтобы груз не приходился на больные места. Наконец, нужно надеть на животных упряжь и нагрузить их. Тут начинается новая драма: за четыре-пять дней отдыха животные успевают отвыкнуть от работы. Едва почувствовав на спине седло, они начинают брыкаться и вставать на дыбы, сбрасывая с трудом размещенный груз, тогда приходится все начинать сначала. Еще хорошо, если освободившийся от поклажи бык не пускается рысью в поле, ибо тогда нужно снова разбивать лагерь, разгружать, а затем пасти всех животных и так далее, пока не будет собран весь отряд, после чего можно снова начать погрузку, возобновляемую таким образом раз пять-шесть.

Мне, еще менее терпеливому, чем быки, потребовались недели, чтобы покориться этому своенравному передвижению. Оставив отряд позади, мы прибыли в Розариу-Уэсти, местечко с тысячью жителей, в большинстве своем чернокожих, малорослых и страдающих базедовой болезнью. Они жили в саманных хибарках огненно-красного цвета под крышами из светлых пальмовых листьев, стоящих вдоль прямых широких улиц, где растет дикая трава. Мне запомнился садик хозяина, который можно было бы принять за жилую комнату, настолько тщательно он был ухожен. Земля утрамбована и подметена, а растения расположены так заботливо, словно это мебель в гостиной: два апельсиновых и одно лимонное деревья, куст горького перца, десять корней маниока, два-три съедобных гибискуса (окро), два розовых куста, банановая рощица и заросли сахарного тростника. Наконец, в клетке сидел попугай, а к дереву за лапки были привязаны три гуляющие рядом курицы.

В Розариу-Уэсти парадный обед состоит из двух равных частей: половину курицы нам подали в поджаренном, а половину — в холодном виде с пикантным соусом; половину рыбы жареной, а половину — вареной. На десерт подали водку из сахарного тростника, которую пьют, приговаривая по обычаю: cemiterio, cadeia, cachaca nao e feito para uma so pessoa, то есть «кладбище, тюрьма и водка (три С) не созданы для одного человека». Розариу находится уже в самой бруссе; его население состоит из бывших сборщиков каучука, искателей золота и алмазов, которые могли мне дать полезные указания о маршруте. Итак, в надежде выловить какие-то сведения я слушал своих посетителей, рассказывающих о приключениях, где неизбежно переплетались легенда и собственный опыт.

Я так и не смог поверить, что на севере существуют гатос-ва-лентес («храбрые кошки») — результат скрещивания домашних кошек и ягуаров. Но в истории, которую мне рассказали, кое-что, возможно, будет интересным, даже если это в конечном счете не что иное, как «дух сертана». В Барра-ду-Бугрис, местечке в верховьях реки Парагвай (Западное Мату-Гросу), жил один знахарь, который вылечивал от змеиных укусов. Сначала он колол предплечье больного зубами питона, затем порохом чертил на земле крест и поджигал его, велев больному протянуть над дымом руку. Наконец, он брал прокопченную вату от трута кремневой зажигалки, окунал ее в водкуи давал смесь выпить больному. Это было все.

Однажды глава отряда сборщиков рвотного корня попросил знахаря сделать такую «прививку» своим людям, которые должны прибыть через несколько дней, в воскресенье. А в субботу утром они услышали на улице вой собаки, которая, как оказалось, увидела чем-то разгневанную гремучую змею. Знахарь отказался поймать пресмыкающееся, как ему велел глава отряда. Тот заявил, что в таком случае «прививка» отменяется. Знахарь подчинился, протянул руку к змее, она укусила его, и он умер. Тот, кто рассказал эту историю, тоже прошел «прививку» знахаря и, чтобы проверить ее действенность, даже нарочно дал змее укусить себя. Все окончилось благополучно. Правда, добавил он, выбранная им змея не была ядовитой.

Я передаю этот рассказ, потому что он хорошо иллюстрирует ту смесь хитрости и наивности, которая проявляется в трагических, воспринимаемых как будничные событиях и характерна для народного мышления во внутренних областях Бразилии. Не следует удивляться выводу, который лишь кажется абсурдным. Рассказчик рассуждает следующим образом. Если бы магия знахаря не была действительной, то вызванные им сверхъестественные силы постарались бы изобличить его, превратив обычную безвредную змею в ядовитую. Пациент попросту проверил магическое лечение тем же магическим путем.

Меня заверили, что дорога, ведущая в Утиарити, не готовит неожиданностей вроде той, что приключилась с нами два года назад по дороге в Сан-Лоренсу. Тем не менее, когда мы добрались до вершины Серры-ду-Томбадор, в месте, носящем название Каиша-Фу-рада, что означает «пробитый ящик», у машины сломалась ведущая шестерня главной передачи. Мы находились километрах в тридцати от Диамантину. Шоферы отправились туда пешком, чтобы телеграфировать в Куябу. Там деталь закажут в Рио, откуда ее доставят самолетом и привезут нам на грузовике. Если все будет хорошо, операция займет неделю, тем временем быки опередят нас.

