Аркадий Ипполитов В Париже открылась выставка года Статьи в Коммерсанте, Сеансе Номер 186 от 01-10-94

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Аркадий Ипполитов

В Париже открылась выставка года

Статьи в Коммерсанте, Сеансе

Номер 186 от 01-10-94

Самый актуальный художник Европы родился 400 лет назад

Сегодня в "Гран Пале", выставочном зале Лувра, открывается посвященная четырехсотлетию со дня рождения Никола Пуссена грандиозная выставка, которая в январе переедет в Лондонскую национальную галерею. Поразительны размеры этой экспозиции - сто картин и сто сорок рисунков собраны в Лувре с разных концов света. Ни один художник эпохи барокко пока не удостаивался столь гигантской монографической выставки. Выбор Пуссена, думается, связан не только с юбилейными обстоятельствами: его творчество, ставшее символом рационализма, уравновешенности и спокойствия, нынче особенно привлекательно для Запада, более всего ценящего стабильность. Пуссен в "Гран Пале" поистине стал событием года. Сегодня собрать вместе сто картин этого художника также трудно и дорого, как восстановить сады Семирамиды. О Пуссене пишет искусствовед АРКАДИЙ ИППОЛИТОВ.

Две международные монографические выставки, состоявшиеся в этом году - выставка Пикассо в Париже и Берлине и выставка Матисса в Нью-Йорке и Париже - свидетельствуют о том, что творчество этих классиков двадцатого века нынче для публики стало зрелищем, по привлекательности сопоставимым с чемпионатом мира по футболу. Громадные очереди, бесконечное продление срока выставок и увеличение рабочего времени экспозиций до глубокой ночи доказали, что западный зритель стал необычайно восприимчив к прекрасному. Они доказали также, что Пикассо и Матисс превратились в явления поп-культуры, вполне выдерживающие конкуренцию с Майклом Джексоном и Стивеном Спилбергом. Ситуация, в сущности, лестная и для западного зрителя, и и для Пикассо с Матиссом. Сможет ли Пуссен встать вровень с титанами XX века? Cудя по всему, устроители выставки в Лувре и Национальной галерее уверены, что сможет.

Репутация Пуссена на всегда была достаточно прочной, хотя никогда его живопись не вызывала того массового восхищения, какое выпало на долю Рафаэля или Брейгеля. Пуссен, как ни парадоксально прозвучит это утверждение, всегда был художником для тонких ценителей, а не для широкого зрителя. Такое положение сложилось еще при жизни художника. Пуссен довольно рано уехал в Рим, где добился известности не благодаря большим религиозным композициям или фресковым циклам, как большинство барочных мастеров, будь то Караваджо, Карраччи или Рубенс, а благодаря сравнительно небольшим произведениям, предназначенным для элитарного круга знатоков древнего и нового искусства. Слава Пуссена, созданная как раз такого рода заказчиками, обеспечила ему крупные комиссии, вроде алтарной картины для собора Святого Петра в Риме "Мучение Святого Эразма". Пуссен, однако, весьма неохотно брался за них, предпочитая свободу в выборе сюжета и формата своих произведений, невозможную в официальных заказах типа ватиканского. Римские успехи Пуссена побудили французского короля попытаться вернуть художника на родину. Однако Пуссен не смог стать придворным живописцем, в отличие, например, от Веласкеса.

У Пуссена никогда не было ни большой мастерской, ни множества учеников, как у Рембрандта. Его влияние на живопись XVII века оказалось очень большим, но преимущественно косвенным. Французская Академия, обожествившая Пуссена до того, что его искусство стало ассоциироваться с академизмом, была чужда художнику, как всякая официальная организация. Он никогда не искал почетных титулов, предпочитая находиться в том положении в обществе, которое в эпоху декаданса получило название "башня из слоновой кости". Лебрен, творец Большого стиля Версаля, восхищался Пуссеном и отдал ему место первого французского художника. Но сам Пуссен остался чужд Версалю, как и любому другому проявлению государственности.

Наиболее близок Пуссену из всех художников XVII века Ян Вермер Делфтский при той разнице, что космосом Вермера был его родной Делфт с расчерченными аккуратными квадратами двориков, а Пуссена - Рим с Форумом, превращенным в коровий рынок. Вермер был полностью забыт и воскрес только благодаря изысканному вкусу французских декадентов конца прошлого века, но с тех пор каждый эстет от Олдоса Хаксли до Питера Гринуэя считает своим долгом время от времени умирать около "Вида Делфта", подобно прустовскому Берготу. Пуссен, возвеличенный Академией и перенесший бремя славы во времена ампира, был скомпрометирован наполеоновскими амбициями, которые отныне стали отождествляться с его творчеством.

