3.1.2. Коллизии устойчивого неравновесия в биосфере

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3.1.2. Коллизии устойчивого неравновесия в биосфере

Жизнь представляет собой непрерывную борьбу с переходом в равновесное состояние.

Э.М. Галимов

500 млн. лет назад, когда жизнь преодолела почти 9/10 дистанции от бактерии до Сократа, гипотетический наблюдатель еще не мог бы определиться по «месту» возникновения разума: в море или на суше? 30 млн. лет назад он колебался бы между Старым и Новым светом, между лемурами и обезьянами. Даже 2 млн. лет назад наблюдатель, будь он самим Дарвином…, воздержался бы от оптимизма относительно перспектив уже возникшего рода Homo . Только отблеск первого костра осветил пройденную точку бифуркации. Homo все-таки пришел первым.

В.И. Жегалло, Ю.А. Смирнов

Фауст : Существованье гор, лугов, лесов

Обходится без глупых катастроф.

Мефистофель : Ты полагаешь? Но иного мненья,

Кто был свидетелем их появленья.

И.В. Гете

В 90-х годах астрофизики впервые получили возможность фиксировать объекты величиной с очень крупную планету около других звезд. К концу века число обнаруженных за пределами Солнечной системы планет приблизилось к двум десяткам [Ксанфомалити Л.В., 1999], весной 2002 называли число 89, а в 2003 оно перевалило за сотню.

С самого начала возник волнующий вопрос: нет ли на тех планетах чего-либо подобного жизни? В переводе на операциональный язык это вопрос о том, как можно обнаружить наличие (или убедиться в отсутствии) биоподобных процессов на расстоянии в десятки и сотни световых лет. С интересным предложением выступила группа итальянских биохимиков. Живое вещество должно поддерживать атмосферу планеты в состоянии далеком от равновесия, и неравновесность как основной признак достаточно развитой жизни могла бы быть зарегистрирована при высокой разрешающей способности спектрального анализа [Benci V., Galleni L., Santini F., 1997].

Этот пример показывает, что к концу ХХ века представление о неравновесии как фундаментальной особенности живого заняло прочные позиции в естествознании. В предисловии к сборнику трудов, посвященных 50-летию знаменитых лекций Э. Шредингера [1972], его редакторы писали: «Все живые организмы сталкиваются с проблемой сохранения крайне маловероятной (highly improbable ) структурной организации в противодействии второму началу термодинамики. Шредингер указал на то, что они удерживают внутренний порядок за счет создания беспорядка в среде» [Murphy M.P., O’Neill L.J., 1997, p.2].

Добавим, что за несколько лет до шредингеровских лекций (1943 год) была опубликована книга советского биофизика Э.С. Бауэра [1935], в которой отчетливо поставлен вопрос об устойчивом неравновесии живого организма с окружающей средой и введен сам этот термин. Еще ранее догадки на этот счет выдвигались А.А. Богдановым, Р. Дефаем, Л. Бриллюэном и другими учеными (см. [Фомичев А.Н., 1985], [Назаретян А.П., 1991]).

Сегодня уже считается общепризнанным, что жизнь – это механизм, который «контролирует устойчивость особого неравновесного состояния земной атмосферы» [Горшков В.Г., 1995, с.293].

Как отмечалось в разделе 2.8, акцент на антиэнтропийном характере жизнедеятельности и на ее непременной цене (сохранение неравновесного состояния оплачивается ускоренным ростом энтропии других систем) приближает к пониманию того, почему жизни исконно сопутствуют эндо-экзогенные кризисы различного масштаба и почему ответом на них может стать совершенствование антиэнтропийных механизмов. Поскольку же здесь нас интересует степень экзотичности социальной истории по отношению к предыдущему развитию природы, обратим внимание на ряд обстоятельств.

Первое состоит в том, что, поднимаясь мысленно по лестнице геологических эпох, мы обнаруживаем все более разнообразные, сложные и далекие от равновесия со средой формы жизни. При этом за миллиарды лет, отделяющие нас от появления фотосинтезирующих организмов, основной входящий ресурс – лучистая энергия Солнца, – если и изменялся, то не векторно, т.е. последовательно не возрастал. [1] Между тем энергетический выход, выражаемый влиянием живого вещества на все оболочки планеты, возрастал последовательно и, по большому счету, неуклонно.

