ПЕРВЫЙ ИЗ МОГИКАН

ПЕРВЫЙ ИЗ МОГИКАН

По России ходили слухи (и ходят до сих пор), что Николай I отравился. Это нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Но резоны для такого финала у него были. Еще бы! Всю жизнь думать только о государстве, об Империи, о державности, о мощи, о страхе, который должно внушать; вешать ради этого, пресекать, запрещать, сделать страну гигантским полигоном с примесью вселенского бюрократического департамента, заморозить жизнь, искусство, прессу, эволюцию – и позорно проиграть Крымскую войну! Потерять Севастополь, сдать его (вот вам и город русской славы!); подписание Парижского мира было морально не легче подписания Брестского (не для большевиков, конечно, им на Россию в 1918 г. было плевать). Лишиться моря и флота… Да, он мог отравиться.

Империя оказалась в руках у скромного джентльмена 37 лет, у воспитанника Жуковского Александра II. Никто не понимал этого человека, никто ничего от него не ждал. Он не очень-то умел позировать для историков, Запада, образованных современников. Он не произносил пышных речей. Он не резал бород, не орал, не топал сапогами. Он был не мумией на троне, а человеком, способным на нестандартную любовь. Он влюбился в подданную, в Катеньку Долгорукую (будущую княгиню Юрьевскую), он обожал ее и детей, узаконил их, он тайно женился на Кате, когда умерла императрица, сдержав слово, данное много лет назад. С ним мало считались при дворах: как при своем, так и при иностранных.

Казалось, он не хватал звезд с неба. И именно он совершил ту самую революцию, о которой мечтает в России разумный либерал, западник, интеллектуал, интеллигент: революцию сверху. На сколько мог, от души, не скупясь, копируя европейские нормы везде, где это было возможно. На Россию словно пролился золотой дождь, над ней всходило северное сияние и опрокидывался рог изобилия. Александра никто не заставлял, никто не стимулировал, кроме Герцена и его «Колокола». Он мог бы прожить и так. Наверное, не устрой он революцию, он жил бы дольше и умер спокойно, а не так страшно, как пришлось ему умирать: в муках, в крови, с раздробленными ногами. Но он, похоже, тоже не мог жить в стране рабов, так же как те самые декабристы, которых он вернул из Сибири ко дню коронации. Это была самая настоящая политическая амнистия. А оттепель перешла в нормальную, прохладную северную весну. 14 декабря для Александра Николаевича наступило 19 февраля 1861 года. Он тоже вышел на площадь – в свой назначенный час. Заседали тайные комиссии, отмеривали, резали, кроили. Крестьяне, кроме воли, получили еще и приданое, не как это сделали в Австрии, где не дали ничего на дорогу. Выкуп за надел был невелик, к тому же сразу стала действовать система ссуд. Дворянам-землевладельцам тоже платила казна. Государство очень много соломки подостлало под глубокие социальные преобразования. Европа радовалась. А в России кто-нибудь сказал «спасибо»?

Помещики были пассивны, протестовать они не решались, а выкупные платежи от доброй казны доставили им большое удовольствие. Правда, они не вложили деньги в бизнес, а проели. Среди дворян-лендлордов было очень много Обломовых и мало Штольцев. Имения к середине XIX века оказались заложенными-перезаложенными. А навыки к предпринимательству почитались за низкое. Вишневые сады цвели по Руси сказочным белым цветом, не приносили прибыль, не доставались дачникам, а редкие Лопахины не находили понимания ни у восторженной и консервативной Раневской, ни у потенциальных народников Ани и Пети. Так что, проев деньги, дворяне если и не роптали, то пили и закусывали очень оппозиционно. А потом наполовину народник, наполовину помещик, гневный и ироничный Некрасов напишет про великую освободительную реформу, про ее влияние на жизнь крестьян и дворян, что она ударила «одним концом по барину, другим – по мужику».

