Вильгельм фон Гумбольдт и немецкая философская классика

Вильгельм фон Гумбольдт и немецкая философская классика

Лингвистическое наследие Вильгельма фон Гумбольдта можно полностью понять и оценить только в том случае, если оно будет прочитано в контексте его общетеоретических идей, которые органично влились в тот мощный поток культурного развития, который мы именуем немецкой классической философией. Гумбольдт родился на три года раньше Гегеля и пережил его на четыре года. Он был не просто современником великого диалектика, но принадлежал к числу его философских предтеч, а затем являл собой определенное противостояние Гегелю, подготавливая почву для преодоления гегельянства. Воспитанный на кан- товских „Критиках", он успешно применил их принципы к теории государства, выступив при этом оппонентом Фихте и предвосхитив шеллингианское «возвращение к природе». Он сказал свое веское слово в эстетическом споре между Гете и Шиллером. Его учение о языке имело и общефилософское значение, обогатив идею активности познания. Как теоретик истории Гумбольдт поставил вопрос об ограниченности идеалистического подхода к этой области знания.

Формирование Вильгельма фон Гумбольдта как теоретика теснейшим образом связано с духовным развитием его младшего брата Александра Гумбольдта (1769–1859), знаменитого естествоиспытателя и путешественника. Первый — гуманитарий и государственный деятель, второй — натуралист, братья Гумбольдты, казалось, отличались не только кругом своих интересов, но и подходом к предмету исследования: Вильгельм — всегда теоретик, Александр — эмпирик и экспериментатор. И тем не менее у обоих, помимо прямого родства, было нечто общее в духовном складе. Оба получили начальное образование у знаменитого педагога своего времени Кампе, оба считали своим другом и наставником Георга Форстера предреволюционной поры, каждый проявлял живой интерес к творчеству другого, оба знаменовали собой характерное для Германии последних лет XVIII в. оживление интереса к природе, к естественному началу в человеке. Берлинский университет, основанный Вильгельмом фон Гумбольдтом, по праву носит сегодня имя обоих братьев.

В 1787 г. братья Гумбольдты поступают в университет во Франкфурте-на- Одере. Через год Вильгельм перебирается в Гёттинген. Здесь изучает он юриспруденцию, историю, философию. Проведя четыре семестра в университетских стенах, он считает свое образование законченным и в июле 1789 г., как в таком случае полагалось молодому немецкому дворянину, отправляется в Париж.

Впечатления, вынесенные от пребывания в революционной Франции, и размышления над проблемами государственного устройства легли в основу первой опубликованной (на страницах журнала „Берлинский ежемесячник") в январе 1791 г. работы „Идеи о государственном устройстве, вызванные новой французской конституцией". Симпатии Гумбольдта на стороне восставшего народа, но он сомневается в долговечности государства, построенного на принципах одного только разума. Политическая устойчивость достигается совокупным действием рсех человеческих сил.

Через год он заканчивает крупное произведение на ту же тему — „Идеи к опыту определения границ деятельности государства". Здесь Гумбольдт прославляет естественный ход общественного развития, критикует деспотическое государство за его вмешательство в повседневную жизнь людей. «Наилучшие приемы человеческой деятельности суть те, которые всего ближе подражают приемам природы; мы видим, что зародыш, тихо и незаметно прорастающий в земле, приносит больше пользы, нежели необходимое, конечно, но сопровождающееся всегда разрушением извержение клокочущего вулкана» [95]. Зрелище революционного вулкана во Франции захватило Гумбольдта, но одновременно и насторожило его. По его мнению, народ, разбивающий свои оковы, — прекрасное зрелище, но лучше, когда нация получает свободу по воле правителя.

