II

II

Швеи

проворная

иголка

Должна вести

стежки

святые,

Чтобы

уберечь грудь

Свободополка

От полчищ

сыпного

Батыя.

В. Хлебников

Свою итоговую, 1922 года, сборную «сверхповесть» «Зангези» Велимир Хлебников начинает с самого принципа построения текста. Повесть строится из отдельных единиц-рассказов, уподобленных глыбам камней. Герой, поэт и пророк по имени Зангези, alter ego автора, исполняет свои песни со специальной площадки, расположенной на вершине утеса: «Горы. Над поляной подымается шероховатый прямой утес, похожий на железную иглу, поставленную под увеличительным стеклом. Как посох рядом со стеной, он стоит рядом с отвесными кручами заросших хвойным лесом каменных пород. С основной породой его соединяет мост — площадка упавшего ему на голову соломенной шляпой горного обвала. Эта площадка — любимое место Зангези. Здесь он бывает каждое утро и читает песни. Отсюда он читает свои проповеди к людям или лесу» (III, 317–318).

Под увеличительным стеклом будетлянтского будущего Адмиралтейская игла видится игложелезным утесом. С кафедрой нового проповедника на вершине. Герой — нечто среднее между Франциском Ассизским и Заратустрой. И это среднее — русская заумь, эсхатологически просветленная законами числа и верного слога. Увеличительное стекло-чечевица отзовется позднее мандельштамовским:

Моя страна со мною говорила,

Мирволила, журила, не прочла,

Но возмужавшего меня, как очевидца,

Заметила и вдруг, как чечевица,

Адмиралтейским лучиком зажгла.

(III, 95)

Игла сравнивается с посохом. И у Мандельштама, и у Хлебникова посох как сердцевина поэтического бытия и ось мира подобен Адмиралтейской игле. Далее в хлебниковском тексте следуют два гимна — молодости, могуществу и уму человека, множеству «Мы», знаком которых является буква М:

«Зангези. К Эм, этой северной звезде человечества, этому стожару всех стогов веры, — наши пути. <…> Так мы пришли из владений ума в замок „Могу“. <…>

Горы, дальние горы: „Могу!“

Зангези. Слышите, горы расписались в вашей клятве. Слышите этот гордый росчерк гор — „Могу!“ — на выданном вами денежном знаке?» (III, 338–339).

Мироздание вращается вокруг оси могущественного «М» (или «мыслете» в ее кириллическом назывании). Горы своим рифменным эхом оставляют на денежном знаке свой звуковой росчерк — сигнал на ассигнации, тысячекратно увеличивая цену людского могущества. Буйная геологическая складчатость ландшафта свидетельствует о молодости мира, питает его мозг. У Волошина: «Наплывы лавы бурые, как воск, / И даль равнин, как обнаженный мозг…».

Космологическая игла хлебниковского фонографа вырезает на поверхности земли-мозга бесконечные зазубрины буквы «М» — горы. Стожары — это созвездия Большой и Малой Медведицы с Полярной звездой в центре. Стожар — это кол, шест, вокруг которого ставят стог. Этот шест и подпирает приставную лесенку Мандельштама. Адмиралтейская игла ориентирована по вертикали Полярной звезды и стожара, что будет неимоверно важно для Пастернака.

Хлебников понятен. Это не авангардистская абракадабра и не мистериальное шаманство. Он трудно, медленно, но — понятен. У него нет зауми как таковой. Его «заумный сон» если и порождает чудовищ разума, то только сознанием читателей. Все корневые, буквенные, словотворческие выдумки и построения логически, математически и опытно выверены, имеют совершенно конкретную мотивировку и подоплеку. Отсутствие композиции и полное равнодушие поэта к целому — еще один исследовательский миф.

В своей «персидской», конца 1921 — начала 1922 гг. поэме, имевшей два названия — «Тиран без Т» или «Труба Гуль-муллы», Хлебников пишет:

Пила белых гор. Пела моряна.

Землею напета пластина.

(I, 236)

Поэт-дервиш, гуль-мулла («священник цветов») ступает по древней земле Персии и для ее освобождения от тиранов раздувает огонь для курительной трубки — младшей сестры граммофонной трубы земли. (Мандельштам и здесь не отстает от Хлебникова.) В 1916 году уже прозвучала «Труба марсиан», воззвание от имени молодых изобретателей — новых Гауссов, Лобачевских и Монгольфьеров. Новый Эдисон языка, Хлебников подробно описывает работу огромного поэтического граммофона в поэме «Шествие осеней Пятигорска» (1922):

Опустило солнце осеннее

Свой золотой и теплый посох <…>

Лишь золотые трупики веток

Мечутся дико и тянутся к людям:

«Не надо делений, не надо меток,

Вы были нами, мы вами будем». <…>

Грозя убийцы лезвеем,

Трикратною смутною бритвой,

Горбились серые горы:

Дремали здесь мертвые битвы

С высохшей кровью пены и пана.

Это Бештау грубой кривой,

В всплесках камней свободней разбоя,

Похожий на запись далекого звука,

На А или У в передаче иглой <…>

На записи голоса,

На почерке звука жили пустынники.

В светлом бору, в чаще малинника

Слушать зарянок

И желтых овсянок.

Жилою была

Горная голоса запись. <…>

Здесь кипучие ключи

Человеческое горе, человеческие слезы

Топят бурно в смех и пение.

Сколько собак,

Художники серой своей головы,

Стерегут Пятигорск.

В меху облаков

Две Жучки,

Курган Золотой, Машук и Дубравный.

В черные ноздри их кто поцелует? Вскочат, лапы кому

на плечо положив?

Само шествие осеней пяти гор заключает в себе шест — мировой отвес первотворения. К тому же шествие — с посохом солнца. Лучи зажигают деревья осенним золотом. Ветки молят людей о ненужности меры, линейки шеста, потому что люди и деревья — равны; природно соразмерны: люди умирая, прорастают травами и деревьями, а затем, съедая их плоды, опять уходят в глубь земли — извечная хлебниковская тема. Но дух нескончаемых войн и гибель здесь Лермонтова вписаны в горный ландшафт кривым росчерком бритвы. Здесь царствует умирание. Но полное ли? Само имя Бештау аукается с миром. Рифменное эхо «Ау» пятиглавого силуэта Бештау (тюрк. «пять гор») вдруг превращается в «запись далекого звука» «в передаче иглой». Необходимо, по Хлебникову: «Рассматривать землю как звучащую пластину…» (V, 161). Бештау записывает звуки на себе, на той же «грубой кривой» гор, что сулила смерть и разрушение. И на этой записи возвращается жизнь — «Жилою была / Горная голоса запись».

Музыкальная тема оживает золотым мерилом таланта, шелестом листьев-монет, светлыми птичьим щебетом, кипучими водными и скрипичными ключами — смерть переходит в «смех и пение». Преображаются и горы. «Две Жучки» — это народная этимология местных названий двух вершин пятиглавого Бештау — Юца и Джуца. Но на вопросы, кто приласкает этих псов и кому они протянут лапу? — есть совершенно конкретный ответ — Хозяину, Творцу, Мастеру. Самая знаменитая фирма, выпускавшая граммофоны и пластинки, называлась «His master’ s voice» — «Голос его хозяина» и ее не менее знаменитой маркой, клеймом, меткой было изображение собаки-фокстерьера, слушающей трубу граммофона.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.