Для широкой публики искусство Пуссена слилось с академизмом, что надолго отвратило от него поклонников Вермера. Взаимоотношения Пуссена и просвещенной публики конца XIX века прекрасно изобразил Пруст. Когда при маркизе де Говожо произносили имя Пуссена, ее губы морщились в саркастической улыбке, но указание на то, что новый бог маркизы, художник Эльстир, находил вдохновение в живописи мастера, сбивало ее с толку, заставляя задуматься и изменить свое мнение. Еще более характерно замечание Пруста о том, что в живописи Пуссена "можно найти мазки Тернера" - своеобразный способ реабилитации. Хотя Пуссен вряд ли был бы польщен, если б в его картинах кто-нибудь обнаружил мазки Тернера, зато Тернер, судя по высказываниям, был бы счастлив обнаружить на своих холстах следы манеры Пуссена.

Несмотря на саркастические улыбки передовой публики, Пуссен был любимым художником Дега и Писсарро. Общим местом стала взаимосвязь искусства Пуссена и Сезанна. Недавно в Англии прошла интересная выставка, сопоставившая пейзажи обоих мастеров. Сера впрямую апеллировал к живописи Пуссена в своих больших фигурных композициях. Матисс копировал работы Пуссена. В 1944 году Пикассо создает в честь освобождения Парижа полотно "Вакханалия", являющееся переработкой "Вакханалии" Пуссена из коллекции Жамо. Так что художник, потеряв широкую популярность, на которую его обрекли академики, снова нашел прибежище в башне из слоновой кости, став художником для художников. Возможно, что выставка в "Гран Пале" откроет двери этой башни и что классик классицизма будет столь же популярен, как классики авангарда. В таком случае западный зритель окончательно докажет свой вкус. Впрочем, если выставка, как предсказывают пессимисты, не будет пользоваться успехом у массового зрителя, то знатоки смогут с мазохистским удовлетворением каламбурить, повторяя Et in Arcadia ego ("И я был в Аркадии"), имея в виду как самую знаменитую картину Пуссена, так и, разумеется, то, что наслаждение она приносит одним лишь избранным. Журнал «Власть» № 35(194) от 17.09.1996

Банковские коллекции / Принципы собирательства Русская духовность встретилась с голландской обстоятельностью Вновь Россия и Голландия

Через триста лет и опять в Петербурге сошлись две культуры: русская и голландская. По этому поводу можно бесконечно спекулировать на тему реформ: о том, что Россия второй раз обращается именно к Нидерландам во времена, когда… и т. д., и представить голландцев своего рода варягами, призываемыми Русью для того, чтобы придать ей европейский вид. Повторение такого рода опыта придает взаимоотношениям России и Голландии своего рода устойчивость.

Сегодня, спустя триста лет, все те черты голландской культуры, что оказались столь привлекательны для Петра, одержимого идеей реформирования, видны даже с большей отчетливостью. Крошечная Голландия для огромной России представляла собой идеально возделанную и ухоженную часть Европы. Она была Европой в кубе, образцово-показательной Европой, Европой, где все европейские черты были столь отчетливо проявлены, что стали почти карикатурными. Для Руси, объятой азиатско-византийским сном о духовном величии и избранности, европейскость выражалась в первую очередь в практическом рационализме, то есть в разуме, направленном на то, чтобы достичь процветания не абстрактных "всех", а каждого отдельного человека. Именно это было абсолютно чуждо русским, и именно это привлекало их больше всего.

Небольшой народ, занятый осушением крохотных польдеров и искусной защитой своей территории от морских вод, и - народ великий, с великолепным безразличием относящийся к заболачиванию собственных гигантских земель и с садомазохистским удовольствием выжигающий и вырубающий лес, ту драгоценность, за которой голландцам приходилось плавать в Норвегию и покупать ее втридорога. Величественный контраст двух наций сохранился до сих пор. Кропотливые голландцы, в течение веков усердно культивирующие свою независимость и от природы и от других, a priori более сильных наций, и бездонное русское безразличие к какому-либо влиянию извне, покоящееся на уверенности, что глубины русского духа смогут справиться с любым явлением здешнего мира да и нездешнего тоже.