Реакция крестьян вообще была неописуема. Они оказались хуже американского дяди Тома из романа Бичер-Стоу. Негры хотели одной воли и больше ничего. Ради этого они бежали на Север и в Канаду, ради этого сражались в армии северян в войне 1861–1865 годов. Им и голову не приходило требовать чужой плантаторской земли. А русские крестьяне волю ценили ни во что. А вот землю почему-то считали своей. И не только землю, но даже и усадьбу помещика. Были случаи, когда, узнав о Манифесте, крестьяне собирались на сход и приговаривали отдать любимому барину его усадьбу и сад в награду за доброту и справедливость – так велико было их ослепление. Возник миф о том, что царь-батюшка повелел отдать землю крестьянам (ну прямо как в Гренаде по Светлову; надо ли говорить, что «земля в Гренаде» так же не принадлежала крестьянам, как и земля в России; и хлопец с «испанской грустью» так же напрасно вмешался в это дело, как народники и народовольцы – в спасение народа от воли с предоставлением ему за это земли). Из чего опять-таки ничего не вышло, потому что если народники обещали черный передел, а народовольцы – «землю и волю», а эсеры даже заставили Ленина дать землю, то марксисты-большевики очень быстро отобрали и волю, и землю. Крестьяне, убедившись, что другого Манифеста нет и не будет, начали бунтовать. Бунтовать после освобождения – не до! Крестьяне совершенно не хотели платить даже ту мизерную сумму, которую платить приходилось; дворовые вздыхали о времени «при господах», потому что «всяк себя помнил», а «в обед и на ужин, и на завтрак были щи и каша, и огурцов и капусты есть можно было добровольно, сколько хочешь» (чеховские «Мужики»). Господский выгон и лес были предметом наибольших сожалений; и уж, конечно, воля стоила дешевле этих благ. Мечта о черном переделе сопровождалась черной неблагодарностью. Но хуже всего было то, что бунты заставили реформатора-царя их подавлять, а это не выглядело красиво, все равно как необходимый, но неэстетичный обстрел Белого дома в 1993 году. И Ельцин, и Александр II не имели другого выхода: подавить. Но их европейский статус от этого сильно пострадал, не говоря уж об имидже России. Однако северное сияние не гасло: народ получил местное самоуправление, о котором так мечтал Солженицын. Да, административные реформы Александра Освободителя сильно отличались от административных реформ наших дней; боюсь, что их автору потомки памятник не поставят. Если у нас ликвидируют выборность губернаторов и Совета Федерации, то Александр организовал земские, уездные и губернские собрания и управы. «Гласные», да и «гласность» – это тогда прозвучало впервые. Земства построили прекрасные больницы, которые казались крестьянам курортами (рассказ Чехова «Беглец»), и бесплатные школы. Эти школы давали достаточную подготовку для гимназии, а меценатов, жертвовавших на это деньги, на Руси тогда хватало. Александр же не предвидел, не мог предвидеть, что в земствах начнется дикая коррупция…

А рог изобилия продолжал работать: судебная реформа, университетская реформа… Вводится удобная европейская судебная иерархия, мировые судьи, выборность судей. И самое драгоценное: суд присяжных, состязательность сторон, система апелляции. Потом будет великий адвокат Плевако, и его речи перед присяжными составят книгу и эпоху. Это уже была Европа. Вернее, полуфабрикат Европы. Нужно было только время, чтобы стали впору эти европейские атрибуты. Но времени не было. В истории XIX века, написанной французскими историками под редакцией Лависса и Рамбо, историками строгими, но доброжелательными (как будто только сейчас из ПАСЕ), Великие реформы (о которых они тоже очень высокого мнения) начинаются на странице 65 6-го тома. А на странице 90 – уже «реакция». Правда, это была совсем не та реакция, что у Александра I или Николая. Александр Николаевич до конца пытался остаться человеком (насколько это можно было в разгар гражданской войны с собственной сменой, просвещенной молодежью, почти поголовно ушедшей сначала по Владимирке, потом – в террор, на виселицу). Он и умер с проектом Конституции в руках, успев отправить в типографию документы, которые обеспечили бы России Думу на 24 года раньше срока. Поистине подпись на этом указе была сделана его кровью, и если бы его противники не были так ослеплены, они должны были бы признать, что император храбр и что он рисковал не меньше их.

