ГЛАВА 8 ВСЕГДА ПРЕБУДЕТ АНГЛИЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 8 ВСЕГДА ПРЕБУДЕТ АНГЛИЯ

Лучше один акр в Мидлсексе, чем целое княжество в Утопии.

Лорд Маколей

В 1993 году накануне Дня святого Георга тогдашнему британскому премьер-министру Джону Мейджору пришлось выступать с непростой речью. Нужно было убедить свою партию, что она может доверить ему защиту страны в переговорах с Европейским союзом. Партийная дисциплина уже значительно хромала, и выступавшие против говоруны из правого крыла все чаще отказывались принимать его заверения. Вопрос отношений Великобритании с остальной Европой расколол всю партию и всех, начиная с кабинета министров до избирателей в самом крошечном округе, и чем ближе к рядовым избирателям, тем более «антиевропейскими» становились настроения. Пройдет четыре года, и в парламентской партии начнется чуть ли не самая настоящая война по этому вопросу, а пока они пререкались между собой, рейтинг правительства консерваторов упал, и на выборах в мае 1997 года избиратели словно забыли про них.

Все это Мейджор понимал. Его собственное отношение к Европе не выдерживало сравнения с критиками из правого крыла, с их дешевыми и устрашающими лозунгами, потому что было в высшей степени прагматическим и чистой идеологии там было немного. В представлениях о суверенности наций и значении свободной торговли он мало чем отличался от большинства членов своей партии. Но он не был готов к тому, чтобы демонизировать остальные страны Европейского союза, большинство лидеров которых знал и уважал. Как он должен был поступить? Этот всем англичанам англичанин был «приличным малым» и, должно быть, инстинктивно понимал заботы «своего» народа. Однако на многие годы он оказался погребен в ограниченном мирке политики Вестминстерского дворца. Да и ораторскими способностями он не блистал; один репортер, наблюдавший, как он забирается на импровизированную трибуну во время предвыборной кампании 1992 года, пишет, что, когда Мейджор пытался произнести речь, его голос напоминал излияния «сердитого зануды, возвращающего неработающий тостер в магазине «Вулвортс»».

Большая часть этой речи складывалась сама собой. Тут и перечисление достижений правительства, обычное получение кредита доверия, разменной монеты политического приспособленчества. Тут и различная чепуха о решимости правительства быть «в самом сердце Европы», хотя большинство его действий наводило на мысль, что имеется в виду скорее не сердце, а аппендикс. Тут и заявления о том, что вступление Великобритании в Европейский союз ничем не угрожает суверенитету страны. Тут и прямой намек на то, что, честно говоря, у страны нет выбора. Но нужно было чем-то закончить, чтобы у аудитории остался некий образ безопасности страны. То, что он выдал, оказалось невероятным словесным портретом. «Через пятьдесят лет, — сказал он, — Британия по-прежнему будет страной, где на поля графств ложатся длинные тени, страной теплого пива, существующих несмотря ни на что зеленых пригородов, где выгуливают собак и наполняют бассейны, и — как выразился Джордж Оруэлл — «пожилые дамы спешат к причастию на велосипедах сквозь утреннюю дымку»».

Боже, откуда все это? О каком уголке Англии говорил премьер-министр, где жизнь протекает в таком необычном ключе, как до грехопадения? Последний раз лирические излияния премьер-министра об Англии улыбающихся доярок и теплого пива мы слышали в 1920-х годах. Политик Стэнли Болдуин заявлял, что говорит «не как человек с городской улицы, а как человек с тропинки в поле, как человек гораздо более простой, пропитанный традициями и невосприимчивый к новым идеям». (Когда в 1923 году его выбрали лидером консервативной партии, Болдуин заявил, что готов вернуться в родной Вустершир, где, по его словам, он «вел бы достойную жизнь и разводил свиней».) Хотя дед его был из Шотландии, а бабка — из Уэльса, Болдуин представлял себя чистопородным англичанином. Столичные снобы раскусили его наигранный образ жителя предместий с неизменной трубкой из вишневого дерева и твидовым костюмом, но народу он нравился потому, что был похож на солидного, богобоязненного землевладельца (еще одна ловкость рук: он был торговцем скобяными изделиями в третьем поколении и никогда не владел землей, если не считать нескольких акров, обозреваемых из фамильной кузницы).

«Для меня Англия — это деревня, а деревня — это Англия [говорил Болдуин в одной из характерных для него речей]. И когда я спрашиваю себя, какой мне представляется Англия, когда я думаю о ней за границей, в формировании этого образа участвуют самые разные ощущения — это и слух, и зрение, и некоторые незабываемые ароматы… Это звуки Англии: стук молота о наковальню в деревенской кузнице, скрипучий крик коростеля росистым утром, побрякивание оселка о косу и картина, на которой пахарь переваливает за плугом бровку холма, — как выглядела Англия с тех пор, как стала Англией… эта непреходящая картина Англии».

Это чистой воды выдумка. Абсолютно ничего непреходящего ни в одной из этих картин или звуков не было. Косу уже заменяли уборочные машины, а с началом использования двигателя внутреннего сгорания работа кузнеца свелась к изготовлению подков для пони детей бизнесменов, которые покупали дома фермеров, вытесненных с этой земли. К тому времени, когда была произнесена эта речь, Англия уже семьдесят лет была преимущественно городским обществом. Для подавляющего большинства людей узнать коростеля по характерному скрипучему крику было все равно что перевести что-то с санскрита. А когда через семьдесят лет с речью в духе Болдуина выступил Джон Мейджор, коростель уже появлялся в Англии только летом как случайный визитер: места его гнездования уже были уничтожены интенсивным методом ведения сельского хозяйства. Мейджор несколько модифицировал эту идиллию, у него присутствуют и сельская местность, и пригороды. Но это «зеленые пригороды», удобные местечки, которые служат прибежищем от городской жизни.