Высшая и конечная цель всякого общественного установления — наиболее полное и пропорциональное развитие сил человека в его индивидуальных особенностях. Не человек для государства, а государство для человека! Иное государство в своем стремлении поднять благосостояние нации приходит к обратному результату. Чрезмерное вмешательство властей в дела и образ жизни подданных вносит губительное однообразие, ослабляет силу и предприимчивость народа. Кем много и часто руководят, тог легко отказывается и от предоставленной ему доли самостоятельности. Он считает себя свободным от забот и удовлетворяется тем, что ждет руководства свыше. При этом «настоящее управление государственными делами чрезмерно усложняется, так что для устранения путаницы требуются невероятные массы самых подробных постановлений и множество людей, из которых большинство имеет дело не с самими предметами, а только с их символами и формулами. Благодаря этому отвлекается целая масса, быть может, очень дельных умов от мышления, и многие руки, которые могли бы быть полезны в настоящей живой работе, да и сами духовные силы страдают от такого бесплодного одностороннего занятия. Возникает новый привычный способ обогащения— управление государственными делами… Те, которые привыкли управлять государственными делами указанным выше способом, мало-помалу приучаются направлять все свое внимание не на самый предмет, а на форму, вносят в нее, может быть, даже и разумные поправки, но так как при этом недостаточно принимается во внимание сам предмет, то и поправки являются для него вредными; таким образом, возникают новые формы, новые расширения, новые ограничительные меры, которые опять естественно ведут к усилению правящего персонала… Вследствие этого в больших государствах каждое десятилетие приносит с собой новое увеличение персонала государственных слуг, расширение канцелярий и ограничение подданных. При таком характере управления все устремлено на строгость надзора, на аккуратность и добросовестность руководства, так как возможность погрешить в том или ином отношении чрезвычайно легка, и потому не без основания стараются пропустить каждое дело через возможно большее количество рук с целью устранить самую возможность ошибок и подтасовок. Но из-за этого занятия становятся совершенно механическими, люди — машинами» [96]. Перед глазами В. Гумбольдта был дурной пример прусской бюрократии, с которой ему пришлось столкнуться на недолгой (в 1790–1791 гг.) королевской службе в качестве судейского чиновника.

Работа Гумбольдта о государстве содержит полемику не только с современной ему государственной практикой, но и с теми теориями, которые пытались ее обосновать. Идеи государственной регламентации всех форм частной жизни носились в воздухе, найдя свое воплощение в трудах Фихте „Основоположения естественного права" и „Замкнутое торговое государство". Гумбольдт опровергает Фихте еще до того, как тот высказал свои идеи. Гумбольдт решительно настаивает на том, чтобы государство воздерживалось от всякой заботы о «положительном благе» граждан, оно должно ограничить свою деятельность лишь обеспечением их безопасности как внутри страны, так и за ее пределами.

Прусская цензура не пропустила работу Гумбольдта, при его жизни свет увидели лишь отдельные отрывки. Литературную известность В. Гумбольдту принесла работа „О различии полов и их влиянии на органическую природу", напечатанная в 1795 г. в журнале Шиллера „Оры". Работа привлекла внимание Канта; он признал способности автора, избранную тему назвал «пропастью для мысли» [97], но от оценки работы воздержался. Последнее не случайно: Гумбольдт выходил за пределы кантианства, утверждая единство природы и человека, физического и духовного мира. «Нельзя отрицать, что физическая природа составляет одно великое целое с нравственной, и те и другие явления подчинены одним и тем же законам. После исследования телесного-мира и изучения внутренней жизни духа необходимо бросить взгляд на взаимное отношение этих двух совершенно несопоставимых царств, чтобы найти те законы, которые господствуют в обоих, осуществляя высочайшую связь природного целого» [98]. В подобных идеях нетрудно усмотреть предвосхищение натурфилософии Шеллинга.

