КРЕСТОВЫЙ ПОХОД МЕДНОГО ВСАДНИКА

КРЕСТОВЫЙ ПОХОД МЕДНОГО ВСАДНИКА

Мы приближаемся к эпохе, когда жалкое положение России в обозе истории и прогресса стало настолько нестерпимым для ее лучших умов, что модернизация и вестернизация начинают осуществляться то ли большевистскими, то ли инквизиторскими методами. По крайней мере эта «эпоха ускорения» почище горбачевской. И именно здесь уместна фраза Маяковского: «Клячу историю загоним!» Вы, наверное, угадали, о какой эпохе пойдет речь. «Это плещет Нева о ступени, это пропуск в бессмертие твой». Потрясающий, ослепляющий простор Дворцовой площади, древнеримско-пиратские ростральные колонны, горький морской ветер, капризный профиль дворцов – и дикие, исступленные толпы, набившиеся в тесные скиты, пламя, запах горящей человечины, обугленные трупы на черном снегу, скрип виселиц и дыб, а поверх всего и прежде всего – крылатые стаи кораблей, бороздящих открытое свежее море. Это была эпоха, когда российским западникам надоело говорить и спорить и они в кои-то веки так энергично задействовали, что поставили на уши всю страну, всю Европу и даже Турцию. Флибустьеры и авантюристы. Люди Флинта. Сокровище цивилизации и прогресса было зарыто в России, как на необитаемом острове. Петровская команда перекопала остров, не оставила на нем ни одного живого места, но сокровище они застолбили. Сокровище нации.

Единственная эпоха на Руси, когда скандинавская традиция устроила набег, восторжествовала и свела счеты со всеми остальными традициями, вечно заедавшими ее век. Но не сразу, не сразу…

После Смутного времени № 1 царствовал кроткий и недалекий, но тихий Михаил. Казалось, что Русь стала прежней: несказанная, синяя, нежная, рабская, покорная… Но нет: она кое-что узнала за эпоху безначалия. Во-первых, Русь разочаровалась в абсолютной прелести своих царей. Она видала виды: и целый отряд самозванцев, и слабого, ничтожного Шуйского, и преступного Бориса. Она научилась выбирать, хотя бы формально, и вкусила прелесть Земских соборов с криками, воплями и спорами. Смутное время стало для Руси чем-то вроде ХХ съезда КПСС для СССР: концом вечности. Если царь и генсек могут ошибаться, если они не непогрешимы, значит, они люди, и их можно свергать, можно убивать, можно заменять. Наконец-то от малых сих что-то зависело. А потом Смута – это была отдушина для традиции Дикого поля. Хмельная воля, утоление жажды крови, присущей любому рабу! Смута – это были наши сатурналии. Хозяева жизни, бояре, заискивали перед чернью, убеждали ее. Царствование Михаила – это была наша релаксация. Ничего не происходило, Савраска по-прежнему увязал в половине сугроба. А дальше было любопытственнее. Наступает царствование Алексея (Тишайшего; ну разве что по сравнению с Петром и Смутой). И здесь народ начинает, во-первых, бунтовать. Причем иногда по очень интересной причине: скажем, Медный бунт 1662 года – из-за инфляции и девальвации. Медные деньги были уже совсем «деревянными». В 1662 году, когда вспыхнул мятеж. Похоже, народные массы XVII века были продвинутыми по сравнению с нашими собственными советскими массами. 1662 год, московский бунт – это единственное в европейской истории столь раннее выступление трудящихся за твердую валюту, против инфляции и девальвации. Вот только за борт покидать москвичи собирались не только «чайничков-начальничков» типа бояр и воевод, но и самому Тишайшему косточки перемыли. «Люди длинной воли», легкие люди, носители традиции Дикого поля, бежали от податей, поборов, регламента и государственных тягот. (Чиновники поборами разоряли малый и средний бизнес; на Руси говорили, что стоит вынести на базар две пары лаптей, как тут же ярыжки и подьячие обдерут тебя как липку.) Бежали они или в леса (это хотя бы была колонизация, и на том спасибо), или на Волгу и Дон, к полевым командирам, которые сепаратизмом de jure не увлекались, а de-facto как раз и были независимы от Москвы; к Европе они не обращались, переговоров не требовали, а больше промышляли насчет «зипунов» (заложников, кражи людей, разбоя и грабежа). Степан Тимофеевич Разин, например. Ведь это только наивный Шукшин мог считать, что Разин пришел «дать нам волю». Разин и его махновцы как раз были пионерами левого движения вроде «Cеndero luminoso» или «зеленых» времен Гражданской войны.