Русское восхищение искусной искусственностью голландской земли, заново сотворенной ее обитателями, привело к созданию новой русской столицы. Для того чтобы повторить голландское чудо, россиян заставили рыть каналы, осушать болота, строить мостовые - делая все это из восхищения перед практическим рационализмом и с полным однако безразличием к собственному процветанию. Тогда голландцы смотрели на это с благоговейным ужасом. С тех пор немногое изменилось. Банки и живопись

Взаимоотношения искусства и банков имеют долгую историю. Достаточно вспомнить Медичи во Флоренции, коллекцию Кольбера во времена мушкетеров или покровительство Неккера изящным искусствам в предреволюционной Франции, чтобы убедиться в живительной для искусства силе денег. В России коллекции Третьякова, Щукина и Морозова доказывают то же самое, но так же как и перечисленные западные коллекции, это были собрания, составленные отдельными личностями, и в сущности, ничем, кроме размаха, от других частных коллекций не отличались. Только в нашем столетии, при том, что имя банка перестало быть синонимом имени банкира, образовались так называемые банковские коллекции - нечто особенное в истории европейского собирательства. В первую очередь их задача заключается в том, чтобы придать столь безличностному явлению, как финансы, некие индивидуальные черты.

В прошлом году одним из крупнейших событий аукционной жизни стала распродажа английской банковской коллекции. За невероятно высокую сумму был продан пейзаж Хоббемы, сравнительно недорого купленный где-то в 70-е годы. Остальные лоты так же во много раз превысили первоначальную стоимость произведений. Финансовая удача английской распродажи послужила доказательством прагматической пользы коллекционирования. Реализовалась простейшая мечта всех артдилеров: дешево купить, дорого продать. И стало казаться, что банки, собирающие произведения искусства, могут при необходимости быстро превратить их в наличность.

На самом деле это заблуждение. Финансовая удача английской распродажи - случайность. Вполне возможно, что она была заранее подготовлена, но это дело не меняет. Масштабное коллекционирование в расчете на быструю реализацию в принципе невозможно по очень простой причине: если на рынок выпускается большая партия товара, он тут же дешевеет. Так, коллекционирование итальянской живописи XVII века итальянскими же банками привело к резкому повышению цен на нее на мировом рынке. Но если сейчас они выкинут туда свои коллекции, то она так же резко подешевеет. То же самое можно сказать и об отечественных собирателях, закупающих Айвазовского, Шишкина и Маковского.

Главным стимулом коллекционирования является не финансовая выгода, а создание имиджа. Английская распродажа, даже измеряемая миллионами долларов, с точки зрения больших денег смешна. Зато банк прослыл необычайно здравым и прагматичным, а это очень важно именно для англичан. Собирательство немецких банков напоминает методичное функционирование фонда Гете, и любой коллекции подходит лозунг "Немецкая культурность превыше всего". Итальянцы превыше всего ценят эстетический эффект красивых вещей и соответственно барочную живопись. Русские, с их покупками Айвазовского, Шишкина, Фаберже и современного искусства, как всегда, не очень внятны, и в основном их художественная политика определяется желанием обладать тем, что считалось красивым в детстве - отсюда Фаберже и Шишкин, - и быть авангарднее всех - отсюда страстная поддержка авангарда. Что голландцу хорошо, то для русского - тоска

Создание имиджа - дело очень трудное. Его нельзя решить с помощью одной или нескольких удачных покупок. Даже если предположить, что сегодня какой-нибудь отечественный банк купит "Блудного сына" Рембрандта или "Мону Лизу" Леонардо да Винчи, эти покупки, при всем их очевидном резонансе, имиджа не сделают, а останутся единичным громким скандалом. Учитывая то, что на современном рынке "Мону Лизу" никак не достать, банкам приходится вести художественную политику.

Русская и голландская коллекции, встретившиеся в стенах Манежа, замечательны как примеры этой политики. Отечественная сторона создает экспозицию, пытающуюся отразить историю русского авангарда от Малевича до наших дней. За неимением "Черного квадрата" на ней представлены различные последователи великого авангардиста, зато последние достижения продемонстрированы с невозможной полнотой, вплоть до концептуализма. То есть российская сторона показывает все, что было в России самого передового. Русский авангард славен тем, что на некоторое время обогнал Европу и Америку, и хотелось бы, чтобы он всегда это делал. Сейчас ему, правда, это не совсем удается, но желание показать исторические связи, объединив 1996 год с вожделенным 1913-м, вполне естественно и почти не вызывает раздражения.

Голландская сторона поступает ровно наоборот. Банк ING коллекционирует только фигуративную живопись голландских художников второй половины XX века. В свое время это вызывало упреки в косности и отсталости, но, как всегда бывает, вкусы сделали причудливый пируэт, и сегодня работам в духе "новой вещественности", коллекционируемым банком, отдают должное не меньше, чем картинам Пита Мондриана. Но кураторы не трубят в фанфары - главной целью коллекции является не уважение профессионалов-искусствоведов, а любовь рядовых служащих банка. Их вкусами в первую очередь и определялось пристрастие к фигуративности: любая машинистка имеет право прийти в запасник и выбрать картину для украшения своего рабочего места. Главное, чтобы у нее возникло такое желание.