Этот эффект обеспечивался умножением экологических ниш и удлинением трофических и прочих цепей, в результате чего отходы жизнедеятельности одних организмов становились ресурсами жизнедеятельности других (почти буквальная аналогия с выводами Ф.А. Хайека по поводу демографического роста, цитированными в разделе 1.2!). Внутреннее усложнение вело «к более эффективному преобразованию энергии и вещества окружающей среды в биомассу» [Бердников В.А., 1991, с.62], и по мере того, как расход ресурсов на единицу биомассы снижался, вместимость биосферы росла.

Биологами установлен еще один примечательный факт. У всех бегающих наземных животных – от насекомых до млекопитающих – энергетическая эффективность двигательного аппарата примерно одинакова, т.е. они затрачивают равную энергию для перемещения единицы массы своего тела на единицу расстояния [Бердников В.А., 1991]. Преимущество же в эффективности целенаправленного движения дает умение дальше и точнее «просчитывать» будущие события – скажем, траекторию потенциальной жертвы, врага или партнера – и соответственно организовать свое поведение.

Здесь уже просматривается второе важное для нас обстоятельство: органичной составляющей «прогрессивного» развития жизни служила ее интеллектуализация . Так можно характеризовать изменяющиеся качества биосферы в целом, биоценозов, а также отдельных видов, последовательно занимавших верхние этажи биосферной организации.

Последнее анатомически выражалось формированием и развитием нервной системы, головного мозга, его коры, кортикализацией функций и т.д. Указывая на неуклонность тенденции, В.И. Вернадский [1987] ссылался на открытие американского палеонтолога Д. Дана: в процессе развития нервной системы «иногда наблюдаются геологически длительные остановки, но никогда не наблюдается понижение достигнутого уровня» (с.251). Это в дальнейшем подтвердил и специальный расчет. Если коэффициент цефализации современной фауны принять за 1, то в миоцене (25 млн. лет назад) он составлял 0,5, а в начале кайнозойской эры (67 млн. лет назад) – 0,25.

Функционально интеллектуализация проявлялась как возрастанием адаптивной гибкости биоценозов, так и образованием все более динамичных и дифференцированных форм отражения (моделирования). Иерархия уровней и этапов становления этих форм раскрывается наблюдениями и лабораторными экспериментами [Назаретян А.П., 1987, 1991]. Исследование филогенеза и онтогенеза отражательных процессов позволяет проследить последовательное нарастание субъективных факторов активности и оценить их самостоятельную роль в эволюции.

Если в простейших физических процессах преобладает синхронное моделирование – модель мира, которую несет в себе каждый из взаимодействующих элементов, трансформируется одновременно с взаимодействием, – то в системах высшего химизма [Жданов Ю.А., 1968], [Руденко А.П., 1986] и особенно у живых организмов наблюдается феномен опережающего моделирования. Здесь уже память представляет собой не просто фиксацию следов воздействия: опыт прошлых взаимодействий обеспечивает предвосхищение дальнейших событий по начальным признакам [Анохин П.К., 1962]. Так, при первых признаках потепления химические процессы в живом дереве ориентируются на наступление весны, и это может обернуться неприятными последствиями, если преждевременное потепление окажется природной аномалией.

Большинство гетеротрофных организмов (животные), в отличие от автотрофов (типичных растений), приобретают способность к сигнальному моделированию – ориентировке на трофически нейтральные раздражители. Например, одноклеточные растения в аквариуме тянутся к освещенной части потому, что свет служит для них источником жизненной энергии. Одноклеточные же животные, гетеротрофы, поначалу безразличны к источнику света; но если корм регулярно подавать в освещенную часть аквариума, то выработается условный рефлекс – положительная реакция на свет, отсутствовавшая в их генетической программе [Лурия А.Р., 2004].

Дальнейший филогенез механизмов моделирования связан с образованием и совершенствованием специального органа – нервной системы: ретиальной, ганглиозной, а потом и центральной, увенчанной головным мозгом. Высшие позвоночные уже формируют полисенсорные предметные образы – психическое моделирование, – приобретающие собственную динамику независимо от непосредственного стимульного поля. Такую способность ученые также фиксируют не только при полевых наблюдениях, но и в лабораторных экспериментах.

