Глава X Ламаистские монастыри

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава X

Ламаистские монастыри

В Лицзяне было пять ламаистских монастырей, и все они принадлежали к секте кармапа (Красной секте) тибетского ламаизма. Монастыри располагались в живописных местах на горных склонах, окруженные лесом. Ламаизм пришел в Лицзян около четырехсот лет назад усилиями святого ламы Чжуцина Чжонэ, основавшего первый ламаистский монастырь, Чжиюньцзэ, в Ласибе, за озером. Мистическая доктрина тантрического буддизма, красочные ритуалы, связь церкви с Лхасой — все это вызывало у наси большую симпатию. Таким образом, новая вера, наложившись на шаманистические верования этого народа и уверенно конкурируя с китайским махаянским буддизмом, быстро распространилась по долине. Некоторые монастыри поменьше существовали за счет поддержки со стороны короля Му и с упадком королевской династии остались, если можно так выразиться, на бобах. Поскольку места, где они располагались, не имели стратегического значения с точки зрения коммерции и паломничества, монастыри быстро пришли в упадок, и по сравнению с былыми временами в их обширных, однако быстро ветшающих строениях теперь проживали лишь жалкие горстки монахов и лам. Первый ламаистский монастырь в Ласибе все еще процветал, поскольку находился на караванной дороге из Лицзяна в Лхасу и, помимо того, пользовался большим почтением как родоначальник всех ламаистских монастырей края. Монастырь Пуцзицзэ, стоявший ближе всех к городу, представлял собой небольшой, но очень красивый комплекс храмов и жилых помещений. В нем обретался святой перерожденец Шэньло-хутухту, ныне покойный, в чью честь в сосновом лесу позади монастыря была воздвигнута большая белая ступа, сохранившаяся по сей день. Мне посчастливилось встретиться с ним в 1941 году в Чункине. Этот великий лама был очень мягким и просветленным человеком — именно он и предсказал, что мне предстоит очутиться в Лицзяне.

Уют и душевная теплота, царившие внутри стен монастыря Пуцзицзэ, могли поспорить с его внешней красотой. Монастырь изобиловал укромными уголками и небольшими двориками, усаженными цветами и увитыми цветущими лозами. Место охранял огромный тибетский мастиф. Он был так стар, что пошатывался на ходу, однако незваным гостям все равно стоило его остерегаться, а его басовитый лай отзывался в коридорах, словно львиный рык. Кухня, примыкавшая к небольшому, утопающему в цветах дворику и гостевому залу, была просторной и чистой; заправлял на ней старый повар-китаец, также обратившийся в ламаизм. Гостей, часто приезжавших в это прекрасное, умиротворенное место отдохнуть на выходные, он всегда угощал превосходной едой и кувшином вина. Ламы и монахи в Пуцзицзэ были мягкими и обходительными. Большинство из них происходило из крупной насийской деревни вблизи от монастыря. Благодаря добросердечному и образованному Шэньло-хутухту лицзянское дворянство и проезжие тибетские купцы не забывали монастырь и делали пожертвования, позволявшие содержать его в должном виде. Более того, ламы надеялись, что вскоре Шэньло-хутухту, возможно, решит перевоплотиться в теле какого-нибудь удачливого ребенка, чтобы вернуть своему любимому монастырю и Лицзяну былую славу. Единственным серьезным недостатком монастыря был дефицит воды: горный склон, на котором его выстроили, был совсем сухим — вода здесь текла только в сезоны дождей.

Я часто ездил в Пуцзицзэ на выходные, и ламы всегда бывали мне рады. Как же приятно было отдыхать там, не видя и не слыша вокруг ничего, кроме шелестящих деревьев, голубого неба и звона колокольчика ламы, читающего свои молитвы.