Что касается различия полов, то в рассмотрении этой проблемы Гумбольдт проявляет удивительное диалектическое чутье. Указав на то, что мужской пол наделен производящей силой, а женский — воспринимающей, Гумбольдт подчеркивает относительный характер этого противопоставления, обращает внимание на взаимодействие противоположностей: «Это различие существует только в направленности, не в способностях. Деятельная сторона существа — она же и страдательная, и наоборот. Что-либо как только страдательное помыслить нельзя. Любая страдательность (ощущение постороннего воздействия) заключается по меньшей мере в соприкосновении. То, что не обладает деятельной способностью, представляет собой ничто; здесь нет соприкосновения, а лишь проникновение. Поэтому страдательное состояние — всегда противодействие. А деятельная сила (поскольку речь идет о чем-то конечном) подчинена условиям времени, связана с материалом, то есть страдательностью». (Bd. I, S. 316). Может быть, эта способность видеть взаимное проникновение противоположностей, продемонстрированная здесь на антропологическом материале, помогла ему глубоко проникнуть в диалектику языка и мышления.

В 1791 г. Гумбольдт вступает в брак с Каролиной Дахерёден, приятельницей Лотты Ленгефельд, вышедшей замуж за Шиллера. Отсюда знакомство Гумбольдта с поэтом, которое затем переросло в духовную близость и дружбу. В 1794 г. Гумбольдт переезжает в Йену, где у него завязываются дружеские отношения с Гёте. Они сохраняются и после того, как Гумбольдт покидает Германию. Он живет в Париже, путешествует по Испании.

Гёте попросил Гумбольдта высказать свое мнение о поэме „Герман и Доротея". В результате возникает обширная работа „Эстетические опыты. Часть Первая. О „Германе и Доротее" Гёте", увидевшая свет в 1799 г. Здесь Гумбольдт предстает в новой ипостаси — теоретика искусства, знатока его природы и специфики.

Искусство, по Гумбольдту, есть способность приводить воображение в состояние «закономерной продуктивности». Гумбольдт подхватывает известную кан- товскую мысль о продуктивном воображении, применяя ее к сфере искусства. Продуктивность состоит в том, что художник создает идеальный мир, закономерность — в том, что этот мир всегда связан с миром реальным. Задача художника состоит в том, чтобы в создаваемый им идеальный мир «принести всю природу, верно и полностью наблюдаемую, то есть приравнять материал своего опыта всему объему действительности, огромную массу отдельных и разрозненных явлений превратить в неразрывное единство и органическое целое». (Bd. 2, S. 128). Но есть и другое, более высокое понятие «идеального». Состоит оно в создании того, что превосходит действительность. Это, конечно, не означает, что художник создает нечто более прекрасное, чем природа, — здесь нет единого масштаба измерения. Просто художник «и помимо воли, лишь выполняя свое призвание поэта и полагаясь на фантазию в осуществлении этого призвания, изымает природу из рамок реального бытия и возносит ее в царство идей, превращая своих пеосонажей я идеал». (Bd. 2, S. 132).

Эти два понятия «идеального» в искусстве — воспроизведение художественной фантазией реального мира и создание совершенного персонажа — в конечном итоге приводят Гумбольдта к шиллеровской дихотомии поэзии — «разделении ее на „наивную" и „сентименталическую"» („sentimentalisch" — термин принадлежал Шиллеру, а Гумбольдт пользовался словом sentimental— „сентиментальный"). Шиллер утверждал, что существуют «два единственно возможных метода, в которых вообще может проявиться поэтический гений» [99]. Одним методом добиваются наиболее полного изображения действительного мира — такую поэзию Шиллер называл „наивной"; поэзия другого вида —„сентименталическая" — дает изображение идеала. В статье „О наивной и сентименталической поэзии" (1795) Шиллер признавал равноправие этих двух методов.

Статью Шиллера можно рассматривать как своего рода ответ на статью Гёте о художественном методе — „Простое подражание природе, манера, стиль" (1789), где отстаивалась идея одного, „абсолютного" метода в искусстве, каковым, по мнению автора, служит „стиль", совпадающий, по сути дела, с тем, что Шиллер определяет как „наивную" поэзию. Спор двух великих поэтов и эстетиков не вылился в открытую дискуссию (следы его можно обнаружить лишь в их переписке), но поставленная проблема привлекла внимание корифеев немецкой философской классики. Фихте, Шеллинг, Гегель высказывались по этому поводу, принимая ту или иную сторону.