И вот мы разбили лагерь на верху Томбадора. Этой скалистой шпорой заканчивается шапада — плато, поднимающееся над бассейном реки Парагвай. Шапада нависает над рекой на высоте трехсот метров, с другой ее стороны стекают ручьи, снабжающие водой уже притоки Амазонки. Что можно еще делать в неприветливой саванне, когда между несколькими найденными деревьями подвешены гамаки и натянуты противомоскитные сетки, как не спать, мечтать и охотиться? Сухой сезон начался месяц назад, стоял июнь. Не считая обычных незначительных августовских осадков (которые, кстати, в том году так и не выпали), до сентября не прольется ни капли дождя. Саванна уже приняла зимний вид: увяли и засохли растения — частые жертвы всепожирающего огня бруссы, оставляющего после себя лишь обширные пятна песка, прикрытые обуглившимися веточками. Редкая дичь, населяющая пла-: то, спасается от огня в непроходимых купах рощ, где находит она небольшие зеленые пастбища. В сезон дождей, с октября по март, когда осадки выпадают почти ежедневно, температура поднимается днем до сорока двух — сорока четырех градусов, ночи же бывают прохладные, даже с внезапным и недолгим похолоданием на заре. Напротив, для сухого сезона характерны сильные температурные колебания. В это время нередко температура от дневного максимума в сорок градусов падает ночью до восьми — десяти градусов.

Расположившись вокруг лагерного костра, мы попиваем мате и слушаем рассказы двух братьев, приданных нашей службе, и шоферов о «приключениях» в сертане. Они объясняют, почему большой муравьед тамандуа безобиден в саванне: встав на дыбы, он не держит равновесия. В лесу же он опирается хвостом на дерево и может разорвать передними лапами любого, кто к нему приблизится. Муравьеду не страшны ночные нападения, «он спит, положив голову вдоль тела, и даже ягуару не узнать, где его голова». В сезон дождей, по словам рассказчиков, следует опасаться диких свиней, которые бродят стадами в пятьдесят и более голов и якобы так «скрипят челюстями», что их слышно за несколько километров! При этом звуке охотнику, говорят они, остается лишь бежать, так как, если он убьет или ранит хотя бы одно животное, все остальные сразу перейдут в нападение. Тут уж спасение можно найти только на дереве или на термитнике.

Кто-то рассказал, как однажды ночью ехал вместе с братом и вдруг услышал чьи-то крики, но прийти на помощь побоялся, опасаясь индейцев. Они дождались рассвета, хотя крики не прекращались, и на заре обнаружили охотника: еще вчера он взобрался на дерево, уронив при этом ружье на землю, а дерево окружили свиньи.

Его судьба рисовалась не столь трагичной, как судьба другого охотника, который, издали услышав свиней, бросился на термитник. Звери окружили его. Он стрелял, пока не кончились патроны, а затем пустил в ход большой нож. На следующий день отправились на его поиски и быстро обнаружили место трагедии по летавшим над ним американским грифам. На земле нашли только череп человека да выпотрошенные туши свиней.

Переходим к забавным историям. Серингейрос, сборщику каучука, повстречался голодный ягуар. Они ходили друг за другом вокруг лесной чащи, пока из-за неверного расчета человека не оказались нос к носу. Оба застыли на месте, а человек не решился даже крикнуть. «Лишь полчаса спустя, схваченный судорогой, он делает невольное движение, задевает за курок ружья и только тут вспоминает, что вооружен».

Местность, где мы остановились, к сожалению, наводнена насекомыми — осами, комарами, тучами мельчайших мошек, сосущих кровь, были также пчелы (их здесь называют «отцы меда»). Южноамериканские виды пчел доставляют большие мучения. Любители пота, они наперебой садятся на самые лакомые местечки — углы губ, глаза и ноздри. Как бы опьяненные выделениями своей жертвы, они готовы скорее погибнуть, чем улететь, причем их раздавленные на коже тела без конца привлекают новых мучителей. Отсюда и их прозвище ламбаольос — лизоглазы. Это настоящая пытка тропической бруссы, хуже, чем зараза, идущая от комаров и мошек, к которой организму удается приспособиться через несколько недель.

Но слово «пчела» означает также мед, сбором которого можно безбоязненно заниматься, опустошая укрытые в земле или находящиеся в дуплистом дереве соты со сферическими ячейками величиной с яйцо. Мед неодинаков по вкусу у разных видов пчел — я насчитал их тринадцать, — но неизменно такой насыщенный, что мы быстро научились, на манер индейцев намбиквара, разводить его в воде. Его ароматы можно комбинировать словно в бургундских винах, хотя иногда их странность приводит в замешательство.

Наконец-то приходит грузовик технической помощи с новой деталью и с механизмом для ее установки. Мы снова пускаемся в путь, проезжаем наполовину разрушенный Диамантину, лежащий в долине, открытой в сторону реки Парагвай, опять поднимаемся на плато — на этот раз без происшествий. Добираемся до реки Аринус, которая несет свои воды в Тапажос, а затем Амазонку, поворачиваем к западу, к всхолмленным долинам рек Сакре и Папагайу, они тоже вливаются в Тапажос, падая с уступов шестидесятиметровой высоты. В Пареси мы останавливаемся, чтобы обследовать оружие, оставленное «деревянными мордами», которых снова видели в окрестностях. Немного отъехав, проводим бессонную ночь в болотистой местности. Нас беспокоят лагерные костры индейцев. В ясном небе сухого сезона мы замечаем вертикальные дымы в нескольких километрах от нас. Еще один день идет на осмотр водопадов и сбор сведений в одной из деревень индейцев пареси. Наконец перед нами река Папагайу шириной в сотню метров, катящая вровень с землей такие светлые воды, что, несмотря на глубину, видно ее скалистое ложе. На другой стороне реки стоит дюжина хижин из соломы и саманных хибарок — они относятся к телеграфному посту Утиарити. Разгружаем грузовик, переносим продукты и багаж на паром. Прощаемся с шоферами. Уже на другом берегу замечаем двух обнаженных людей — это намбиквара[70].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.