Внутренний демократизм, присущий голландской культуре, определил лицо данной коллекции. С XVIII века "фламандской школы пестрый сор" по формату и по сюжетам был рассчитан на среднего горожанина, и до сих пор в каждом старом голландском доме сохраняется своя коллекция живописи. Продолжением традиций таких сугубо частных взаимоотношений общества и искусства и является собрание живописи банка ING, напоминая о том, что столь привлекало Петра в Голландии, - о процветании каждого человека в отдельности.

В соборной России такой удел по разным причинам не складывается. Увы, если бы Столичный банкъ сбережений исходил из вкусов рядовых служащих, то ему бы, скорее всего, пришлось украсить свои стены Шиловым и Глазуновым. Отечественное коллекционирование пока обречено на взыскующую духовность, что в конце века и выглядит, может быть, несколько смешно, но зато совершенно по-русски. Журнал «Власть» № 43(202) от 19.11.1996

Салон / Старые вещи Блошиный рынок по ценам Sotheby`s

В Центральном Доме художника на Крымском валу с 8 по 12 ноября прошел первый Российский антикварный салон. Какова бы ни была критика в его адрес, сам факт его проведения является неопровержимым доказательством того, что в стране существует рынок художественных ценностей.

В 1913 году Столпянский, автор лучшего до сих пор исследования русского художественного рынка в XVIII веке, писал: "Если сегодня в России нельзя найти ни одного удовлетворительного места, торгующего антиквариатом, то что же можно сказать о прошлом!" Нам остается только перифразировать его: если в 1913 году знатоки были преисполнены горькой иронии по отношению к отечественному антиквариату, то что же можно сказать о сегодняшнем дне!

То, что российские коллекции создавались за границей, естественно и неудивительно. Но продавать их тоже предпочитали за границей - в первую очередь из-за отсутствия в России отлаженного рынка художественных ценностей. Так, коллекции Демидова и Базилевского были распроданы на Западе, и, чтобы приобрести что-нибудь из них, русским приходилось ехать в Париж. Россия была выключена из европейского рынка.

Всего дважды антикварный рынок России мог претендовать на некоторое, весьма относительное изобилие. Первый раз это произошло после реформы 1861 года, когда из разоренных и распродаваемых усадеб в Петербург хлынул поток ценностей. Именно в это время начал формировать свою уникальную коллекцию голландских мастеров Семенов-Тян-Шанский, но этот поток довольно быстро себя исчерпал. Тот же Семенов-Тян-Шанский уже в конце века большую часть картин покупал в Берлине, в Петербурге делая лишь разовые приобретения.

Второй раз отечественный антиквариат поражал невероятным богатством после октябрьского переворота. В 20-е годы, когда в Эрмитаже работали специальные комиссии, отбиравшие произведения для продажи за границей, на улицах за гроши можно было купить подлинные сокровища. Стихийное изобилие определялось всеобщей нищетой и узаконенным грабежом.

Вскоре советское государство наложило на антиквариат лапу, и торговля древностями, так же как и валютные операции, стала рассматриваться как его прерогатива. Образ частного коллекционера и торговца антиквариатом стал ассоциироваться с уголовным миром, и, что самое печальное, это имело под собой основания: советское законодательство поставило всех, кто профессионально был связан с антиквариатом - коллекционеров, торговцев и искусствоведов, перед необходимостью так или иначе его нарушать.

Поэтому одно из главных достоинств салона в том, что впервые за долгое время русский антикварный рынок внятно и публично заявил о своем существовании и о своей легальности. Можно сколько угодно упражняться в остроумии, делая невыгодные для Москвы сопоставления с Лондоном, Парижем, Берлином, Веной и Римом. Можно иронизировать над выставленными предметами, способами их подачи, атрибуции и ценами на них. Дело в том, что русский антикварный рынок сейчас таков, каким он представляется на Крымском валу, и констатация этого факта имеет огромное значение. В дальнейшем он может улучшаться (ухудшаться ему некуда), но так или иначе точкой отсчета должна быть именно эта выставка. Ноздрев и Плюшкин в одном флаконе