Эта речь стала манной небесной для сатириков, которые со столичным презрением ухватились за эти допотопные образы, как за еще одно доказательство того, что премьер-министр все меньше представляет себе, что происходит на самом деле. Когда я спросил Джона Мейджора, что заставило его обратиться к этим метафорам в духе Болдуина, было видно, что даже три года спустя ему тяжело вспоминать об этом. Он считал, что его неверно поняли (что характерно, добавив: «Возможно, в этом моя вина»). По его мнению, он «привел кое-какие поэтические выражения» о «теплом пиве и англичанках, спешащих на велосипедах к причастию», «в качестве иллюстрации того, что важнейшие характеристики страны никогда не будут утрачены вследствие углубляющихся отношений с Европейским союзом. Грубо говоря, хотелось донести до них: французы с немцами не будут сверху, хоть многие и страшатся этого!»

Не будем опровергать выдумки о том, что политические лидеры сами пишут свои речи (хотя Мейджор сам выдает эти уловки, утверждая, что «привел кое-какие поэтические выражения»). Все дело, однако, в том, что, несмотря на это паясничание, речь сработала. Слушатели Джона Мейджора на самом деле узнали в нарисованной им картинке Англию. Как это объяснить?

Что-то удивительное произошло с восприятием англичанами страны, в которой они живут. Мейджор был похож на человека, стоящего у края колодца и опускающего в него ведро, чтобы зачерпнуть воды. В коллективном подсознании, из которого Джон Мейджор извлекал свои картины, существует иная Англия. Это не страна, где на самом деле живут англичане, а место, где им кажется, что они живут. Во многом оно соприкасается с окружающей их реальностью, но это нечто идеальное, как «края иные» в патриотическом гимне дипломата Спринг-Райса: «Дела там милосердны, а все пути — покой». Получается, англичане оказались изгнанниками из своей собственной страны. Их связь этой аркадией — чувства эмигранта, живущего на деньги, присылаемые с родины.

Картина Англии, которую несут англичане в своем коллективном сознании, так удивительно сильна потому, что это нечто вроде рая. Критик Реймонд Уильямс однажды написал, что романтическое воспевание жизни в деревне связано с изгнанничеством времен империи, это прибежище, вызываемое воображением человека, который состоит на службе королеве и тоскует по дому где-нибудь в колониях:

«Ее умиротворяющая зелень, так не похожая на места, где он работал на самом деле — на тропики или безводную пустыню; чувство принадлежности, общности, идеализированное, если его противопоставить тяготам колониального правления и жизни в изолированном чужом поселении. Птицы, деревья и реки Англии; местные жители, говорящие более или менее на его родном языке: такими должны были быть места, где они поселялись в воображении и в действительности. Деревня становилась теперь местом, куда уходишь на покой».

Ко времени, когда Джон Мейджор произнес свою речь, эту мысль можно было применить не только к оказавшимся за границей жертвам пропаганды Английского совета по туризму, но и к миллионам коренных англичан, живущих в пригородах и мечтающих вернуться однажды в «край утраченной сути».

Наибольшее развитие это представление получает в самые тяжелые времена. Во время Первой мировой войны солдат целыми эшелонами отправляли на фронт из больших и малых промышленных городов по всей Британии. Близкие посылали им почтовые открытки с изображением церквей, полей и садов, а чаще всего деревень, словно желая сказать: «Вот за что ты сражаешься». Защита этого аркадийского «дома» выглядела гораздо более благородно, чем любое размахивание флагами. По мнению писателя сэра Артура Квиллер-Кауча под псевдонимом Q, составителя невероятно популярной антологии «Оксфордский сборник английской поэзии», которую на Западном фронте многие носили с собой в вещмешках, начала английского патриотизма заложены в духе идиллической, «веселой Англии». Не по-английски, говорил он, отвечать «Правь, Британия» на немецкую «Deutschland uber alles»[34].

Закрывая глаза на тот факт, что для большинства англичан деревня была местом, откуда их предки давно ушли и о котором они имели весьма туманное представление, Q заявлял, что рядовому солдату в окопах видится «покрытый зеленью уголок его юных дней в Йоркшире или Дербишире, Шропшире, Кенте или Девоне; где люди никуда не спешат, но есть время сеять и время собирать урожай». В том же духе выражался редактор выпущенной в 1917 году для солдат антологии Ассоциации молодых христиан «Милые сердцу места: Книга любви и восхваления Англии» (что характерно, речь идет не о Британии, а об Англии), который считал, что из своего окопа солдат «в воображении может представить свой деревенский дом».