Университетская реформа дала России то, чего она лишилась при нынешнем режиме: выборность ректора, автономию университетов. Молодые люди, и девушки в том числе, отправились учиться в Швейцарию и Германию. Предварительная цензура была упразднена. Александр II успел сделать многое. Военную реформу, например. Закон о всеобщей воинской повинности был вполне европейским.

В начале XX века, перед Первой мировой войной, срок службы в армии не намного превышал нынешний наш, XXI века, а льгот и отсрочек было неизмеримо больше. Служил один сын в крестьянской семье (один из нескольких), не служил единственный сын. Никаких военных сборов для инженеров и адвокатов не было, не было этого издевательства, когда образованных людей гоняют маршем и заставляют орать хором приветствия. Студенты не служили без всяких военных кафедр, в солдаты могли отдать только за крупную попытку перейти дорогу власти: «забривали» исключенных из университета. Но при Александре этим не злоупотребляли. И наконец, Александр Великий (именно он, а не Македонский, Рэмбо без идеологии) разрубил кавказский узел, который нельзя было развязать. Имама Шамиля, «исламизатора» Кавказа, деспота и автократа, окружили и заставили сдаться. Он и сдался, вместе с женами и сыновьями; и не оставил для себя последний патрон. И здесь Александр проявил невиданное для нынешней России рыцарство. Дудаева и Масхадова убили, причем над телом Масхадова долго глумились на всех экранах. А сепаратиста Шамиля везли в Петербург не в арестантском вагоне, а с почестями, и по дороге губернаторы задавали ему балы и организовывали пиршества и спектакли. Царь принял его с честью, вернул шпагу, взял детей в лучшие дворянские военно-учебные заведения, и они потом сделали карьеру. Самого Шамиля поселили в Калуге на всем готовом, а особняк выделили такой, что и послу был бы впору.

А потом и вовсе отпустили бывшего врага в Мекку. Мне, кстати, что-то подсказывает, что если бы Великобритания выдала Кремлю Ахмеда Закаева, то ни балов, ни спектаклей, ни особняка он бы не дождался.

Так был ли покорен Кавказ? Косметически, внешне – был. Реально – едва ли. Ведь чеченцы не сдались, Байсонгур отказался следовать за Шамилем и ускакал куда-то в горы. А в Грозном, где стоял русский гарнизон, как в других крупных стратегических пунктах, уничтожили последовательно 16 памятников Ермолову. Но в горы никто не полез. Никто не стал добиваться от чеченцев ключей от их горы.

Кто-то захотел русифицироваться, кто-то не захотел. Выбор остался за горцами. В этом была великая мудрость Александра: посмотреть сквозь пальцы. Даже если чеченцы в горах никому не подчинялись. И война затихла и, как горный барс, ушла в пещеры и скалы зализывать раны. Русские жили своей жизнью, чеченцы и другие непокорные – своей. Я никогда не могла постичь, почему Александр понял горцев в таком странном платье и вовсе даже не христиан, говоривших что-то гортанное и непонятное, и не захотел войти в положение культурных и цивилизованных поляков, которые ходили в европейском платье, молились Христу и излагали свои идеалы на французском языке, для Александра почти родном.