Например, признаком наличия предметных образов (психики) служит появление сновидений и галлюцинаций: в лабораторных экспериментах все это фиксируется созданием искусственных условий, при которых поведение животного, оставаясь предметным, перестает быть адекватным ситуации [Ротенберг В.С., Аршавский В.В., 1984], [Волков П.Н., Короленко Ц.П., 1966]. О том же свидетельствуют специфические мотивационные конфликты, когда психогенная потребность (любопытство) толкает особь на действия, противоречащие потребности физического самосохранения (см. раздел 2.8).

С еще большими рисками и дисфункциональными эффектами сопряжено рефлексивное (семантическое ) моделирование, характерное для человека и качественно развивавшееся в процессе культурной истории.

Разумеется, возрастающая опасность дисфункций составляет лишь неизбежную негативную сторону психической эволюции, каждый виток которой дает виду также и заметные адаптивные преимущества.

Так, освобождение от стимульного поля и «выделение “предмета” в калейдоскопе окружающей среды» [Ухтомский А.А., 1978, с.225] делает возможным абстрагирование, умственную игру образами и, в перспективе, использование одних предметов для воздействия на другие предметы [Северцов А.Н., 1945]. У высших обезьян способность к абстрагированию, управлению предметными образами и, соответственно, к сложным инструментальным действиям достигает такого развития, которое вплотную приближается к праорудийной деятельности ранних гоминид. После специального обучения в лаборатории поведение антропоидов, вероятно, даже превосходит ее по операциональной и по эмоциональной сложности [Бериташвили И.С., 1966], [Кац А.И., 1973], [Фирсов Л.А., 1977].

Любопытно, что гоминиды на ранней стадии не были лидерами интеллектуальной эволюции. Во всяком случае, по коэффициенту цефализации (отношение веса мозга к весу тела, служащее коррелятом интеллектуальности позвоночных) австралопитек уступал дельфину. Но в процессе жесточайшей внутривидовой и межвидовой конкуренции средний объем мозга гоминид увеличился в 3 раза, тогда как нынешние дельфины анатомически не отличаются от своих предков – современников австралопитека. Встроившись в комфортную экологическую нишу, дельфины избежали жестокой конкуренции, стимулировавшей ускоренное развитие.

Это лишний раз демонстрирует эволюционную продуктивность провоцируемых стрессов и подводит к третьему важному для нас обстоятельству – эволюционные трансформации опосредовались глобальными кризисами и катастрофами.

Сегодня никто из ученых не сомневается в том, что спокойные фазы биосферной истории чередовались с катастрофическими (только на протяжении фанерозоя произошло как минимум 5 массовых и десятки менее масштабных вымираний), но по поводу источника последних мнения заметно расходятся.

Дело в том, что Ч. Дарвин игнорировал теорию катастроф Ж. Кювье, которая была решительно антиэволюционной и опиралась только на факт отсутствия в современном мире видов, явно присутствовавших в отдаленном прошлом. При формировании синтетической теории, объединившей теорию отбора с популяционной генетикой, сведения о резких сменах видового состава биосферы все еще оставались скудными. Поэтому эволюционная биология строилась без учета соответствующих данных и плохо с ними согласуется. Для спасения парадигмы плавного естественного развития ее приверженцы, в полном согласии с науковедческой теорией Т. Куна [1977], создают гипотезы ad hoc . А именно, они стараются причинно связать катастрофические процессы с внешними по отношению к жизни – геофизическими и космическими факторами.

Иных акцентов требует синергетическая модель. Как мы могли убедиться (см. разделы 2.6 – 2.8), она позволяет предположительно судить о генезисе системного кризиса по его результатам. Исходя из этого, глобальные изменения «прогрессивного» характера должны были стать итогами кризисов, спровоцированных собственно биотическими процессами.

Впрочем, наиболее бесспорные сведения о некоторых переломных эпизодах очень точно соответствуют сценарию эндо-экзогенных кризисов. Как по синергетической партитуре, был, например, «исполнен» переход от раннепротерозойской к позднепротерозойской эре более 1,5 млрд. лет назад. Цианобактерии (сине-зеленые водоросли), бывшие прежде лидером и монополистом эволюции, выделяли отходы своей жизнедеятельности – молекулы кислорода. Кислород, постепенно накапливаясь, изменял химический состав атмосферы и придавал ей все более выраженное окислительное свойство. Когда содержание кислорода в атмосфере достигло критического значения, началось вымирание организмов.