В героическое время русского коллекционирования, в царствование Екатерины II, когда в Берлине, Париже и Лондоне покупались огромные собрания, пользующиеся европейской славой, распродажи в Петербурге были редки, их каталоги демонстрируют очень неприхотливый вкус отечественного покупателя. Первый магазин по продаже предметов искусства был открыт в Петербурге лишь в самом конце XVIII века заезжим итальянцем. В дальнейшем в России возникает все больше магазинов, торгующих произведениями искусства, но ни одного крупного торгового дома, хотя бы отдаленно напоминающего ставшие мифологическими Sotheby`s и Christie`s, так и не возникло. Русский антиквариат всегда тяготел к типу "curiosity shop" - лавке древностей, воспетой Диккенсом, где собраны старые предметы совершенно разного достоинства. Случайно там может оказаться и шедевр, но его появление объясняется не результатом спланированной профессиональной деятельности владельца, а лишь удачным стечением обстоятельств.

Антикварная торговля понималась широко и подразумевала торговлю стариной вообще. Это определялось, с одной стороны, вкусами и потребностями русского общества, а с другой стороны, их определяло. Типичный коллекционер редко собирает вообще западное искусство, или вообще графику, или вообще Восток. Его интересы гораздо уже: фламандский пейзаж школы Франкенталь или гравюры школы Фонтенбло. Отечественный же рынок был рассчитан на "любителя редкостей", с одинаковой пылкостью покупающего и фарфоровую табакерку, и японскую гравюру, и венецианскую ведуту. Такой вид собирательства определил тип знатока, ставший для России в некотором смысле идеалом. Он разбирается в мелких деталях лучше, чем патентованный специалист. И величайшим триумфом его деятельности станет находка треснувшей чашки редчайшего немецкого фарфора среди завалов продукции Кузнецова и ЛФЗ. Соответственно, подбирать какую-либо коллекцию уникальных и выверенных вещей определенного периода, как это делают все крупные фирмы на Западе, не имело смысла. Русскому потребителю должен был предлагаться стихийный развал, где он имел бы иллюзию возможности самостоятельно найти важнейший шедевр, вроде воспетого в повести Гоголя портрета.

Конечным итогом подобного собирательства становится интерьер в широком понимании. Он включает многое - не только мебель, люстры и ковры, но и бездну мелочей: чашки, блюдца, камеи, табакерки, миниатюры, кошельки, то есть все, что создает материальную ткань духовной культуры. Таково большинство отечественных коллекций, чье лицо определяется не произведениями, а вещами. В некотором смысле Плюшкин является образцом русского коллекционера, а Ноздрев - русского артдилера. В борьбе между Ноздревым-продавцом, пытающимся продать репродукцию по цене "Сикстинской мадонны", и Плюшкиным-покупателем, пытающимся купить "Сикстинскую мадонну" по цене репродукции, и родился отечественный антикварный рынок. Вошь and go

То, что показал русскому зрителю салон на Крымском валу, можно принять за исходную данность отечественного антикварного рынка. Первое, что он с наглядной очевидностью демонстрирует, - это то, что золотые дни антикварных развалов и торжества неорганизованных случайностей ушли в прошлое. Теперь любой потребитель искусства, желает он этого или нет, должен иметь дело с цивилизованной системой антиквариата. Соответственно, в некотором зачаточном состоянии в салоне определена специализация отечественных антикварных фирм: хочешь купить икону, иди в "Купину", советский классицизм - в "Арт Академию", очень дорогие вещи для интерьера или драгоценности - в "Метрополь".

Ясно также и то, что времена, когда Айвазовский и Шишкин вывозились контрабандой за границу, прошли. Сегодня мы наблюдаем обратный процесс, так как только в России существует покупатель, желающий платить столь большие деньги за национальное достояние. Если там Айвазовский третьестепенный маринист, то у нас он самый известный художник - это так же естественно, как и то, что только в Америке американская живопись стоит астрономических денег. Удивляться ноздревским ценам на весьма скромные достижения отечественной живописи не нужно - вскоре, если удастся придти к некоему удовлетворительному решению проблем законодательства, на российский рынок обратно устремится поток русского искусства с Запада, мало востребованный тамошними коллекционерами. Это, скорее всего, не собьет цены, но придаст большее разнообразие и повысит качество выставляемых на продажу шедевров.

Поражает лишь одно - невероятно завышенные цены на западную живопись при ее очень низком качестве. Цена в пятьдесят тысяч долларов за посредственный итальянский пейзаж второй половины XVII века произносится столь же естественным тоном, каким Ноздрев выдавал дворняжек за грудастых. Такие цены возможны только на русском рынке и больше нигде, разве что где-нибудь в техасской глубинке. Изменение конъюнктуры возможно лишь при расширении русского рынка.