Гоголевские пробуждения титулярного советника Голядкина

Гоголевские пробуждения титулярного советника Голядкина

«Двойник» изобилует гоголевскими мотивами и образами, унаследованными из «Носа» и «Записок сумасшедшего». Даже читая подзаголовок «Двойника», приходится сделать над собой усилие, чтобы не прочесть «Петербургская повесть» вместо «Петербургская поэма». Огромное влияние Гоголя на Достоевского, в особенности на раннего Достоевского — топос истории литературы, на котором не стоило бы останавливаться, если бы не одно обстоятельство. Общность писательских задач, художественных приемов и техник письма, которые Достоевский заимствует у своего великого мэтра, позволяет обнаружить, что преемственность замыслов этих двух авторов не сводима к критике несправедливостей общества или описанию проблем жизни «маленького человека», к отображению социальной действительности, личностных взаимоотношений и любовных драм героев [240]. Их в гораздо большей степени объединяло страстное стремление передать, посредством литературы, особые ментальные состояния. Интерес к кошмару и в жизни, и в литературе роднил поиски писателей в пору их становления и обеспечил преемственность их замыслов. Но если Достоевской открыто заимствует художественные приемы Гоголя, то не в последнюю очередь чтобы подчеркнуть, насколько отличается от проекта Гоголя его собственное исследование кошмара.

Действие начинается скрытой цитатой из «Носа» — пробуждение г-на Голядкина выглядит просто списанным с пробуждения майора Ковалева:

Было без малого восемь часов утра, когда титулярный советник Яков Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно на своей постели, как человек, не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или все еще спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь совершается, или — продолжение его беспорядочных сонных грез. Вскоре, однакож, чувства господина Голядкина стали яснее и отчетливее принимать свои привычные, обыденные впечатления [241].

Такое начало «правдивейшей истории» о двойнике не может не заставить нас насторожиться. Мало того: проснувшись, Голядкин, как будто вспомнив историю о пропавшем носе, бросается к зеркалу, высматривая прыщик, боясь, что он «чем-нибудь манкирует». В свете того, что нам известно о раннем творчестве Гоголя, можем ли мы быть уверены, что герой в действительности проснулся? И зачем понадобилось автору это гоголевское пробуждение? Как бы напоминая читателю о Гоголе, Достоевский еще не раз подразнит нас, заставит посомневаться в том, проснулся ли его герой или нет, и так до конца и не даст нам ответа — уж очень сильно все последующее и в самом деле будет похоже на постепенно сгущающийся кошмарный сон.

Разрабатывая и углубляя приемы Гоголя, Достоевский следом обставляет литературную реальность поэмы со всей тщательностью: читатель видит большой капитальный дом с точным адресом, а прозаические детали быта как бы заверяют нас в том, что автор не имеет никаких намерений морочить нас в «тридесятом царстве» грез:

Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно в комнату, что господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находится не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого, капитального дома, в собственной квартире своей. Сделав такое важное открытие, господин Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнем сне и желая его воротить на минутку [242].

Пересказать «Петербургскую поэму» — а «Двойник» вовсе не случайно назван поэмой — столь же сложная задача, как пересказать лирическое стихотворение, ибо отнюдь не развитие сюжета находится в центре внимания автора. Желание отобразить особое ментальное состояние посредством слова потребовало от молодого писателя особых художественных приемов, которые определили весьма своеобразную форму поэмы. Итак, о чем «Двойник»?

Утром титулярный советник Голядкин посылает за каретой, едет в Гостиный двор, где он делает вид, что намерен купить дорогие вещи, заезжает к своему врачу, у которого рыдает, едет в трактир, собирается отобедать у статского советника Берендеева, ему отказывают, он долго стоит на черной лестнице, потом врывается на бал, откуда его выталкивают взашей. Раздавленный, он бежит по Фонтанке, где в полночь встречает своего двойника.

Конечно, самым фантастическим элементом поэмы, о чем Белинский выразился без обиняков: «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе» — становится явление двойника герою [243]. На следующий день, встретив двойника в канцелярии, Голядкин приглашает его домой, угощает обедом и оставляет у себя ночевать, хотя на утро загадочным образом никаких следов присутствия двойника не остается.

За отсутствием твердых свидетельств других действующих лиц поэмы мы никак не можем понять, действительно ли двойник существует с их точки зрения, или же, когда другие персонажи говорят о двойнике, они реагируют на фантомы воображения Голядкина. А может быть, и сами являются таковыми? Вот как, например, отзывается на попытки Голядкина привлечь внимание к своему двойнику, сидящему тут же в канцелярии, его сослуживец, Антон Антонович: он сначала отмечает сходство Голядкина с двойником, а затем замечает, что двойник видится только одному Голядкину: «…то же самое случилось с моей тетушкой с матерней стороны; она тоже перед смертию себя вдвойне видела…» [244] Все те, кого мы можем счесть внешними наблюдателями — лакей Петрушка, доктор, начальник канцелярии Андрей Филиппович, — с самого начала поэмы и на первый взгляд без причины относятся к Голядкину весьма странно. Мы не знаем, о чем в самом начале поэмы судачил Петрушка и почему он «с каким-то странным ожиданием смотрел на барина и с необыкновенным любопытством следил за всяким движением его, что крайне смущало господина Голядкина» [245]. Мы можем только догадываться, почему у Петрушки — «улыбочки и гримасы», когда он помогает одеваться, о чем он перемигивается с «извозчиком и какими-то зеваками», почему кричит кучеру «непривычным голосом и едва сдерживая смех» [246]. Или почему во время приема доктор «вдруг на мгновение смутился» [247] и «как будто заранее что-то предчувствовал» [248].

Все последующее действие длинной поэмы состоит в попытках Голядкина-старшего, несмотря на все унижения, примириться с двойником, а также в погоне за ним. В конце концов «герой правдивейшей повести нашей» во второй раз попадает незваным на бал к советнику Берендееву, где символическое соединение двойников завершает действие поэмы:

Тогда советник взял за руку господина Голядкина-старшего, а Андрей Филиппович господина Голядкина-младшего, и оба торжественно свели двух совершенно подобных среди обставшей их кругом и устремившейся в ожидании толпы. Герой наш с недоумением осмотрелся кругом, но его тотчас остановили и указали ему на господина Голядкина-младшего, который протянул ему руку. «Это нас мирить хотят», — подумал герой наш и с умилением протянул свою руку господину Голядкину-младшему (…) [249]

Круг, начавшийся раздвоением, замыкается, и двойник еще некоторое время бежит за каретой — заметим, за каретой, запряженной четверней лошадей, — увозящей Голядкина в сумасшедший дом.

Стоит ли верить некоторым критикам и считать, что пером Достоевского двигало желание написать «этюд раздвоения личности», этакий набросок пособия для изучения патологий в психиатрии, как это временами делали в начале века? [250] И если нет, то в чем тогда состоит замысел поэмы?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.