«Я пел на троне добродетель»
«Я пел на троне добродетель»
В начале 1819 г. Пушкин посвятил восторженные строки Императрице Елизавете Алексеевне:
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден Царей забавить
Стыдливой Музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой…
(II, 65)
Императрица Елизавета Алексеевна
То, что в окончательном варианте Пушкин даже приглушил обуревавшие его чувства, выясняется из черновиков, пестрящих вычеркиваниями вроде: «Я пел в восторге, в упоенье… Любовь… Любовь, надежду… прелесть…» (II, 546).
Пушкину нравилась Царица. Она была необычайно привлекательна, по-женски взбалмошна и, похоже, изменяла своему Августейшему супругу, Императору Александру I. Последнее особенно занимало воображение Пушкина. Ничего определенного он, понятно, не знал. Скандальные подробности из жизни Августейших особ во все времена были окутаны непроницаемой тайной. Но у Александра Сергеевича было удивительное чутье на этот счет. Его неуемное воображение рисовало ему эротические сцены, в которых прекрасная Царица отдавалась простому юноше (желательно, чтобы этим юношей был именно он). Вот она видится поэту в образе грозной Царицы Ада Прозерпины. И что бы вы думали? Она делит ложе с простым пастушком:
Пред богинею колена
Робко юноша склонил.
И богиням льстит измена:
Прозерпине смертный мил.
Ада грозная Царица
Взором юношу зовет…
…
Прозерпина в упоенье,
Без порфиры и венца,
Повинуется желаньям,
Предает его лобзаньям
Сокровенные красы,
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет…
Но бегут любви часы…
(II, 319–320)
Это стихотворение, написанное еще в 1820–1821 гг., представляет собой вольный перевод одной из картин «Превращений Венеры» Эвариста Парни. Причем это не единственный случай: если Пушкину доводилось встретить у своих собратьев-поэтов описание супружеской неверности королевы или царицы, он тотчас же делал себе выписку в виде вольного перевода. Так он переводит начало пьесы Альфиери «Филипп» – монолог неверной жены-королевы:
Сомненье, страх, порочную надежду
Уже в груди не в силах я хранить;
Неверная супруга я Филиппу…
(III, 67)
То, что чутье не обманывало Пушкина, выяснилось два века спустя: уже в наше время его подозрения нашли документальное подтверждение.
Елизавета Алексеевна вела дневники, в которых, начиная с 1803 г., подробнейшим образом записывала свою романтическую влюбленность в молодого кавалергарда Алексея Охотникова. Со временем романтическая влюбленность переросла в любовную связь и завершилась рождением у Императрицы внебрачной дочери, прожившей всего полтора года.
После смерти Елизаветы Алексеевны Император Николай Павлович, ознакомившись с ее дневником и посоветовавшись с матерью и женой, счел за благо его сжечь. Но рукописи, как известно, не горят. Или по крайней мере сгорают не полностью. Это, конечно, метафора. В действительности же несколько листиков, вырванных из ее дневников, где-то затерялись и были обнаружены в ее архиве лишь в наше время. Их оказалось вполне достаточно для уяснения общей картины. Вот некоторые выдержки из этих сохранившихся записей:
«Воскресенье 15 <марта 1803 г.>, в карауле, милый взгляд проходя, я смешалась, его голос взволновал меня до глубины души. Angebrannt, думала только о нем; весь день провела в мечтаниях о любви…
Вторник 24 <марта>… После обеда я случайно глянула из окна диванной комнаты на набережную, когда он проезжал, он не мог меня видеть… Но это мгновение произвело во мне извержение вулкана, и часа два потом кипящая лава заливала мое сердце…
Четверг 30 <июля>… чувство развилось за этот день больше, чем за год… angebrannt без видимой причины»[138].
И дальше в том же духе. И везде снова и снова – «я горю», «я горю», «я горю» («angebrannt»). Записи в дневнике сделаны по-французски, но слово angebrannt Елизавета Алексеевна записывает на своем родном немецком языке. В контексте записей его лучше всего перевести пушкинским стихом:
В крови горит огонь желанья…
Но читаем записи дальше:
«Четверг 23 <апреля>… В театре… проходя перед ним, забывши стыд, бросила на него f?chtig[139] взгляд…
Понедельник 27… Мои неосторожные нежные взгляды.
Суббота 20 <июня>… Пленительные мгновения! Взаимное влечение, неповторимая встреча глаз…»[140]
Ада грозная Царица
Взором юношу зовет…
Пушкин, понятно, не мог знать содержание тайного дневника Императрицы, но в способности точно угадывать и воспроизводить любовные сцены ему не откажешь.