Гумбольдт разбирает поэму Гёте „Герман и Доротея", рассматривая ее как высокий пример „наивного" искусства. Поэма Гёте импонирует ему утверждением естественных начал человеческого бытия. Но теоретическую часть своих рассуждений Гумбольдт строит по Шиллеру.

Он сравнивает двух поэтов — Гомера и Ариосто: «У Гомера на первый план выступает предмет, а сам певец исчезает. Ахилл и Агамемнон, Патрокл и Гектор стоят перед нами; мы видим, как они живут и действуют, и забываем, какая сила вызвала их из мира теней в эту живую действительность. У Ариосто действующие лица не менее реальны, но мы не теряем из виду и поэта, он присутствует все время на сцене, именно он нам их показывает, передает их речи, описывает поступки. У Гомера событие следует за событием, все прочно связано друг с другом, и само проистекает из другого. Ариосто плетет свою нить гораздо свободнее, но даже если она тянется сама собой, он умышленно обрывает ее, как бы своенравно играя и показывая скорее собственный произвол, нежели прочность материала; он сам себя перебивает, перепрыгивает с одного на другое, как бы подчиняя (и в этом частично заключается его мастерство) происходящее своему капризу, но на самом деле поступая в соответствии с законами контраста и созвучия ощущений, пробуждаемых у читателя… У Гомера представлены только природа и дело, у Ариосто— мастерство и личность… Оба владеют высокой степенью объективности». (Bd. 2, S. 164). Последняя фраза — почти цитата из Шиллера. Принятие Гумбольдтом теоретической позиции Шиллера не могло ему не импонировать. Впрочем, и Гёте остался доволен: ему пришлась по душе высокая оценка Гумбольдтом его поэмы „Герман и Доротея".

В 1801 г. Гумбольдт вернулся на родину и через год снова поступил на государственную службу. Его направляют в Рим в качестве дипломатического представителя Пруссии при папском престоле. В 1809 г. он возглавил департамент просвещения, в 1810 г. Гумбольдт — посланник в Вене, в 1814 г. принимает участие в Венском конгрессе, в 1817—посланник в Лондоне, в 1819 г. — министр по сословным делам. В том же году он уходит с высокого поста, с тем, чтобы через одиннадцать лет быть снова привлеченным к работе Государственного совета.

Все эти годы Гумбольдт не прекращает литературную и научную деятельность. Главная сфера его интересов теперь — языкознание. Наиболее ценное, созданное им в этой области, включено в данную книгу.

Рассматривая философское значение трудов Гумбольдта о языке, мы должны соотнести их с идеей активности познания, которая красной нитыо проходит через всю немецкую философскую классику. Идея была сформулирована в „Критике чистого разума", на которую опирался Гумбольдт (как опирались на нее

Фихте, Шеллинг, Гегель). О Канте Гумбольдт писал восторженно: «Кант предпринял и осуществил величайшее свершение, которым философский разум мог быть обязан отдельному человеку. Он проверил и прояснил все философствование и повел его путем, на котором сошлись необходимым образом философские учения всех времен и народов; он измерил, ограничил и утрамбовал почву, разрушил все ложные построения и создал основу, на которой философский анализ соединился с природными чувствами человека». (Предисловие В. фон Гумбольдта к изданию его переписки с Фр. Шиллером, Bd. VI, S. 509.) Главная заслуга Канта, по Гумбольдту, состоит в реформе философии, он побудил своих последователей к самостоятельны, м поискам, к созданию новых школ и систем, развивающих дальше найденные им принципы.

С легкой руки Гамана и Гердера иные авторы упрекают Канта в пренебрежении познавательными потенциями языка. Подобные упреки основаны на нетворческом прочтении „Критики чистого разума". В главном труде Канта, хотя и нет специального раздела о языке, но четко обрисована сфера, в которой язык находит свое применение. Тезис Гумбольдта — «язык следует рассматривать не как мертвый продукт, но как созидающий процесс» (см. наст, изд., с. 69) — не противоречит идеям Канта, более того — прямо вытекает из них.