Однако больше всего я любил Юйфэнцзэ, также известный как Шангри-Мупо-гомпа. Это был крупнейший и наиболее активно действующий монастырь в окрестностях Лицзяна, расположенный на полпути от равнины к священной вершине Шангри-Мупо, чья 4000-метровая громада пирамидальной формы высится над городом с южной стороны. Странно, что грандиозная снежная вершина горы Сатцето имела лишь местное значение среди наси, в то время как меньшая Шангри-Мупо занимала в тибетской космологии важнейшее место — ее считали одним из священных пиков Тибета, одним из мест, где проживали боги. Тибетцы верят, что боги по очереди посещают определенные вершины в Западном и Восточном Тибете. Ламы высшего ранга ведут строгий учет циклам божественных миграций и определяют годы и месяцы, когда боги переходят с одного пика на другой. Когда боги являются на Шангри-Мупо и на гору Петушиная нога — она стоит на стороне озера, противоположной городу Дали, и тоже считается священной, — настает пора тибетским паломникам обратить свои стопы в сторону Ли-цзяна и Дали, чтобы выказать почтение священным престолам богов и обрести заслуги, поднося дары или помогая работой близлежащим монастырям и храмам.

Монастырь Шангри-Мупо располагался в двенадцати с лишним километрах от города — к нему вела узкая дорога, которая, проходя через поля и деревни и пересекая глубокие ручьи, круто поднималась кверху сквозь сосновый лес, где цвели рододендроны. Лес принадлежал монастырю, так что охота здесь была запрещена — а потому, невзирая на сложность подъема, путнику казалось, будто он с каждым шагом приближается к вратам рая. В кронах высоких тенистых деревьев щебетали птицы, живописными каскадами ниспадали со склонов прозрачные горные ручьи, под деревьями произрастали редкие цветы, и воздух был полон сладких цветочных ароматов. После первого места, отмеченного священными камнями-мани, на которых была вырезана неизменная мантра «ом мани падме хум», дорога вилась сквозь густой еловый лес. Затем перед глазами внезапно вставал монастырь, лежавший в углублении между гор, словно в гигантской чаше, — перед входом расстилался зеленый луг, там и сям росли вековые деревья. Имелся там и огромный круглый рыбный пруд, который подпитывали горные потоки; короткая каменная лестница вела к массивным воротам, за которыми сидели четыре гигантские статуи улыбающихся аватар, символизирующих четыре воплощения силы или энергии. За воротами простирался громадный двор, с дальней стороны которого стоял большой молельный зал, куда вели две каменные лестницы. Двор был пышно украшен цветами в горшках и каменных вазах; на клумбах с каменным бордюром росли розовые кусты и старые коричные деревья.

С правой стороны двора имелся проход, который вел к просторной столовой, украшенной большими зеркалами. Перед столовой располагался еще один большой двор, вымощенный брусчаткой, на дальней стороне которого были конюшни для лошадей и мулов, а также огромная кухня. Столовая соединялась верандой с двухэтажным флигелем, на нижнем этаже которого проживал мой хороший друг-лама, управляющий или казначей монастыря, а на верхнем — монахи, работавшие под его началом. Человек он был очень компанейский, с живыми, умными глазами и удивительно высоким лбом, продолжавшимся обширной лысиной. Происходил он из деревни недалеко от нашей, и в народе поговаривали, что он счастливо женат и имеет потомство. Однажды я спросил его, правда ли это, и он искренне расхохотался.

— Как же иначе, — сказал он, — если никто не будет жениться, откуда возьмутся на свете маленькие ламы?

Познакомился я с ним в винной лавке г-жи Ли, куда он заходил всякий раз, как приезжал в город, поскольку любил взбодриться чашечкой вина. Он был весьма гостеприимен и часто приглашал меня в монастырь на выходные. Я всегда привозил с собой аптечку, а также цветы и овощные семена для моего друга, поскольку он, как многие ламы, очень увлекался садоводством.

Обычно я прибывал в монастырь в субботу после обеда. Выпив со мной особого белого вина, которое ламы делали сами, управляющий уходил по делам, а я отправлялся на прогулку в близлежащие леса в поисках цветов — в особенности кумпаний, небольших пурпурных орхидей. После возвращения в монастырь я наносил визиты нескольким другим знакомым ламам, заодно интересуясь, не нужна ли им врачебная помощь в тех пределах, в каких я мог ее оказать. Мне всегда находилось что полечить — то воспалившийся глаз, то проявление кожной болезни, приступ малярии или несварения желудка, и ламы всегда были благодарны за эти небольшие знаки внимания с моей стороны. Затем наступал вечер, холодало, как это обычно бывает на высоте более 3300 метров, и мы рассаживались вокруг жаровни, ожидая, когда удар гонга пригласит нас на ужин.