Смута наделала большую беду: она раскачала традицию Дикого поля, дремавшую в генетической глубине русского характера, и соорудила вечные качели: от мятежа до холопства мимо достойного и здравого гражданского поведения. Ну, положим, Стенька нашел свой законный конец на Лобном месте (кроме разбоя, он еще убивал и пытал бояр и воевод, даже детей, вроде братьев Прозоровских; а тут еще утопленная княжна, за которую можно было взять выкуп).

Но казаки никуда не делись, даже устроили себе целую республику «людей длинной воли», носителей традиции Дикого поля. Жаль, при них не было теоретиков, а то обязательно сформулировали бы известный нам лозунг: «Анархия – мать порядка». У этой республики, как у медали, было две стороны: свобода и разбой. Первая тенденция Запорожья досталась Украине в наследство (махновцы, ОУН, УПА, оранжевая революция). А вторая выпала на долю нам (русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», Емелька Пугачев, комбеды, большевики, эсеры плюс мятеж 1993 года).

В украинской бесхозной душе традиция Поля была сильней, а в русской она умерялась жаждой чуда, «сильной руки» и сакральной власти. XVII век – это был век Смуты, бунтов и Раскола (продолжение Смуты под религиозными знаменами, а по сути – реакция на западные влияния, истерика антиглобализма и изоляционизма, фундаменталистский кураж).

Правда, Алексей успел сделать свод законов, Уложение 1649-го. И с этими законами Русь дожила до 1833 года, до времен Николая I. А тут еще Раскол и вырождение Церкви. Алексей-то, конечно, был Тишайший, но инквизиция вообще дело негромкое; особенно если сжигать еретиков не на площади в ходе аутодафе, а тихо, в срубе, в Пустозерске, как сожгли протопопа Аввакума, или так же тихо уморить голодом в остроге (так погибли боярыни Морозова и Урусова). Чинов и званий, как видите, не разбирали. Вообще-то предмет Раскола яйца выеденного не стоил, если бы не антагонизм российских традиций. Но Алексей не дал забыть недавний опыт с западными обычаями и западными нововведениями. Тонкой струйкой вестернизация все же текла, пока что для элиты и двора. Даже Михаил коллекционировал часы, их у него в покоях было без счета. А Алексей ходил в домашних условиях (вне больших выходов) в польском платье, завел у себя в Кремле театр, приглашал на службу немецких и датских военных специалистов (генерал Гордон, скажем), допустил Немецкую слободу – этакое немецко-скандинавское гетто в районе Лефортова (на кухне), со своими кафе (аустериями), мельницами, промыслами, купцами, лавками, бальным залом и прудом с лодками и другими забавами. Часть элиты была в восторге и жила совсем на европейскую ногу, надевая русское платье и посещая церковь лишь для «отмазки». Это реформатор Василий Голицын, царевна Софья, идейный эмигрант и историк Катощихин (кончил он, правда, на плахе; увлекшись европейскими ценностями, убил мужа своей любовницы). Князь Хворостинин предвосхитил Вольтера, ударившись в полный атеизм, и занялся антицерковной пропагандой, запрещая даже слугам посещать храм. Только по доброте Алексея он попал не на костер, а в монастырь. Другие VIP-персоны соединяли «славянские ценности» с учением и умеренным пользованием западной цивилизацией. Федор Ртищев (сановник), Ордин-Нащокин (дипломат), царедворцы Никита Романов, старший Морозов, Артамон Матвеев. Старший сын Алексея, Федор, который очень мало царствовал (был не жилец), сочинял латинские стихи и знал наизусть Овидия. Чарующий западный свет появился в нашем слепом, немытом окошке. Беда была в том, что народные массы отнюдь не разделяли просветительские устремления лидеров. В немецких купцах и ремесленниках они видели конкурентов, «латинской веры» боялись, как эпидемии СПИДа. Впрочем, половина элиты вполне их понимала и исповедовала «идеалы» рогозинской «Родины», настаивая на своем праве не мыться, не учиться и лежать на боку, почитая стяжательство (да и любую активную деятельность) грехом и бесовщиной. Собственно, с этого и начинался Раскол, ставший традиционалистской оппозицией (то есть реакцией) при Алексее, а при Петре достигший фазы прямо-таки помешательства и бунта прошлого против будущего. Началось, как водится, с пустяка. В церковных старых книгах, которые переписывали неучи, была масса ошибок. С законодательством Алексей разобрался в Уложении 1649 года. И ему захотелось немного упорядочить богословие, отделив первоисточники от ошибок и искажений. Благо нашлись специалисты-греки. Они действительно взяли первоисточники и исправили ошибки, но тут-то и нашла коса на камень. Патриарх Никон уж очень усердствовал в наглядности, вплоть до выкалывания глаз у неверно написанных икон и публичного их сожжения. Нашлись энтузиасты, которые сочли патриарха Антихристом и решили, что самое главное гражданское право человека – это двоеперстное крещение. И понеслось! Картину «Боярыня Морозова» помните? В ссылку, в острог, на смерть – но напоследок перекреститься двумя перстами. Началась настоящая кампания гражданского неповиновения, и если власть мирская (и церковная, ибо здесь они объединились) не успевала сжечь или посадить протестанта, он зачастую сам сжигался с коллегами в скиту, овине, сарае, потому что на повестке дня оказался лозунг Ануя из экзистенциальной пьесы «Антигона»: «От содеянного мною не отрекусь». При этом Антигона, ясный, здравый античный персонаж, похоронила брата вопреки воле тирана Креона и настаивала на приоритете совести и любви перед бездушными приказами государства. За это стоило умереть. Но умирать за традицию, которая была вызвана ошибкой и недоразумением, да еще за право остаться в XVII веке навечно, за эксклюзивную возможность не есть картошку, не пить кофе и не курить табак – это было настолько глупо, что не хочется именовать героизмом этот идиотизм. Надменные предки нынешних «родинцев» и элдэпээровцев решили, что в Третьем Риме ошибок не бывает и что они, даже не учась грамоте, знают больше ученых монахов и теологов, ибо Московия святее не только папы римского, но и Византии и ее книжников.