Россия провела реформы, но поначалу Европа мешалась в ней с Азией (и до сих пор оно так). Лучше всех это понял Пастернак: «Барабанную дробь заглушают сигналы чугунки, гром позорных телег – громыхание первых платформ, крепостная Россия выходит с короткой приструнки на пустырь – и зовется Россиею после реформ». Рабские комплексы несчастного и глубоко невежественного народа, фабричных рабочих и крестьян (среди которых такие образованные юноши, как Желябов, были изгоями и париями – впрочем, далеко не все дворяне готовы были общаться на равных с разночинцами, будущими интеллигентами) должны были замедлить на десятилетия вестернизацию страны. Жандармы, «силовики» типа Трепова, чиновники, часть офицерства, ориентированная националистически, – все эти реликты Николаевской эпохи тоже лежали камнем на пути потока модернизации. Лежачим камнем. Но получились не десятилетия отставания от графика реформирования страны – столетия, и мы до сих пор еще не сумели подобрать дары Александра, которые уронили в кровь и грязь его современники.

Кому были нужны александровские реформы? Не Акакию Акакиевичу, не Ноздреву, не Чичикову, не Собакевичу, не генералу Скалозубу (с грибоедовских-то времен он точно до генерала дослужился!). Реформы оказались не нужны ни некрасовским бурлакам, ни его же ходокам к парадному подъезду, ни Герасиму, ни его барыне. А у Муму никто не спросил. Реформы были нужны Грише Добросклонову, некрасовскому протонароднику, Алеше Карамазову и его брату Ивану, Ивану Шатову, Николаю Ставрогину и Степану Трофимовичу из «Бесов», Пьеру Безухову, Андрею Болконскому, нескольким тургеневским и бунинским персонажам. Крошечному сегменту общества, студентам, образованным дворянам-западникам, журналистам, адвокатам, профессуре. И тут самое ужасное: гражданская война началась как раз между образованной молодежью и царем-реформатором. Я очень не люблю социалистов, а Александр мне нравился, и мне всегда хотелось разжиться машиной времени и объяснить Желябову, Перовской, Александру Михайлову и Верочке Фигнер, что они творят и чем все это для России кончится. Есть великий соблазн обвинить во всем несимпатичных мне социалистов. Но истина превыше всего, превыше симпатий и антипатий. Не только социализм загубил Реформацию + Просвещение, здесь еще сработали Империя и Властная вертикаль. М. Лорис-Меликова надо было звать не в 1880-м, а в 1862 году. До Польши. Там Александр споткнулся, и непоправимо споткнулся. Если восстание 1830 года было с точки зрения России хамством и неблагодарностью (у поляков был сейм, были Протоконституция, армия, университеты, самоуправление, и начали они военные действия первыми, посягая иногда на жен русских генералов), то про 1863 год этого не скажешь. У поляков уже ничего не было, и эта «пражская весна», сначала безоружная, не заслуживала столь зверского подавления. Поляки собирались в костелах и отмечали свои скорбные даты из 1830 года, из времен Костюшко. Расстреливать за это на улицах нельзя. В леса ушли 8—10 тысяч, а вешали и ссылали потом массово в Сибирь просто сочувствующих нонкомбатантов. Герцен и студенты поляков поняли, и «За вашу и нашу свободу!» звучало уж совсем не в такт реформам. А половина общества одобрила, и Катков-традиционалист и Герцен-сепаратист собрали под свои знамена глубоко расколотых представителей элиты. Это было хуже поля боя. Российские державники могли приручить горцев, но поляки в своем развитии, политическом и культурном, стояли выше, и их просто давили. Еще до танков. Россия подавилась Польшей, подавилась Империей, и это стало причиной гибели от асфиксии.

Кстати, российская администрация освободила польских крестьян, думая досадить польским панам-сепаратистам. Но это не помогло, и в 1920 году большевикам пришлось дивиться тому, что их войска било не только «панство», но и «беднейшее крестьянство».