В „Критике чистого разума" впервые в истории философии был дан вразумительный ответ на вопрос, как возникают понятия. Решающую роль при этом Кант отвел продуктивному воображению. Между чувственными данными и абстрактными понятиями Кант обнаружил промежуточную сферу, которую назвал „трансцендентальной схемой". Здесь не потеряна еще чувственная наглядность, но уже приобретена доля абстрактной всеобщности. «Так как синтез воображения имеет в виду не единичное созерцание, а только единство в определении чувственности, то схему все же следует отличать от образа. Так, если я полагаю пять точек

одну за другой (), то это образ числа пять. Если же я мыслю только число

вообще, безразлично, будет ли это пять или сто, то такое мышление есть скорее представление о методе (каким представляют в одном образе множество, например тысячу)… Это представление об общем способе, каким воображение доставляет понятию образ, я называю схемой этого понятия» [100].

Кант говорит об именах числительных, но подобным образом можно подойти к любой части речи и прийти к выводам Гумбольдта: «Язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека» (наст, изд., с. 304), без языка «представление не может стать понятием» (наст, изд., с. 75).

Очень важен еще один вывод Гумбольдта: «Язык целиком зависит от бессознательной энергии» (наст, изд., с. 227). Начиная с Лейбница, немецкая философия уделяла все возрастающее внимание проблеме бессознательных компонентов мышления. По Канту, бессознательное — «акушерка мыслей» [101]. При этом бессознательные компоненты мышления оказываются шире пределов языка. (Может быть, именно поэтому Кант и не связал продуктивную деятельность воображения строго с языком.) Современный автор, математик Ж- Адамар, специально исследовавший процесс творчества, признается: «Слова полностью отсутствуют в моем уме, когда я действительно думаю» [102]. Для творчества, по Адамару, нужен более гибкий тип мышления, чем тот, который воплощен в языке. Он находит его в эстетическом переживании. По Канту, мир красоты — это мир творческого мышления, «свободной игры» познавательных способностей, промежуточная сфера между природой и свободой, теорией и практикой, описанная в „Критике способности суждения". Гумбольдт, обладавший, как мы убедились, высокой эстетической культурой, опирался и на эту работу Канта.

Историческое рассмотрение языка привело Гумбольдта к еще одной важнейшей области философствования, где довелось ему сказать веское слово, не повторяя, но развивая идеи своих предшественников, — к теории истории. Здесь следует назвать две небольшие, но весьма значительные работы — „О задачах историка" (1821) и „Размышления о движущих причинах всемирной истории" (1818).

В противоположность идеалистическим системам «философии истории» Гумбольдт размышляет над «физикой истории». Как показывает термин, речь идет о материальных силах развития общества. При объяснении событий надо указывать не на предшествующие им события, а на те силы, которые определяют и те и другие. «Понятие Провидения, управляющего мировыми делами, следует здесь устранить, потому что оно, принятое в качестве объяснения, исключает любое дальнейшее исследование». (Bd. 3, S. 361). Причины мировых событий лежат, по Гумбольдту, в трех плоскостях — природе вещей, свободе человека, воле случая. В массе своей люди действуют по законам необходимости, свобода — удел индивидуальности. История сродни философии и искусству. Первая из двух отыскивает первопричину вещей, вторая стремится к идеалу прекрасного; историк же воссоздает судьбу человечества во всей ее полноте и жизненности, устраняя при этом все личное и частное.

Таков скупо очерченный круг философских идей Вильгельма фон Гумбольдта. Он был натуралист в высоком смысле этого слова, то есть мыслитель, отыскивавший естественные причины сущего, исследовавший и отстаивавший природное начало в человеческих установлениях.

А. В. Гулыга