В кислородной атмосфере стали распространяться и эволюционировать аэробные формы, большинство из которых – эукариоты, составившие новый ствол жизни. Впоследствии, благодаря сложной структуре, они смогли образовать многоклеточные грибы, растительные и животные организмы [Аллен Дж., Нельсон М., 1991], [Snooks G.D., 1996].

Но не по всем переломным эпизодам доступные сведения столь же органично укладываются в схему спровоцированной неустойчивости. Так, в 80-е годы большинство палеонтологов были склонны объяснять массовое вымирание ящеров на исходе мелового периода чисто внешними факторами. При этом ссылались на данные о грандиозном взрыве, следы которого обнаружены в отложениях: то ли извержении сверхмощного вулкана [Crawford M., March D., 1989], то ли столкновении с крупными астероидами [Голицын Г.С., Гинзбург А.С., 1986]. Выброшенные в верхние слои атмосферы массы измельченной породы могли перекрыть доступ солнечным лучам и послужить первопричиной экологической катастрофы.

В последующем такое объяснение вызвало серьезную критику. Вымирание динозавров (и значительного количества других видов) произошло «быстро» по геологическим меркам, т.е. длилось 1 – 2 млн. лет; пыль же держалась в атмосфере несколько месяцев. Если взрыв сыграл роль в разрушении биосферы, то только потому, что это было подготовлено накоплением внутренних деструктивных эффектов.

Австралийский ученый Г.Д. Снукс внимательно проанализировал еще одну распространенную гипотезу о том, что массовая гибель биологических семейств (около 60%) на верхней границе пермского периода также была вызвана извержением грандиозного вулкана в Сибири. «Несомненно, – заключает он, – такое событие должно было оказать мощное влияние на жизнь. Но весьма вероятно, что 250 млн. лет назад… флора и фауна Земли исчерпали динамические возможности экспансии, сделавшись весьма уязвимыми для любого внешнего воздействия» [Snooks G.D., 1996, р.77].

На мой взгляд, аргументом против гипотез, объясняющих катастрофические смены видового состава Земли экзогенными воздействиями, могла бы служить сравнительная оценка длительности эр и отделов на геохронологической шкале. Их укорочение по мере усложнения и интенсификации жизненных процессов свидетельствует о том, что периодические глобальные катастрофы не являются пассивными последствиями внешних происшествий, но имеют внутреннюю логику и причинность.

Это может быть, в частности, связано с предполагаемым влиянием жизнедеятельности на геологические процессы. «Продолжительность эволюционных периодов накопления энергии, – пишет хабаровский геофизик В.Л. Шевкаленко [1992, с.24-25], – по-видимому, определяется способностью живого вещества соответствующего уровня организации к преобразованию и накоплению энергии Солнца и захоронению ее в осадках в виде соединений углерода. Тектонические движения, вероятно, служат пусковым механизмом, обусловливающим расход части энергии погребенного органического вещества на метаморфические преобразования». Автор привел также гипотезу французских исследователей о «холодном» ядерном синтезе элементов, который может изменять химический состав и объем литосферы и продуцировать возмущения земной коры.

Если такие гипотезы подтвердятся, эндо-экзогенное происхождение глобальных кризисов (т.е. то, что они были спровоцированы активностью живого вещества) станет очевидным. Но уже само их выдвижение свидетельствует о неудовлетворенности ученых внешним по отношению к жизни объяснением биосферных переломов.

И все же решающим мне представляется аргумент, так сказать, «элевационный», т.е. построенный на сравнении с последующими событиями.

Палеонтологи указывают на то, что в спокойных фазах происходили изменения, росло разнообразие, но все это оставалось в пределах одного качественного уровня [Шевкаленко В.Л., 1997]. За катастрофическими же обвалами следовало не восстановление системы (полное или частичное), а качественные скачки сложности, интеллектуальности и уровня неравновесия биосферы с физической средой. Это очень трудно согласовать с предположением о внешнем происхождении катастроф. Между тем, вспомнив о результатах антропогенных кризисов спустя десятки и сотни миллионов лет (см. разделы 2.6 – 2.8), мы в очередной раз обнаружим принципиальное сходство механизмов. Ведь и в социальной истории глобальные кризисы разрешались последовательным удалением социума и его природной среды от «естественного» (равновесного) состояния!