К началу Великой войны британский флот был самым сильным в мире, а британская армия покрыла себя боевой доблестью почти во всех его уголках: германские солдаты докладывали, что столкнулись с массированным пулеметным огнем, а на самом деле это был лишь огонь винтовок прекрасно подготовленного британского экспедиционного корпуса. Ни на одном этапе войны у англичан не было «крестьянской армии» в европейском стиле. Когда фельдмаршал Китченер осознал, что потребуется гораздо более многочисленная армия, ее набирали в основном из городского пролетариата. Тем не менее ее нередко изображали состоящей из пахарей, пастухов и огородников: под таким углом зрения получалось нечто вроде народного ополчения. Наиболее известно воплощение этого представления в стихотворении Руперта Брука «Солдат». Брук казался квинтэссенцией английского героя — красивый, атлетически сложенный, чувствительный и смелый, человек, по словам Генри Джеймса, «удостоившийся самой лучистой улыбки богов». Самый знаменитый из его военных сонетов написан в конце 1914 года, после того, как он поступил добровольцем в Королевский военно-морской дивизион:

Лишь это вспомните, узнав, гто я убит: стал некий уголок, средь поля, на гужбине навеки Англией. Подумайте: отныне та нежная земля нежнейший прах таит.

А был он Англией взлелеян; облик стройный и чувства тонкие Она дала ему,

дала цветы полей и воздух свой незнойный,

прохладу рек своих, тропинок полутьму.

Душа же, ставшая крупицей чистой света,

частицей Разума Божественного, где-то отчизной данные излучивает сны: напевы и цвета, рой мыслей золотистый и смех усвоенный от дружбы и весны под небом Англии, в тиши ее душистой.

---

Перевод Вл. Сирина (1922)

Это стихотворение тут же удостоилось бурного одобрения. В нем соединились некоторые наиболее ярко выраженные представления о всем английском — великодушие, дом, деревня, — а как раз такими и хотели видеть себя англичане. Эти представления составляли резкий контраст с мучительной смертью поэта от заражения крови на борту французского госпитального судна в Дарданеллах. Важно было и то, в какое время он умер. В конце 1914 года в сражении под Ипром британский экспедиционный корпус потерял 80 процентов личного состава — около 3000 офицеров и более 55 000 солдат. Другой поэт, Чарльз Сорли, уже написал: «Англия — меня тошнит при этом слове», и как только были осознаны масштабы потерь и ничтожность достигнутого, пасторальная изысканность зазвучала фальшиво. Грезы о стройных героях, умирающих за страну, где из-за зеленых оград доносится запах роз, сменились чем-то гораздо более мрачным в стихах Уилфреда Оуэна или Зигфрида Сассуна. Писатели, появившиеся после войны — Элиот, Грейвз, Хаксли и другие, — смотрели на человечество совсем не таким светлым взором, как предлагали эти грезы о стройном юноше.

Но в сознании англичан почему-то продолжало жить представление о том, что душа Англии — в деревне. Цикл стихотворений «Паренек из Шропшира» А. Э. Хаусмана поначалу был опубликован за счет автора, а к 1922 году была распродана 21 000 экземпляров. Вскоре вся страна тосковала по «голубым холмам моей памяти». Такой писатель, как Г. Д. Массингэм — городской житель, сбежавший в Чилтернские холмы, — выдавал книгу за книгой (всего, по его собственным подсчетам, за тридцать лет он написал сорок книг). Убеждая англичан в том, что промышленная революция «уничтожила истинную Англию», а деревня — «источник нашего хлеба насущного и важная основа национального благосостояния». Вскоре в эту страну чудес неотесанной деревенщины вернулись те, кто как сэр Филипп Гиббс, один из пяти военных корреспондентов, официально аккредитованных в 1915 году к Британскому экспедиционному корпусу, должны были лучше разбираться что к чему. Хотя Гиббс родился в Лондоне и вскормлен им, его статья «Говорит Англия», посвященная празднованию в 1935 году серебряного юбилея Георга V, начинается так: «Англия по-прежнему красива, если удается скрыться от рева автомашин и душной атмосферы индустриализации… Вся эта модернизация, как я считаю, очень поверхностна. Я хочу сказать, что она еще не разъела душу Англии, не отравила ее рассудок».

Зайдите в любой магазин старой книги, и вы увидите, с каким энтузиазмом читатели — многие из которых, если не большая часть, конечно же, живут в пригородах — снова ухватываются за эту идею: мол, современный мир, в котором они живут, — отрава, а настоящая Англия — «там». К 1930 году, когда по дорогам уже разъезжал миллион автомашин, появился целый поток книг, в которых английская деревня воспевалась как место, о котором можно только мечтать и где непременно надо побывать. Феноменальный успех имела серия издательства «Бэтсфорд» «Лицо Британии». Артур Ми, придумавший «Детскую энциклопедию» и «Детскую газету», выпустил сорок один том с описанием «Англии королей». В качестве редактора задуманной ею серии путеводителей по графствам Англии компания «Шелл Ойл» пригласила Джона Бетчемена. Ответом на то, что расширение городской застройки становилось угрозой для сельской местности, стало основание в 1926 году Совета за сохранение сельской Англии, который выступал с протестами против повсеместного использования гудрона. Привязав к этому вопрос изнашиваемости обуви, организованная в 1935 году Ассоциация любителей пеших путешествий стала бороться за то, чтобы городским жителям разрешили ходить по сельской местности там, где им вздумается. Дешевое пристанище и здоровый образ жизни они могли найти у Ассоциации молодежных турбаз, которая была основана в 1930 году и через пять лет уже насчитывала почти 50 000 членов.