Меня всегда сажали за большой круглый стол, за которым сидели старшие ламы. То были почтенные старцы в красных тогах, некоторые — с белыми бородами. Все съестные припасы были местные, монастырские, и кормили здесь превосходно. На столе была говядина, свинина, баранина, кислая капуста и сытный картофельный суп; все это запивалось вином. Рис подавали редко; вместо него мы ели баба — толстые пшеничные лепешки с тонкими ломтиками масла и ветчины. При трапезе прислуживали молодые монахи, а перед ужином и по его окончании старейший из лам произносил благословение.

После ужина я лежал на богатых коврах в келье моего друга-ламы при свете масляных ламп, мерцающими огоньками освещавших золотые статуи Будды на алтаре. Снаружи доносились уханье сов и крики диких зверей да время от времени долетал звон колокола из какого-то отдаленного храма. Перед рассветом раздавался стук барабана, а потом таинственный глухой звук морской раковины. Затем начиналась утренняя служба — бормотание сутр, прерывающееся колокольчиками, трублением в раковины и завыванием труб. В шесть — семь часов утра я вставал, а к девяти подавали завтрак: масляный чай, кислую капусту, яйца вкрутую и жареную свинину, в сопровождении неизменных лепешек-баба. Около десяти монахов снова созывали на молитву, и я направлялся вместе с ними в главный зал. Церемонной процессией входили ламы в высоких загнутых желтых шляпах с бахромой. Скрестив ноги, они усаживались на низкие скамеечки и начинали декламировать сутры по свиткам, разложенным перед ними на низких столиках; отдельные пассажи выделялись аккомпанементом труб, морских раковин, колокольчиков и барабанов. Двое монахов с длинноносыми чайниками ходили от одного ламы к другому, наполняя вином стоявшие перед ними белые чашечки. Это делалось в дождливые или ветреные дни, чтобы защитить лам от холода и придать им сил во время долгого богослужения.

За главным залом и столовой лежал миниатюрный городок, раскинувшийся вдоль горного склона. Его составляли одноэтажные домики с небольшими садиками, огороженные стенами. Здесь проживали ламы высокого ранга. На каждом участке жили один-двое лам со слугами. С ними также могли селиться их пожилые родители или родственники мужского пола, да и для гостя на несколько дней всегда нашлась бы свободная комната.

Мы с моим другом Чжан Дэ Гуанем, китайцем из герцогства Бонцзера, часто останавливались у близкого родственника его матери, тибетца. Этот почтенный лама, отвечавший за храмовую музыку, на самом деле был не так уж стар, однако обладал восхитительно длинной бородой, что для тибетцев редкость, и чрезвычайно ею гордился. Он делил свое жилище с другим ламой; кроме того, с ним жил пожилой отец. Дом его имел два флигеля — в одном из них жили, а в другом был устроен храм его любимого божества. Пожилой монах обожал цветы — в его крохотном прелестном садике росли в кадках миниатюрные сливовые и вишневые деревья; была у него и миниатюрная бамбуковая роща, а также несколько розовых кустов.

Богатые торговцы и чиновники из Лицзяна заезжали погостить к своим друзьям-ламам кто на неделю, кто на две. Я всегда избегал их общества, поскольку их представление об отдыхе являлось полной противоположностью моему — они днями напролет либо курили опиум, либо играли в маджонг. Они же никогда не могли понять, зачем я лазаю по горам или посещаю деревни, населенные местными племенами.

Довольно высоко над монастырем, на крутом горном отроге, стоял любопытный храм, вход в который всегда был закрыт и запечатан. Я поднимался к нему несколько раз, но так никого там и не встретил. Наконец друг пояснил мне, что за закрытыми дверями скрывается скит, где около тридцати пяти молодых лам заперлись для медитации и учебы на срок в три года, три месяца, три дня, три часа и три минуты. Под руководством гуру — обычно в роли такового выступает пожилой, праведный и ученый лама — эти молодые люди избрали священное слово либо текст, над которым им предстояло медитировать. Чаще всего в таких случаях, как мне сообщили, выбирают слово «аум»: его мистический смысл мало кому удается — а возможно, и вовсе никому не удается — понять до конца, однако известно, что оно несет в себе силу и просветление. В промежутках между медитациями монахи изучали обычный курс тантрической теологии. После окончания затворничества каждый из его участников становился полноценным ламой и при желании мог отправиться в Лхасу для прохождения дальнейшего обучения и экзаменов на более высокие ступени посвящения. Мне рассказали, что пройдет еще два года, прежде чем состоится великолепная церемония открытия дверей и молодых лам выпустят из скита. До тех пор они останутся в полнейшей изоляции от внешнего мира, исключая разве что старика-сторожа, который просовывает им еду в небольшое окошечко.