Выходит, попытки свести дело к внешним воздействиям в отдаленной истории биосферы имеют ту же сомнительную логику, что и попытки объяснить относительным потеплением гибель в верхнем палеолите крупных животных; при этом игнорируется бесспорное обстоятельство: каждый из погибших видов успешно пережил 20 климатических циклов плейстоцена, не сопровождавшихся интенсивной охотничьей деятельностью человека.

Кстати, если факты вообще способны разрушить какое-нибудь теоретическое построение (в чем я не уверен), то есть по меньшей мере один факт настолько убийственный для концепции, предполагающей естественное вымирание мегафауны на исходе плейстоцена, что его впору уподобить пушечному ядру, угодившему в карточный дом. Достоверно установлено [Vartanian S.R. et al., 1995], что еще 4 – 4,5 тыс. лет назад на острове Врангеля жили (карликовые) мамонты! Впервые добравшиеся туда люди успели наделать гарпуны из их клыков, и вскоре после появления людей беззащитные животные окончательно исчезли.

Дальнейшие исследования в области палеонтологии позволят полнее судить о механизмах глобальных переломов и верифицировать синергетическую гипотезу о решающей роли эндо-экзогенных кризисов. Пока же констатируем бесспорный факт. Биота, как в последующем общество, развивалась путем адаптации к среде, преобразуемой ее собственной активностью, и тем самым адаптировала среду к своим возрастающим потребностям.

С этим связано четвертое обстоятельство, на которое нам важно обратить внимание: рост биологического разнообразия обеспечивался биогенным ограничением разнообразия физической среды.

Активность живого вещества на протяжении миллиардов лет унифицировала температурный режим планеты, атмосферное давление, радиационный фон (за счет озонного экрана в верхних слоях атмосферы) и т.д. «В целом весь процесс эволюции биоты был направлен на стабилизацию, на сокращение амплитуды колебаний физической среды» [Арский Ю.М. и др., 1997, с.121]. За последние 600 млн. лет, несмотря на чередование ледниковых и послеледниковых периодов, температура нашей планеты колебалась в относительно узком диапазоне, так как более радикальные изменения климата предотвращались обратным влиянием биоты [Липец Ю.Г., 2002].

Тем самым складывались предпосылки для все более сложных форм жизни, существование которых было бы немыслимо в условиях «девственной», не преобразованной планеты. Как отметил В.А. Бердников [1991, с.118], «каждый вид многоклеточных организмов представляет собой завершающее звено в длинной цепи видов-предков (филетические линии вида), начало которой теряется в глубинах докембрия… Филетические линии каждого вида начинались в совершенно других, по существу, инопланетных условиях».

Разве это не напоминает историю отношений общества и природы? Если бы социальный субъект, выстраивая антропоценозы, последовательно не переоборудовал биологическую среду «под себя» и не жертвовал ее разнообразием ради растущего разнообразия культурной составляющей, ничего подобного цивилизации на Земле возникнуть бы не могло. Для цивилизации современная австралопитекам биосфера – такая же инопланетная реальность, как для млекопитающих – биосфера протерозоя.

Общность тенденций, а также некоторых механизмов социальной и биосферной истории обусловила своего рода изоморфизм концептуальных интерпретаций и, соответственно, разногласий в обществоведении и в биологии.

Так, естествоиспытатели, разделяющие идею прогрессивной эволюции, часто склоняются к телеологическим решениям, сконцентрированным более всего в теории номогенеза (ортогенеза). Видный представитель этой школы Л.С. Берг [1977], излагая взгляды своего предшественника К.Э. Бэра, следующим образом сформулировал центральный тезис: «Конечной… целью всего животного мира является человек» (с.69-70). В построениях марксистских социологов аналогичную функцию выполнял коммунизм, у некоторых христианских философов – богочеловек, у П. Тейяра де Шардена – точка Омега и т.д.