Конечно, Никон тоже был не прав: надо было оставить невежд креститься как им вздумается, смотреть в книгу и видеть фигу: все лучше, чем делать из народа шахидов, видевших свой газават в том, чтобы бороться с государством и его религией и действовать по принципу: «Поджечь что-нибудь поскорей и погибнуть». Поджигали при этом не только самих себя. Гибли и дети этих благочестивых подвижников, а это уже полное изуверство. Я без всякого пиетета отношусь к раскольникам, которые на ходу останавливали коня прогресса и входили в горящие избы не чтобы кого-то спасти, но чтобы погибнуть вместе с женами и детьми. Знаменитый протопоп Аввакум при всем своем стоицизме и двух великих фразах, которые мы от него унаследовали («не начный блажен, а сканчавый» и «не были бы мы борцы, не были бы нам венцы»), был явный реакционер и противник самых невинных развлечений: побил в своем селе скоморохов вместе с их медведями и выгнал их вон, боялся Просвещения, требовал совсем уж саудитской жизни без радости, неги и науки, а в тюрьме доносил на другого узника, духовное лицо поменьше рангом, что он не так молится. С точки зрения диссидента, он поступал совсем «не комильфо». Славянское упорство, соединенное с пассионарностью и бесшабашностью Дикого поля, породило сплав, о который притуплялись все орудия и средства государственного принуждения. Это хорошо, но зачем? Дикая цель и дикие средства запирали Русь в ее бедламе навечно. Раскольники были сродни большевикам. Из них тоже можно было делать гвозди. Вопрос в том, что было повешено на этих гвоздях?.. На этих гвоздях каменного шахидского упорства, отвергающего блага цивилизации вместе с ее неизбежными минусами (имущественное неравенство, необходимость трудиться, полиция, суд, наказания за бесчинство, прозаичность существования, деньги как мерило способностей и результативности человека), повисло то ружье, которое пыталось выстрелить в 1905 году, но случилась осечка. А в 1917 году ружье выстрелило настолько громко, что содрогнулся мир, и застрелило страну в упор. Но и Никон кончил плохо. При нем Церковь взялась за государственный меч, чтобы карать еретиков. А потом, по словам религиозного философа Владимира Соловьева, схватилась еще и за государственный венец. Никон, похоже, пытался создать на Руси явочным порядком некий православный Ватикан, где патриарх имел бы равные права с монархом, руководил вселенским православием и низлагал бы государей, как папы XII века. Но в XVII веке этот номер не прошел. Церкви оставалось, для полного ее уничтожения в моральном плане, еще и государственный мундир надеть. В этот мундир ее упакует Петр.

А ведь Бог послал нам еще до Петра двух приличных реформаторов. У них были самые широкие виды на спасение Руси, самые благородные идеалы, самые большие познания. Только власти у них не было, и эти два предтечи Петра не преуспели, а претерпели лишения и даже гибель от рук мессии вестернизации, Медного всадника той кавалерийской атаки на старую Русь, которая покончила с безмятежностью ее фантомов.

Юрий Крижанич, хорватский патер, с неустрашимостью миссионера проникает на Русь, скрыв и свой сан, и свое католичество (патера-католика скорее пустили бы в Африку к дикарям-людоедам, чем к христианам на Москву). Он оставляет для Петра готовый план реформы, угодив невесть за что в ссылку в Тобольск (правда, весьма комфортную). Если бы россияне знали, что он о них написал, ему бы вовсе не вернуться в Европу, и косточек не сыскали бы. А так вернулся и смог дописать. Русь в его записках хуже не только Европы, но и татарских пределов: леность, нечистоплотность, нечестность, грубость, невежество. И пути исправления: учиться у Запада, слушать его, отказаться от конфронтации с Европой, перейти к союзу с ней. Словом, на уровне XVII века – путь в Евросоюз и ВТО, в НАТО и в ПАСЕ.