Я уже почти забыл о молодых ламах, когда впоследствии друзья-ламы неожиданно пригласили меня посетить монастырь в торжественный день открытия скита. Новость быстро разлетелась по округе, и весь город только и говорил что о предстоящем событии.

Накануне церемонии я вместе с Чжан Дэ Гуанем отправился в путь. Дорога в монастырь была запружена празднично одетыми людьми — пожилыми господами в церемониальном китайском платье, которые перемещались верхом на лошадях в сопровождении сыновей или служителей, женщинами в черных митрах и шелковых блузах, с корзинами на спине, нагруженными хо-го и всевозможными лакомствами. Паньцзиньмэй, тоже с корзинами, шли толпами, а за ними следовали местные ухажеры. Лужайку перед входом в монастырь заполонили семьи на ковриках, устроившиеся там для пикника. Наплыв народу был так велик, что рассчитывать на ночлег в монастыре или в домах у лам могли только очень немногие. Мы поселились у длиннобородого ламы, однако и его дом был так переполнен, что нам пришлось спать втроем в одной кровати. Всю ночь под стенами монастыря продолжались песни и танцы. В соседних домах приглашенные сановники и торговцы играли в маджонг или курили опиум.

Ранним утром следующего дня в главном зале началась служба. Все великие ламы, одетые в желтые шелковые куртки и новые красные блузы, собрались в зале и начали читать сутры, однако наш друг-лама посоветовал нам спешить, и мы отправились к скиту. Задержись мы с выходом хоть немного, мы бы и вовсе не смогли к нему подойти — такая толпа собралась вокруг.

С горной террасы, на которой стоял скит, под ранним утренним солнцем открывался великолепный вид. Над монастырем клубился дым от курений; звуки труб, громыхание огромного барабана, завывание морских раковин и звон колокольчиков отдавались эхом в узкой долине. Наконец началось торжественное шествие к скиту. Первыми шли старшие ламы — золотые кубки у них в руках сверкали, как огонь; за ними следовали роскошно одетые сановники и огромная толпа. Богатство и красоту этого зрелища невозможно описать; фоном для блестящей процессии служила белоснежная гора Сатцето, а ярко-синее небо, зеленые сосны и цветущие рододендроны обрамляли ее, словно декорации на гигантской сцене. У запечатанных ворот состоялась короткая служба. Наконец великий лама побрызгал на них освященной водой, окунув в золотую кумбу (кубок) пучок священной травы куса. В присутствии комиссара-умиротворителя и городских старейшин в замок вставили золотой ключ, печати были сняты, и ворота распахнулись.

Я ожидал увидеть невзрачное, тесное убежище, где вдоль узкого коридора, словно клетки, располагаются ряды келий, куда не проходит ни воздух, ни свет. Но за воротами оказалась совершенно иная картина. Моему взгляду открылся огромный продолговатый двор, где росли вековые тенистые деревья и огромное количество цветов. Посередине стоял высокий, просторный молитвенный зал с полом, отполированным до блеска. Здесь проходили уроки для новообращенных. Оставшаяся часть двора была застроена одноэтажными домиками, поделенными на светлые, удобные комнаты — у каждого ученика имелось свое личное помещение. Перед входом в каждую келью стоял во дворе небольшой алтарь с золотой статуэткой Будды и дюжиной ярко горящих масляных ламп. Перед алтарями были выставлены прилавки, на которых была разложена разнообразная ветчина и стояли в ряд чашечки, наполненные вином. Выпускники стояли у своих прилавков, с поклоном приглашая друзей и знакомых угоститься. Я ждал, что увижу аскетичных отшельников с ввалившимися щеками, изнуренных недоеданием и тяжелой мистической практикой, а вместо этого в скиту обнаружились упитанные юноши с блестящими глазами и в богатых одеяниях, которые смеялись, болтали, уговаривали нас есть и пить и подавали нам в этом достойный пример.