Те, кто не бросился к рюкзакам, ботинкам и мешковатым шортам, могли почитать, как путешествуют другие. Огромным успехом пользовалась опубликованная в 1927 году книга журналиста Г. В. Мортона «В поисках Англии»; он задумал ее во время болезни в Палестине, лежа в кровати с твердым убеждением, что умирает от менингита. Похоже, ему так и не показалось странным, что при мысли об Англии, которую, как ему представлялось, он больше никогда не увидит, в его сознании возникали не собор Святого Петра или городские пейзажи его юности, а деревни, церковные колокола, соломенные крыши домов и поднимающийся в ясном воздухе дымок от сгорающих дров. Дж. Б. Пристли, родившийся и выросший в промышленном Бредфорде, в 1933 году проехал всю страну на своем «даймлере» и написал «Путешествие по Англии». С одной стороны, он признавал, что для сохранения Англии «соборов, монастырских церквей, старинных поместий и постоялых дворов, Англии «пастора и эсквайра»» понадобится уничтожить девять десятых имеющегося населения страны, а с другой стороны высказывал мнение о том, что «почти все англичане в душе — сельские джентльмены».

Тележка этой агиткампании катилась все дальше, Укрепляя англичан в уверенности, что «Англия — это деревня, а деревня — это Англия». В 1932 году Всеанглийское общество народной песни слилось с таким же обществом народного танца, чтобы лучше защищать сельское культурное наследие. Про Эдварда Элгара говорили, что он черпает вдохновение от некой мистической силы в Малверн-Хиллз и в Вустершире. Парадигмой английской жизни стал домик в деревне: все сказано одним названием пропагандистской книжонки «Англия — это деревня» Генри Уоррена, выпущенной в 1940 году для поднятия боевого духа. «Сила Англии по-прежнему в ее полях и деревнях, и даже если по ним прокатятся всей своей мощью целые механизированные армии, чтобы сокрушить их, они в конце концов восторжествуют. Лучшее, что есть в Англии, — это ее деревня». Действие последнего романа Вирджинии Вулф «Между действиями» происходит в деревне, где за сто лет ничто практически не изменилось: «На дворе 1939 год, а все было как в 1833-м. Не построено ни одного дома, не выросло никакого города. По-прежнему выделяется Хогбенз-Фолли; а сама разделенная на полоски полей равнина изменилась лишь в том, что кое-где на смену плугу пришел трактор». В романе так и не сказано, как называется эта деревня: в этом нет нужды, ведь это «самое сердце Англии». В первом романе Агаты Кристи с участием мисс Марпл «Убийство в доме викария», опубликованном в 1930 году, даны даже карты безымянной деревушки, где в своем кабинете был убит отставной полковник. В изобиловавших в 1930-е годы триллерах, в которых полковники погибают в живописных селениях — писательская школа «Мэйхем-Парва», как назвал ее Колин Уотсон, — речь идет о весьма особом типе поселения. Это местность, граничащая с Лондоном, в «домашних графствах», «где есть церковь, деревенский постоялый двор, что очень кстати для чудаковатого инспектора из Скотленд-Ярда и его помощника, которые останавливаются там, приезжая разбираться в регулярно происходящих преступлениях».

Поэтому к тому времени, когда разразилась следующая мировая война, представление об Англии как о садике появилось вновь, но не как распустившийся многолетний цветок, а словно некий особенный, проникающий повсюду сорняк. Сыновья тех, кто пережил ужасы окопов, снова шли на войну, напевая

Вовек пребудет Англия,

Там, где тропа видна,

Где нива рядом с домиком

Колосьями полна.

Для пущей достоверности достаточно вспомнить пару военных радиопередач. В 1943 году на Пасху по Би-би-си выступал Питер Скотт, естествоиспытатель, сын героя времен империи, замерзшего в Антарктике. Когда началась война, Скотт вступил в ряды добровольцев-резервистов Королевского военно-морского флота, служил на эсминцах, патрулировавших «западные подходы» на случай возможного вторжения немцев. «Для большинства из нас, — говорил он, — Англия предстает как картинка определенного рода деревни, английской деревни. Когда проводишь много времени в море, начинает казаться, что это особенное сочетание полей, изгородей и лесов, такое истинно английское, приобретает какой-то новый смысл». Он вспомнил свои ощущения, когда однажды во время патрулирования взглянул со своего эсминца на берег Англии:

«Помню, как однажды на рассвете, глядя на чернеющие очертания мыса Стар на севере, я вдруг задумался об Англии как-то совсем по-другому — Англия, над которой нависла угроза, стала какой-то более реальной и своей, потому что оказалась в беде. Я думал о лежащих за черными очертаниями утесов деревенских пейзажах Девона: безлюдные вересковые пустоши и неровные вершины далеких холмов и, у моря, узкие извилистые долины с крутыми зелеными склонами; я думал о диких утках и чирках, выводивших потомство в гнездах из камыша в Слэптон-Ли. Это и были те деревенские пейзажи, которые мы были готовы защищать от захватчиков».

Похоже, Скотту даже не показалось странным, что он думает о том, что сражается за долины и изгороди, а в это время гитлеровские бомбы дождем сыплются на города и порты.

Пару месяцев раньше в одной из передач домашней службы Би-би-си выступал и Джон Бетчемен, который рассказывал, как во время «Битвы за Англию» ездил в одну деревушку в Кенте, где Женский институт проводил конкурс на лучшее украшение стола:

«С небес падали бомбы и самолеты; гремели орудия, и вокруг свистели осколки снарядов. «Боюсь, что кое-кого из наших здесь нет, — сказала возглавлявшая институт дама. — Видите ли, некоторым нашим членам пришлось не спать всю ночь, но тем не менее у нас будет замечательное шоу». И вот они, подставки из рафии, вазочки в форме луковиц, кончики декоративной спаржи, оплетающей флакончики с горчицей и перечницы. Слава Богу за такую упрямую невозмутимость».