Аналогом «цивилизационного» подхода в исторической социологии у биологов служит оппозиционная эволюционизму «сукцессионная» парадигма. В ней «идеи прогресса, ”высшего” и “низшего” отходят на второй план» [Богатырева О.А., 1994, с.31], сохраняя смысл лишь в рамках определенного цикла. В свое время ярко, с присущей ему иронией, близкую позицию выразил Н.В. Тимофеев-Ресовский: «Пока что нет не то /что/ строгого или точного, но даже мало-мальски приемлемого, разумного, логичного понятия прогрессивной эволюции… На вопрос – кто же прогрессивнее: чумная бацилла или человек – до сих пор нет убедительного ответа» (цит. по [Бердников В.А., 1991, с.32]).

Здесь, как и в социальной истории, синергетическая модель помогает удержаться между идеологиями конечной цели и замкнутых циклов. Эволюция видится как последовательность апостериорных эффектов, отчасти случайных (рост разнообразия в спокойные периоды за счет актуально бесполезных, но приемлемых для системы мутаций), отчасти необходимых для сохранения системы при обострившихся кризисах. Иначе говоря, мы опять убеждаемся: прогрессивная эволюция биосферы (как и общества) – не цель, а средство сохранения неравновесной системы.

Вместе с тем устанавливаются критерии для сравнительной оценки процессов и состояний.

Вопрос о том, «прогрессивнее» ли человек чумной бациллы, не столько проясняет, сколько запутывает существо дела. Сравнивать отдельные виды под таким углом зрения не вполне корректно, поскольку каждый из них живет в своей нише, по мере возможности приспосабливается к спонтанным изменениям среды и, в общем, не является предметом биологической эволюции. Как ранее отмечалось, простейшие виды устойчивее сложных, о чем легко судить по палеонтологической летописи. Устойчивость может служить критерием разрешения конкретной кризисной ситуации, но не эволюционной тенденции. Чтобы получить единый критерий биологического «прогресса», необходимо вычленить адекватный объект.

Таким объектом является биосфера – неравновесная система, сохраняющая относительную устойчивость на протяжении длительного времени и вынужденная ради этого трансформироваться (равно как носителем долгосрочной социальной эволюции служит человечество в целом, а не отдельные сообщества или регионы – см. Очерк II). Достоверная картина откроется через телескопический объектив, если мы сопоставим состояния биосферы на различных срезах геологической истории: например, фазы раннего и позднего протерозоя, венда и кембрия, пермского и триаского, неогенового и четвертичного периодов, плейстоцена и голоцена. При таком сопоставлении очень трудно не заметить, что система становилась все более сложной, внутренне разнообразной [2] , энергетически активной и интеллектуальной.

Становилась ли она более устойчивой? Взглянув еще раз на геохронологическую шкалу, мы заметим, что скорее нет, чем да. При обсуждении этого вопроса неожиданно обнаружилась параллель с противоречивой «логикой устойчивости», которая зафиксирована в жизнедеятельности социальной системы. Напомню (см. формулы /I/ и /II/ , раздел 2.5), с ростом технологического потенциала увеличивалась внешняя устойчивость социума, и вместе с тем он становился чувствительнее к внутренним колебаниям.

Нечто похожее происходило и в эволюции биосферы. Вероятно, живое вещество на Земле имело больше шансов сохраниться, если бы очень мощное внешнее воздействие на планету произошло в фанерозое, чем в протерозое, так как сложные формы, разрушившись, составили бы защитный слой для простейших. Но у сложной системы ниже порог летального воздействия, т.е. в целом эволюционирующая система становилась уязвимее, о чем свидетельствуют и сокращающиеся сроки бескризисного существования [Буровский А.М., 2000].

Таким образом, чтобы оценить преимущество сложности, энергетической эффективности и интеллектуальности, нам опять, как и в социальной истории, необходим синергетический критерий: биосфера становилась не более устойчивой, но более неравновесной, т.е. способной сохранять устойчивость на более высоком уровне неравновесия со средой.

Следовательно, суждения в том духе, что человеческое общество – единственный в мире объект, сложность которого со временем возрастает, и что, соответственно, оно изначально эволюционировало «не туда», являются недоразумениями. В истории живой природы отчетливо прослеживаются те же векторы, которые мы наблюдаем в социальной и прасоциальной истории, причем направление векторов нельзя не признать достаточно странным как интуитивно, так и в рамках классического естествознания.

Тогда, может быть, правы те, кто полагают самое жизнь явлением клиническим, признаком старения Вселенной, «раковой опухолью на теле Материи»? Попробуем в этом разобраться…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.