Во дворе тут же были расставлены столы, на которых разложили угощение, принесенное родителями и родственниками. Хо-го на столах уже изрыгали дым и пламя, словно миниатюрные вулканы, и вскоре начался веселый пир. Меня провели на террасу, где были накрыты несколько столов для почетных гостей, и усадили рядом с общительным комиссаром-умиротворителем и ламами высшего ранга. Угощение было отменного качества, а вино — еще лучше, и из-за стола мы встали только в сумерках.

На лугу перед входом в монастырь теснились мулы в богатых попонах и толпилась родня, готовясь к торжественным проводам свежеиспеченных лам. Восхищенные родственники бережно подсаживали юношей в седло и с необычайной заботой отправляли их в дорогу — некоторые, не стыдясь своих чувств, проливали слезы радости и невыразимого счастья. Каждый из этих молодых людей воплотил в жизнь самые заветные устремления своей семьи, дав беспримерный повод для гордости не только родственникам, но и всему уезду, из которого он происходил. Не все выпускники были из Лицзяна или прилегающих к нему земель — некоторые приехали на учебу из Тунва, Сянчэна, Бонцзера, Лодяня или других малоизвестных мест. Среди них были и тибетцы, и наси, и представители других народностей, принявших ламаизм, и теперь им предстояло нести свет правды и рассеивать тьму авидьи (невежества) в своих родных варварских землях и стать для тамошних жителей блистающим, бесценным алмазом веры.

В этот праздничный день юношам улыбалась и сама природа. Воздух был теплым и ароматным, небо — безоблачным и синим, а над сверкающей верхушкой Снежной горы, будто приветствуя выпускников, развевался длинный белый шлейф. Весь город отмечал радостное событие, и в тот вечер во многих домах гремели неистовые пиры в честь отправки священных караванов, назначенной на следующее утро.

Столь великолепные торжества случаются не чаще чем раз в несколько лет. Чтобы собрать и подготовить группу серьезно настроенных и пылких неофитов, готовых перенести такой долгий срок затворничества ради веры и духовного подвига, нужно немалое время. От участников требуется усердная учеба и интеллектуальная честность. Непросто разъяснить молодому человеку, почему он должен решиться на полное одиночество вкупе с полным подчинением гуру и отречением от мирских желаний и пристрастий, а воплотить эти принципы на практике еще сложнее. Мудрые ламы высшего ранга выбирают участников группы с необычайной тщательностью, исключая претендентов с нежелательными чертами характера. Любые проявления невоздержанности или, хуже того, скандальный побег из скита навсегда свели бы на нет бы высочайшую репутацию этого знаменитого святого убежища. Сравнительный комфорт затворнической жизни, как и в некоторых даосских скитах Китая, таит в себе больше соблазнов, чем жизнь в некоторых тибетских или христианских отшельнических монастырях, где упор делается на умерщвление плоти. В этом скиту человеческую сущность понимали лучше. Человек — не только дух: у него есть и физическое тело. Он не может исполнить свое земное предназначение, сводя свое существование к одному из аспектов бытия и уничтожая другой. Только гармония духа и тела позволяет достичь совершенства. Иисус, Гаутама и Ганди придавали большое значение равновесию этих двух противоположных сторон бытия, и именно благодаря этому им удалось так много сделать для человечества. Чрезмерное умерщвление плоти не идет на пользу ни отдельному человеку, ни человечеству в целом. Величайшие победы одерживают не те, кто сосредоточивается на уничтожении собственного тела, но те, кто направляет свои силы и энергию на развитие духа. Засохшее дерево не дает плодов.

Священный пик Шангри-Мупо почитали не только тибетцы. С его тыльной стороны, напротив гигантского белого утеса, известного под названием Лоупапер, находилась огромная каменная платформа, на которой каждые десять лет проходило собрание насийских шаманов — томба. Собранию предшествовали долгие пиры и винопитие в расставленных вокруг шатрах, а по окончании его томба танцевали шаманские танцы, взятые из разных праздничных обрядов — например, обряда долголетия. На них были надеты халаты, похожие на китайские, а головы их украшали короны с пятью лепестками. Танцевали они медленно, то и дело поворачиваясь на одной ноге и раскачиваясь из стороны в сторону; несмотря на монотонность этого зрелища, оно было подчинено общему ритму, который производил на меня гипнотическое действие. В одной руке каждый из шаманов держал волшебный меч, а в другой — ндзелер. Ндзелер — это тарелочка из сплава золота, серебра и латуни, к которой приделан небольшой язычок с латунным молоточком на конце; при раскачивании он ударяется о тарелочку, издавая невероятно мелодичный звук, совсем непохожий на звон треугольника или любого другого звенящего инструмента, известного на Западе.