Далее он продолжал:

«Для меня Англия — это англиканская церковь, эксцентричные священники, свет масляных ламп в церкви. Женские институты, скромные постоялые дворы, споры по поводу того, место ли на алтаре бутеню одуряющему, треск газонокосилок по субботам после полудня, местные газеты, местные аукционы, стихи Теннисона. Крабба, Харди и Мэтью Арнольда, местные дарования, местные концерты, походы в кино, пригородные поезда, скоростной трамвай, возможность опереться на калитку и смотреть в поля; для вас она может значить не что иное, такое же чудаковатое для меня, каким могу показаться и я сам, что-нибудь имеющее отношение к Вулверхэмптону, или милому старому Суиндону или другому местечку, где вы живете. Но такое же важное. Ведь я знаю, что Англия, куда хочу вернуться я, не слишком отличается от той, где хотите жить вы. Если бы она была рациональным муравейником, каким ее пытаются сделать все эти сторонники стекла и стали, плоских крыш и прямых дорог, то разве мы могли бы так любить ее?»

Ну что ж, по крайней мере, он допустил возможность, что люди могут жить в Вулверхэмптоне или в «милом старом Суиндоне», однако все критерии характерно английского связаны у него со спокойствием, простотой и сельскими занятиями. Через полвека после этой радиопередачи те самые «сторонники стекла и стали, плоских крыш и прямых дорог» отставили причуды в сторону. Настоящими разрушителями Англии Бетчемена оказались не «люфтваффе», а эти градостроители, эти счетоводы, вынесшие смертный приговор линиям пригородных поездов, и трусливые политики, склонившие колени перед торгашами, для которых главное «взгромоздить повыше и продать подешевле», и алчными застройщиками, стремящимися получить право строить там, где хочется. По данным Совета по защите сельской Англии, к 1990-м годам дороги в Англии занимали площадь, равную Лестерширу, а автостоянки — в два раза большую территории Бирмингема. Эти последствия должны были убедить англичан больше чем когда-либо, что, где бы ни была Англия, это, конечно же, не то, что они видят вокруг себя.

Предлагаю занятную игру. Встаньте в одно субботнее утро посреди главной улицы в «поясе биржевых маклеров», то есть живописном предместье какого-нибудь городка в графстве Суррей, чтобы мимо текли толпы покупателей. Считайте их, когда они проходят мимо, и рассмотрите повнимательнее каждого седьмого. Согласно статистике, вы определили члена «Нэшнл Траст». Поразительно, но факт: каждый седьмой из всего населения этого богатого графства, даже мойщики окон, полицейские, пенсионеры, преступники или душевнобольные, принадлежат к этой организации, посвятившей свою деятельность сохранению исторических памятников.

И конечно, это Суррей. Суррей с его фахверковыми особняками в эдвардианском стиле стоимостью полмиллиона фунтов, хорошо поливаемыми полями для гольфа и бесконечной процессией безымянных членов парламента от консервативной партии. Это соотношение — один из семи — нельзя назвать действительно представительным срезом населения, ведь сохранение прошлого — хобби богачей. Бедных больше заботит лучшее будущее. Успех «Нэшнл Траст» в Суррее объясняется тем, что члены этой организации смогли ощутить свою принадлежность к некоему клубу и без этого их общественная жизнь была бы беднее. Эта формула прекрасно работает и в Западном Уэссексе, где это соотношение составляет почти один к десяти, и даже у северного соседа графства Суррей — Чешира количество членов в местах, где живут более состоятельные люди, находится примерно на том же уровне.

Со времени своего основания в 1895 году «Нэшнл Траст» прошла долгий путь. В те времена она занималась тем, что защищала живописные участки сельской местности, не нужные землевладельцам для «спорта на природе». Целью этого было создание нескольких «загородных гостиных» для бедных, куда те могли вырываться из задымленного воздуха викторианских городов. Таким образом получали защиту уголки «старй Англии», которые в романах Томаса Харди исчезают на глазах под напором ненасытных машин. По большей части это отвечало настроениям того времени, когда страна, находясь на пике индустриального величия, оглядывалась назад, на исчезающую «настоящую» Англию. Любящий взгляд назад, на то, что осталось от деревни, предложил журнал «Кантри лайф» (он был основан два года спустя): успех журнала был настолько грандиозен, что его основатель Эдуард Хадсон смог позволить себе то, о чем могли только мечтать целые поколения его читателей. Он купил целый ряд загородных домов и в конце концов поселился в замке Линдисфарн. С английским музыкальным Ренессансом, во главе которого стояли композиторы Эдуард Элгар, Ральф Воэн Уильямс и Фредерик Делиус, связано возвращение музыки XVI и XVII веков и (несмотря на восхитительное выражение Элгара — «Народная музыка — это я») новая жизнь народных мелодий. В архитектуре британский павильон Эдвина Лютьенса на Парижской выставке 1900 года был точной копией загородного дома XVII века, а в самой Англии все так ударились в постройку псевдофахверковых домов, что вскоре они появились вдоль главных дорог по всей стране.