Ишутинский кружок в 1860-х годах укрывал одного из вождей польского Сопротивления. А этот кружок был началом народничества в России. Расправа с поляками, депортация целых семей в Сибирь – это станет одним из пунктов обвинения Александру от Исполнительного комитета «Народной воли», когда царю вынесут смертный приговор. Д. Каракозов, первый российский террорист, стрелявший в Александра в 1866 году, был, конечно, фанатик и находился в ослеплении шахида. Но потом до него дошло, что он хотел убить человека, и он раскаялся, и писал императору, и просил о помиловании. Это был очень редкий прецедент: потом просить не будут, будут жаждать казни. Он не причинил вреда, и Александр обязан был его помиловать. Но он не помиловал, не понял, не сумел понять. И страшный счет был открыт, и эта первая виселица проросла сотнями других. Зачем было разгонять и арестовывать ишутинский кружок? Да, Каракозов был кузеном Ишутина, но это же не повод. Юрасов писал социальный задачник, Странден хотел освободить Чернышевского, Худяков просто был недоволен и писал «в стол». Да, хотели ходить по Уралу с лукошком прокламаций, но не пошли же. А ведь Ишутина приговорили к виселице и только под ней помиловали – 25-летней каторгой. И всех остальных, и его самого сгноили в Сибири, многие сошли с ума. Реформы и оппозиция не ходят одна без другой, но Александр этого не знал. Было рано, не успел понять.

И вся история с Чернышевским – чистый идиотизм. Зачем было делать мученика и знамя из бездарного писателя? Авторство прокламации с призывом Руси к топору так и не было доказано, а давать 14 лет каторги за то, что одни спали на гвоздях, а другие видели дурацкие сны и открывали швейные мастерские типа фаланстеров, нельзя. Это законом не запрещено. Александр был реформатор, но ржавая государственная машина мало подходила для реформ. Она могла только «держать и не пущать». Ведь граф Алексей Константинович Толстой, либерал, писатель, умница, сатирик, был совсем не социалист. Однако на вопрос о русской литературе он ответил царю, что она в трауре по случаю осуждения Чернышевского. Нельзя сажать даже плохих писателей. Графа надо было послушать. Не послушали.

В 1874 году студентов указом царя возвращают из-за границы. Вместе с благоприобретенным социализмом. Не надо было силой тащить их в Россию. Эти студенты были друзьями и родственниками некрасовского мальчика Саши, который вырос под портретом таинственного молодого генерала-декабриста. Дедушки. После александровской же амнистии дедушки вернулись, а Саши «выросли и узнали». И навсегда возненавидели свою власть. Между полицейской бюрократией, более заметной критическому взгляду, чем всходы реформ, и рабской массой народа интеллигенты (интеллектуал + вечный искатель истины, свободы и народного блага) чувствовали себя неуютно. Они попросили еще свободы и получили, как Оливер Твист, половником по голове. По молодости лет им показалось, что народу еще чего-то не хватает (не хватало образования, индивидуализма, рационализма, прагматизма, любви к свободе, а совсем не социальной справедливости). И родилось народничество, вначале на уровне карасей-идеалистов («Вот если бы все рыбы согласились…»), но потом дошло до идеологии Швондеров и Шариковых. Народ надо было развивать, учить культуре быта, любви к свободе, достоинству, учить читать газеты, не пить, работать в земстве, усердно трудиться, не рожать без счета, копить деньги, стричь ногти. Первый этап народничества был не так уж плох: акушерки, учителя, инженеры, землемеры, фельдшеры многому могли научить. Минус социалистические брошюры. Пушкина и «Колокол» надо было раздавать. Но дальше наступает полный абсурд: интеллигенты одеваются в лохмотья и притворяются «своими», рабочими, батраками, как Софья Бардина. Они, конечно, святые, но уже одержимые бездумной утопией. И жизни не видят, и знать ее не хотят.