А Василий Голицын (похоже, предок Голицына-поручика) пошел еще дальше. В своих записках негласный правитель Москвы при царевне Софье, исключительная личность (не согласился на убийство Петра, предпочел погибель в ссылке в замакаровские места, где вместо телят – олени), захватывает часть будущих Великих реформ Александра II. Освобождение крестьян, Просвещение, вольности дворянства… Ему не пришлось участвовать в Петровских реформах. У Петра совсем не было в сподвижниках магнатов, равных ему, но интеллигентных. С ними пришлось бы считаться, а не платить жалованье, как иноземцам-авантюристам, не смевшим остановить, отучить от жестокости (даже сердечный друг Франц Лефорт не смел). Василия Голицына не пришлось бы бить по зубам за коррупцию, как Алексашку Меншикова, но и третировать его было бы невозможно.

Петр приходит как Страшный суд для отсталой, пассивной, бездеятельной Московии. Приходит словно бы под музыку полета валькирий из будущей оперы Вагнера и под слова В. Высоцкого: «Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на Запад». Он не хотел ждать, он так пнул Русь, что она завертелась волчком; он придал своей перестройке такое ускорение, что мы влетели в XVIII век в европейской обертке (хотя и с русской начинкой). Это был крестовый поход скандинавской традиции против славянско-византийского мира, сдобренного Диким полем, и еще никогда она не брала такой реванш, ибо на помощь самая западническая наша традиция призвала самую зверскую и самую восточную: ордынскую. Это был набег – на кораблях и на лошадях, людно, конно и оружно. Медный всадник набрасывал аркан на Русь и волочил ее за собой, бездыханную, разнося о кочки и пни. Тащил в Европу, в будущее. Клячу историю и впрямь загоняли.

Поэтому-то историки до сих пор не могут успокоиться в оценке петровского царствования: от Пушкина до Мережковского, Янова, Горина. Сошлись на том, что Петр распахнул дверь в Азию, пока прорубал окно в Европу. Конечно, и Параши, и бедные Евгении пошли под бульдозер. Отставших не ждали, загнанных лошадей (и людей) пристреливали. Петр, кажется, тоже был атеистом (по крайней мере колокола ободрал на пушки), так что страха Божьего не оказалось. А что было делать со страной, где народ считал, что «картовь – это похоть дьявольская»? Картошку, без которой народ вымер бы от голода, ибо с хлебом вечно был недород, вколачивали в глотку силой. Народ, не без оснований зачисливший царя в Антихристы, кидался в огонь, дабы избежать кофе и табака; часть элиты с отрезанными бородами, переодетая насильно в немецкое платье, плела заговоры; шла настоящая война «за просвещение», и жертвой пал единственный сын Петра, Алексей. Царь оспорил право юноши на эмиграцию, где тот пытался спастись от отцовских реформ (кстати, этот почвенник бежал именно в Европу), и замучил его, ибо боялся поворота назад, к изоляционизму («Но мы помним, как солнце отправилось вспять и едва не зашло на Востоке»). Диссидент Алексей был добрее отца, он был смел, он отдал жизнь, но он пошел против реформы, и его жизнь, хотя он был христианин и гуманист, была отдана зря, как жизни Че Гевары, Сальвадора Альенде и Виктора Хары с чилийского стадиона. В реформах брода не было.

Петр был трудоголик, он возвысил разночинцев, он построил европейский город, единственный в России, он создал флот, армию, открыл гимназии и академию, он дал женщинам право участвовать в светской жизни. В сущности, это был наш Ататюрк.

Турецкое западничество, как и российское, держалось на армии. Ведь Ататюрк за ношение фески приговаривал к смертной казни. Да, Петр «засветился» больше Пиночета и Франко: пытал и казнил лично, замучил сына, создал Священный синод, где состояли на службе священники, обязанные доносить на прихожан (вот он, государственный мундир!), он осквернял могилы врагов. Россия не вошла, а ввалилась в Европу, оставляя мокрые и кровавые следы.

Петр кутил, напивался до чертиков и развратничал. Но кто из нас отдаст обратно Петербург, кто согласится принести в жертву реформы? Я не готова.

«Сколько раз в годину новой рубки обжигала нас его тоска, и тянулась к трепетной голубке жадная, горячая рука. Бьется в ярусах чужое имя, красный бархат ложи, и темно: голову любимую он кинет на обледенелое бревно» (И. Эренбург).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.