К тому времени, когда был придуман «Нэшнл Траст», тема уничтожения «старой» Англии уже довольно долго витала в воздухе. Французский посол в Лондоне виконт де Шатобриан писал в 1822 году, что его «охватывает меланхолия и голова идет кругом» при мысли о том, что доиндустриальная Англия уходит:

«Сегодня ее долины скрыты за дымом кузниц и фабрик, ее тропинки стали железными рельсами, а по дорогам, где бродили Шекспир и Мильтон, катятся дышащие паром локомотивы. На Оксфорде и Кембридже, этих очагах знания, уже лежит печать оставленности: колледжи и готические часовни теперь полузаброшены, горько взирать на них, а в их крытых галереях рядом с могильными плитами Средневековья лежат, забытые, мраморные анналы народа Древней Греции — руины стерегут руины».

Сохраняя руины, «Нэшнл Траст» подпитывает веру в то, что худшее еще впереди. Конечно, у миллионов посетителей исторических домов и садов этот визит остается в памяти как проведенный спокойно и без претензий выходной, который обычно дополняется чашкой чая и небольшой прогулкой. Но что этот феноменальный успех «Нэшнл Траст» говорит нам об английском складе ума? Во-первых, мы должны признать, что в англичанах глубоко заложено чувство истории. Знания самой истории могут быть и не очень хорошими (удивительно, как много людей не могут точно сказать, сколько жен было у Генриха VIII), но чувствуют ее глубоко, и это одно из слагаемых того, что делает людей такими, какие они есть. Выражением этого чувства, а также увлечения дешевым историческим романом, любви к Шекспиру и глубоко заложенного скептицизма по отношению к политическим лидерам остальной Европы и является «Нэшнл Траст».

Во-вторых, это свидетельствует о глубоком консерватизме. В доме каждой традиционной английской семьи есть комната, шкаф, чердак, подвал или гараж, куда понапихано все, начиная с древних детских колясок и кончая остатками обоев с рисунками двадцатилетней давности и старыми зажимами для ламп в коробках, в которых были куплены давно уже сломавшиеся электроприборы. Их хранят, потому что «в один прекрасный день они могут пригодиться». На самом деле их прагматичные и здравомыслящие обладатели просто не хотят расставаться с ними. Прожив двадцать лет среди англичан, бельгийский поэт Эмиль Каммертс пришел в 1930 году к выводу, что эта привычка свидетельствует об отношении к жизни: «Для них настоящее — это не четко обозначенная демаркационная линия, разделяющая два противоположных мира, а легкая дымка, через которую они идут неспешным шагом… Путешествуя во времени, они тащат за собой немало ненужного багажа, потому что точно так же поступают и в пространстве». Он прав. Как иначе объяснить, что до сих пор сохранилось многое из того, что не имеет абсолютно никакого смысла, — парики адвокатов, меховые кивера, неизбираемая палата лордов, всякая чепуха начиная с торжественного развода караулов и кончая клеймением лебедей или архаично звучащие названия государственных постов, таких как «канцлер герцогства Ланкастерского» или «губернатор Пяти портов»? В конце концов, это приходит к каждому: те, кто начинает взрослую жизнь, страстно выступая за модернизацию, кончают мечтами о месте в палате лордов.

В-третьих, англичане помешаны на классовых различиях и невероятно любопытны. Сто шестьдесят тысяч человек, посещающих ежегодно дом Черчилля в Чартуэлле, или 140 тысяч, отправляющихся в резиденцию Асторов в Клайвдене, отчасти привлекает то, что там можно посмотреть, как жил другой класс, и представить себя на его месте. Герцогиня Девонширская считает особенно ценной недоуменную запись в книге для посетителей в Чатсуорте, где расположен их огромный дом: «Видел в саду герцога. На вид вполне нормальный человек». Количество слуг в больших домах часто превышало число членов семьи, иногда в несколько раз. Но сколько посетителей этих мест могли бы представить себя «твини» — служанкой, помогавшей кухарке и горничной, третьим лакеем или двенадцатым садовником?

История успеха «Нэшнл Траст» позволяет нам узнать об англичанах еще кое-что. Понадобилось десять лет со дня ее основания, чтобы число членов «Нэшнл Траст» достигло 500. Даже когда «Нэшнл Траст» отмечала свой золотой юбилей в 1945 году, это число составляло лишь 800 человек. А к его столетию в 1995 году в нем состояло два миллиона: игривые наклейки на бампер с самодовольным слоганом «Я лишь один на миллион», которые «Нэшнл Траст» раздавала всего лишь за семь лет до того, теперь выглядели и вовсе невнятными. Однако рост ее рядов на этом не прекратился. Через два года прибавилось еще полмиллиона членов. Подобным успехом не может похвастаться ни одна другая организация в мире: даже самые популярные особняки, открытые для широкой публики в странах с небогатой историей, таких как Соединенные Штаты, обслуживают всего лишь несколько десятков тысяч посетителей. Число посещений мест, принадлежащих «Нэшнл Траст» в Англии и Уэльсе, составляет 10 миллионов. Этот феноменальный успех отражает рост количества пожилых людей среди населения, которые могут свободно распоряжаться своим временем, а также общее увеличение свободного времени. Но это и говорит кое-что об англичанах. Ведь нельзя же считать просто совпадением, что количество членов «Нэшнл Траст» многократно увеличилось как раз в то время, когда наиболее острой стала неуверенность в национальном самосознании?