Но они ничего не захватывают, не жгут. Они пока в катакомбах. Первые христиане в Риме, тоже непонятные современникам. И здесь лавина арестов была неуместна. «Процесс пятидесяти», «Процесс ста девяноста трех» – за мирную агитацию, пусть и глупую! А ведь большинство подсудимых оправдали, просто просидели они под следствием несколько лет. Вера Засулич два года сидела за найденное у нее письмо Нечаева, которое она не читала. Все можно было остановить. Отправить Трепова в отставку и строго-настрого запретить сечь студентов розгами. Молодым людям нужны были дискуссии, лекции, «круглые столы», а не жандармы и Карская страшная каторга, где опять-таки могли выпороть розгами интеллигентную девушку. И нечего было мошенничать, объявляя в Одессе военное положение (якобы из-за Русско-турецкой войны), чтобы повесить Ивана Ковальского. Первый выстрел сделала власть. Молодежь ответила террором. Это были шахиды, но шахиды-нигилисты, отчаявшиеся и изверившиеся. Они хотели изменить мир, но не знали как. И возникает настроение: «Поджечь что-нибудь скорей и погибнуть».

Страна превращается в сумасшедший дом. Это Кафка: юные девушки нежными ручками начиняют бомбы или, набив лифчики динамитом, идут взрывать «усмирителей». Появляется очень сильная альтернативная литература: «Андрей Кожухов» Степняка-Кравчинского захватывает и сейчас. О террористах будут писать Блок, Леонид Андреев, Е. Евтушенко, Юрий Трифонов, Пастернак, Альбер Камю. Со знаком «плюс». Достоевский напишет со знаком «минус», заклеймит «шигалевщиной» будущий большевизм, но признает, что доносить о теракте не пойдет: интеллигенция ему не простит. Ужас связаться с охранкой был сильнее отвращения к террору. Молодые люди будут искать смерти, а сановники режима станут для них «сатрапами». Реформатор Александр будет тираном в их глазах. Виселицы и публичные казни создадут атмосферу реакции, а не реформ. Страна обезумеет, повесит на стены портреты террористов (а ведь никто из них не поддержал монстра Нечаева!), богатые дамы и приличные господа станут давать деньги «на динамит».

Россия зарежется первой же своей свободой, как ножом: ведь она тоже обоюдоострая.

За Александром шла дикая охота короля Стаха. Кольцо сжималось, а ведь он не хотел отсиживаться во дворце, он был смелый человек. Второе покушение на него в Париже устроил поляк (вот оно, эхо 1863 года!), ведь для поляков Александр никаким реформатором не был. В хорошего человека Александра Николаевича стреляли другие хорошие, ослепленные люди, тоже идейные и бескорыстные, гробя реформы, гробя себя. Нигилизм кончился нежеланием жить. Но отменять суды присяжных и вводить военные суды (без защиты даже иногда) было нельзя. Кстати, когда Исполнительный комитет выносил несчастному царю приговор, они поставили странные для социалистов условия его отмены: свобода печати и совести, введение парламентаризма. Это был повод для «круглого стола», для политической амнистии. Что-то такое планировал Лорис-Меликов, друг и сподвижник царя, единственный «сатрап», на которого не покушались. Александр подписал указ о народном представительстве, Лорис-Меликов успел убедить арестованного Григория Гольденберга, убийцу губернатора Кропоткина, в необходимости объясниться с властью, прекратить террор. Но жандармы опять все извратили, вместо «круглого стола» Григория сделали провокатором: он назвал много имен, и вместо переговоров всех арестовали. III отделение закроют, но будет уже поздно.

Александр погибнет, и его убийцы погибнут тоже. Но победа останется за ним. В XXI веке западники и либералы поставят ему памятник в Москве. Но я не знаю западника и либерала, который сегодня согласился бы ставить памятник Желябову, Перовской, Кибальчичу.

А пропасть между властью и свободомыслящей молодежью станет непреодолимой. Безумие подавления и безумие разрушения войдут в резонанс аккурат на мосту в российское западное будущее, и мост рухнет. А Александр станет первым из могикан-реформаторов, которых будут преследовать «хулы и дикие крики озлобленья».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.