Вне всякого сомнения, обряды томба имели много общего с обрядами монгольских шаманов. Корни их уходили в далекое прошлое — они родились задолго до того, как в мир пришла любая из нынешних великих религий. Томба состоят в близком родстве с последователями бон, или Черной церкви Тибета. До пришествия буддизма религия бон была основной верой тибетцев. Основана она исключительно на обрядах черной магии и общении со злыми духами путем некромантии, а также на других мрачных и жутких ритуалах. В ряде религиозных церемоний запросто используются чаши, изготовленные из человеческих черепов, и флейты из человеческих костей. В Каме есть несколько бонских монастырей, где практикуются подобные обряды, и именно благодаря таким явлениям Тибет и завоевал репутацию земли, где творятся страшные оккультные ритуалы и другие неописуемые мистерии.

О томба нельзя сказать, что они представляли организованную церковь наподобие ламаистской. Они практиковали независимо друг от друга, передавая знания от отца к сыну. Если они и объединялись в какое-то сообщество, то оно было неофициальным и свободным — шаманы были знакомы друг с другом и при случае собирались вместе на крупные церемонии или когда их вызывали для проведения особых обрядов — изгнания злых демонов самоубийства и других бедствий. Поскольку случалось это не так уж редко, ремесло их было довольно-таки выгодным. Шаманы утверждали, что могут повелевать как добрыми, так и злыми духами, и поскольку при исполнении обрядов они всегда входили в состояние полного или частичного транса, в большинстве своем они были людьми неуравновешенными и сильно пьющими.

Мне кажется, что китайское течение даосизма Чжан-тянь-ши, зародившееся во времена династии Хань, позаимствовало многие из своих магических обрядов у бонских лам. Именно эта ветвь даосизма — самая низменная из всех — виновна в том, что на Западе сложилось ничем не подкрепленное презрительное отношение к этой религии. В Европе и Америке еще не знают, что истинные даосские церкви Китая — это ветвь Лунмэнь, проповедующая утонченную философию Лао-цзы и практикующая ее во всей ее чистоте, и ветвь Чжэн-и, которая специализируется на познании природы и отношений человека с миром духов. Многие из величайших достижений китайской цивилизации и самых благородных качеств характера китайского народа напрямую проистекают из философии и учения этих двух церквей.

Высшие течения даосизма, опирающиеся на труды Лао-цзы и Чжуан-цзы, считают, что Вселенная зародилась благодаря действию Дао, то есть вселенского разума, независимого от бытия, пространства и времени, иными словами — Бога. Лао-цзы намеренно избегал слова «Бог», поскольку в китайском языке не существует подобного всеобъемлющего и всеохватного определения. На Востоке слово «Бог» однозначно ассоциируется с образом великолепного, сияющего человеческого существа, сидящего на лучезарном престоле где-то в бескрайней космической пустоте. Христианские проповедники на Востоке постоянно вынуждены иметь дело с ограничениями, которые накладывает на них отсутствие такого важнейшего термина, а переводчики Библии, которую распространяют различные церкви и секты, основанные в Китае миссионерами, так и не сошлись в едином мнении по поводу того, как передать по-китайски слово «Бог».

В учении Лао-цзы не упоминаются напрямую ни Земля, ни земные дела — он просто и однозначно утверждает, что Вселенная является продуктом Дао (Высшего разума), силой своей воли вызвавшего к существованию формы из первичного хаоса, придавшего им конкретность посредством перехода от одного числа к другому и от одной последовательности чисел к другой и породившего жизнь посредством чередования ян и инь, задав тем самым вечный ритм, связавший воедино все вещи и явления во времени и пространстве.

Таким образом, поскольку и видимый, и невидимый миры являются творением одного и того же Высшего разума, разница между ними относительна, из чего с очевидностью вытекает, что взаимосвязь между ними вполне возможна и даже естественна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.