Английский загородный дом стал метафорой для определения состояния страны. Об этом свидетельствуют два текста. Один можно найти в элегантных дневниках Джеймса Лиз-Милна, написанных во время войны, когда он ездил по всей Англии от одного фамильно дома к другому. Эксцентричные старики, с громким шарканьем передвигавшиеся по замерзавшим зданиям, потчевали его ужасной едой. За это он, как секретарь комитета «Нэшнл Траст» по загородным домам, выслушивал мольбы помочь им выжить в мире, который, по их представлениям, сложится после войны: дома тех, кому повезет, перейдут под опеку «Нэшнл Траст», при этом им будет позволено жить в этих домах и дальше. Второй текст — это роман Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед», невероятная популярность которого и в твердой обложке, и после показа снятого по нему телевизионного фильма в 1980 году свидетельствует об очарованности плебса аристократией и о силе этой метафоры «из кирпичей и раствора». Повествование в книге ведется от лица Чарльза Райдера, который по выданному ему во время войны ордеру на постой оказывается в прекрасном большом доме, снедавшем когда-то его воображение; иногда возникает ощущение, что читаешь элегию по утраченной любви. Несмотря на невероятную популярность романа, даже сам Ивлин Во почувствовал некоторое отвращение к «Возвращению в Брайдсхед» из-за его некрофилической одержимости великолепием прошлого. В предисловии к изданию романа 1959 года он признает, что это «панегирик, прочитанный над пустым гробом». И он прав. Может, и действительно в период между 1875 и 1975 годами с лица земли было стерто более 1000 загородных домов, но в Англии еще остается более 1500 крупных поместий. При более серьезном подходе возникает вопрос: какое вообще отношение имеет упадок загородных имений к остальному населению страны? Если этот упадок о чем-то и свидетельствует, так это о неспособности высших классов совладать с налогами, со спадом в сельском хозяйстве, потерей целого поколения на Первой мировой войне, а зачастую с собственной оторванностью от мира сего. Невероятная популярность «Нэшнл Траст» говорит о том, что англичанами руководят противоречивые чувства. С одной стороны, это сильно развитое чувство собственной свободы. Разве можно найти более яркий пример триумфа простых людей над землевладельцами-аристократами, чем тот факт, что их домами теперь владеют и посещают их миллионы? Но в то же время, прославляя эти «идеальные жилища», англичане благоговеют перед феодализмом.

Если вам понадобится выяснить, где находится та самая тропа, домик и нива с колосьями, что вовек пребудут Англией, вы довольно быстро поймете, где всего этого нет. Вы можете тут же исключить такие места, как Нортумберленд или Йоркшир, где на полях каменные стены, сложенные без раствора, и наверняка будет полно овец. Только представьте, вам, возможно, пришлось бы исключить всю территорию к северу от условной линии, проведенной от Северна до Трента. Ведь эта часть воображаемой Англии не только в большей степени сельская, чем городская, но и расположена больше к югу, чем к северу.

На первый взгляд, это довольно странно, потому что по сравнению с такими местами, как Йоркшир и Нортумберленд, между графствами Южной Англии вряд ли вообще существуют границы. Кто знает — и кому нужно это знать, — где кончается Беркшир и начинается Гэмпшир? Любой уважающий себя йоркширец прекрасно знает, какие города расположены в границах его графства, а какие, на свою беду, лежат во внешней мраке. Тем не менее северянам не суждено было стать чем-то большим чем парадигмами самих себя, говорящими на диалектах как йоркширские тайки, тайнсайдские джорди или ливерпульские скаузеры. Богатство современной Англии построено на индустриальной революции, тогда каким же образом такие городки, как Престон, Болтон и Блэкберн, давшие миру трех гениев хлопкопрядения в лице Ричарда Аркрайта, Сэмюэля Кромптона и Джеймса Харгривза, оказались вне страны, в которой, по представлению англичан, они живут?

Некоторые из этих причин практического порядка. Во-первых, во многом не в их пользу удаленность от Лондона, законодателя всех мод. Во-вторых, никакого отчетливого «севера» как такового никогда не существовало: это лишь противопоставление Южной Англии, которую представляют обильной, показной, а самое главное — сентиментальной. Юг страны — это в основном графства, торговые города и деревни, которым уже много лет и где давно уже нет никакой вражды. Север Англии — это несколько городов-государств, в основном XIX века. Манчестер и Ливерпуль разделяют каких-то тридцать миль, но по характеру они абсолютно разные: Манчестер — город протестантский, средоточие тяжелой индустрии, а Ливерпуль — портовый город, в котором большая часть населения католики; один — напористая фабрика и торговый город, другой — более спокойный, более ироничный порт. У Манчестера больше общего с Лидсом или Шеффилдом, его соперниками в торговле за Пеннинскими горами, а у Ливерпуля — с Ньюкаслом, чем у того и другого друг с другом. В этих двух городах даже говорят по-разному. И в том и в другом с гораздо большей очевидностью присутствуют положительные черты английского характера — терпимость, индивидуальность, чувство юмора, — чем в каком-либо другом месте, скажем в Винчестере или Солсбери. В каком-то смысле они более верны сохранению «английскости». Но из-за ожесточенного соперничества их рассматривают лишь как отдельные города, постоянно бросающие вызов друг другу и сентиментальному югу.

Более глубокая причина заключается в том, что одновременно с промышленной революцией англичане совершили и контрреволюцию в сознании. Прочтите строки, сочиненные Вордсвортом, когда в 1802 году он сидел на крыше почтового дилижанса, громыхавшего по Вестминстерскому мосту и направлявшегося в Дувр.

Нет зрелища пленительней! И в ком

Не дрогнет дух бесчувственно-упрямый

При виде величавой панорамы,

Где утро — будто в ризы — все кругом

Одело в Красоту. И каждый дом,

Суда в порту, театры, башни, храмы,

Река в сверканье этой мирной рамы.

Все утопает в блеске голубом.

----

«Сонет, написанный на Вестминстерском мосту 3 сентября 1802 года».

Перевод В. Левика.

Спустя шестьдесят лет такие строки и в голову бы никому не пришли, потому что летом приходилось даже отменять заседания Парламента из-за невыносимой вони с Темзы. В то время, когда по Вестминстерскому мосту проезжал Вордсворт, Лондон был крупнейшим городом Европы, чтобы вскоре стать в четыре раза больше Вены и в шесть раз больше Берлина. И все же он еще мог тронуть душу поэта-романтика. Но по мере того, как люди покидали деревню, столица и другие крупные город вместе с пригородами стали расти ошеломляющими темпами. В 1801 году городским можно было назвать лишь четверть населения Англии. К середине XIX века Англия стала первой страной в истории человечества, где большая часть населения жила в городах. В результате иммиграции из Шотландии и Ирландии и потрясающего уровня воспроизводства населения число жителей страны, составлявшее 9 миллионов в 1801 году, к 1851 году удвоилось, а к 1911 году стало больше еще в два раза.

Города разрастались безвкусными громадами с чисто функциональными целями. В результате города в Англии — одни из самых некрасивых в Европе. Один за другим они появлялись [на теле страны] как бородавки. Когда в 1837 году на трон взошла королева Виктория, в Англии и Уэльсе помимо Лондона насчитывалось лишь пять мест с населением более 100 тысяч человек (за тридцать лет до того таких не было вообще). К 1891 году их было уже двадцать три, и процесс урбанизации стал необратимым. Именно английский писатель Томас де Квинси первым обратил внимание на невиданный феномен красноватого неба над городом — результат промышленного загрязнения. В некоторых из городов покрупнее — Манчестере, Лидсе, Бирмингеме — местные промышленные воротилы, нажившие большие состояния, вложили часть своих богатств в скучившиеся вокруг их фабрик дешевые безвкусные дома. Джозеф Чемберлен, став мэром Бирмингема — города, который стал ему родным, — снес трущобы, взял в свои руки Управление компаниями, поставляющими газ и воду, и муниципализировал водоочистные станции. В результате здоровье населения улучшилось, но — и в Бирмингеме, и кое-где еще — встречающиеся иногда в центральных городских районах картинные галереи или библиотеки лишь подчеркивают царящее вокруг унылое однообразие.

Общее мнение выразил Герберт Уэллс, который родился над лавкой скобяных товаров неудачника- отца на центральной улице городка Бромлей в графстве Кент. «Лишь потому, что это явление растянулось на столетие, а не было сжато до нескольких недель, — писал он, — истории не удается понять, какой долгой бедой обернулось для людей то, в каких домах они жили в XIX веке, к скольким убийствам это привело, к какому вырождению и невозможности жить дальше».

Фридрих Энгельс, отец которого воспользовался промышленной революцией, чтобы основать текстильную фабрику в Манчестере, на основе своих путешествий из одного города на севере Англии в другой написал свой труд «Положение рабочего класса в Англии». В нем описываются почерневшие здания, захламленные и загаженные улицы, зловонные реки и кишащие паразитами жилища. Город Коктаун в романе Чарльза Диккенса «Тяжелые времена», написанном после поездки в Престон, графство Ланкашир, «словно размалеванное лицо дикаря», здесь и «черный канал», и бесконечные трубы, из которых «бесконечно виясь змеиными кольцами, неустанно поднимался дым», и «река, лиловая от вонючей краски». Ну кто остановит свой выбор на таком адском месте, как на символе Англии? Что касается жителей, то «по городу пролегало несколько больших улиц, очень похожих одна на другую, и много маленьких улочек, еще более похожих одна на другую, населенных столь же похожими друг на друга людьми, которые все выходили из дому и возвращались домой в одни и те же часы, так же стучали подошвами по тем же тротуарам, идя на работу, и для которых каждый день был тем же, что и вчерашний и завтрашний, и каждый год — подобием прошлого года и будущего». (Перевод В.Топер)

Стоит ли удивляться, что англичанам не захотелось видеть эти места сердцем Англии? Вместо этого они обратились к сказочкам о «настоящей» стране — чистой, беззаботной, в которой полно мастеровых, не испорченных грязью городов. Одни из лучших образцов можно найти в восхитительных книгах Ричарда Джеффриса. Самый английский из всех английских писателей, сын владельца небольшого фермерского хозяйства, он впервые добился успеха в 1878 году своими подробными и в высшей степени идеализированными воспоминаниями «Егерь дома» (которые начинаются так: «Домик егеря стоит в укромной ложбине, или узкой впадине посреди лесов, в сени могучего каштана, который сейчас сбросил листву, но летом выглядит величественно»). В весьма популярной книге «Жизнь животных одного южного графства» он ведет повествование с возвышенности Даунз в Уилтшире, откуда открывается прекрасный обзор, и ему удается представить широкую картину жизнедеятельности всех животных и людей в округе. Он предлагает читателям образ Англии, жизнь в которой основана на реальных событиях сезонного и биологического циклов. Ярким контрастом этому выступает его фантастический роман «После Лондона» (1885), в котором столица превращается в ядовитое болото, где живут жестокие карлики.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.