Похоже, поэт угадал и то, что было на страницах дневника, сожженных Николаем I:
В сладострастной неге тонет
И молчит и томно стонет…
Но бегут любви часы…
Жаль, что соответствующие записи погибли. Впрочем, из других источников известно, что во время пребывания Императрицы в Каменноостровском дворце летом 1805 г. Охотников чуть ли не еженощно проникал через окно в ее спальню. Окна во дворце были высоко, но, похоже, кавалергард был достаточно ловок и к тому же не робкого десятка. Тем не менее полтора года спустя он скончался в возрасте 25 лет. Была ли это естественная смерть от чахотки (официальная версия) или результат покушения, читателю предоставляется рассудить самому: у нас на этот счет сведений нет…
* * *
Судьба распорядилась так, что в начале 30-х годов – то есть уже после смерти Императрицы и после женитьбы Пушкина на Наталье Николаевне Гончаровой – ему довелось узнать еще некоторые подробности этой любовной истории. Подробности эти имели самое прямое отношение к семье Натальи Николаевны и в конечном счете к самому Пушкину.
Н. И. Загряжская, в замужестве Гончарова
Суть дела заключалась в том, что влюбленная в Охотникова Императрица приревновала своего героя к восемнадцатилетней фрейлине Z. – по общему признанию, девушке необычайной красоты. Ситуация более чем тривиальная и многократно использованная в песнях, романах, сказках и т. д.
Вот как это выглядит на уцелевших от огня страницах дневника Елизаветы Алексеевны:
«1 января 1804… вечером большой бал, поначалу ничего, заметила после, когда танцевала полонез. Вскоре затем он тоже стал танцевать и разговаривал очень весело и увлеченно с маленькой Z.; рассердилась[141]…»
Как царица отпрыгнет,
Да как ручку замахнет,
Да по зеркальцу как хлопнет,
Каблучком-то как притопнет!..
…
«…Как тягаться ей со мною?
Я в ней дурь-то успокою.
Вишь какая подросла!..»
(III, 543)
Пушкин сочинил «Сказку о мертвой царевне…», откуда взяты эти стихи, тридцать лет спустя после описываемых событий, но всего через несколько дней после того, как бывшая фрейлина Z., изрядно за это время постаревшая, в очередной раз поведала ему свою печальную историю. Но об этом немного позже, пока же вернемся к дневнику Елизаветы Алексеевны:
«Среда <6 января 1804 г.>, Крещение… Pr. <княгиня Н. Ф. Голицына> заехав домой… застала у себя la Sourse, которая подтвердила ей, что я не ошиблась, и пересказала ей разговор с Заг.<ряжской>, который чуть не свел меня с ума»[142].
В своей сказке Пушкин заставил разгневанную царицу высказаться гораздо более определенно:
Но как сметь, как можно ей
Быть меня, меня милей…
(III, 1104)
Вслед за тем царица из сказки спешит поскорее отделаться от молодой соперницы. В том же направлении движется мысль Елизаветы Алексеевны. Правда, отправить молодую девушку в глухой лес на съедение волкам она, понятно, не могла. Но отправить ее куда подальше от Петербурга и отлучить от дворцовой жизни, приложив для этого некоторые усилия, было вполне возможно.
Здесь необходимо небольшое пояснение. Увольнять или изгонять фрейлин в Александровскую эпоху было не принято. Это были дочери или племянницы представителей высших аристократических кругов, обладавших определенным иммунитетом, который гарантировался высокими связями, покровительством и т. д. Фрейлины оставляли свое место лишь тогда, когда выходили замуж. Их мужьями становились, как правило, молодые люди из самых знатных семей, и такое замужество лишь укрепляло их положение при Дворе и в обществе. Во всяком случае, почти никто из них, выйдя замуж, не покидал Двора и не уезжал из Петербурга. Разве что в Лондон или в Париж.
Фрейлина Z. – Наталья Ивановна Загряжская, племянница графа Кирилла Разумовского, родственница князя Потемкина, признанная красавица – при нормальном течении событий могла рассчитывать на самую блестящую партию. Но ревность Императрицы разрушила все ее планы и надежды. Ее выдали замуж за новоиспеченного дворянина Николая Афанасьевича Гончарова[143], которого тотчас отправили на секретарскую должность к московскому генерал-губернатору…
По существу Елизавета Алексеевна навсегда вычеркнула Наталью Ивановну из петербургской светской жизни. Вычеркнула с той же эгоистичной жестокостью, с какой сказочная царица пыталась лишить жизни молодую царевну. И что было особенно обидно Наталье Ивановне: обе ее сестры, отнюдь не обладавшие ее внешними данными, как раз и сделали ту самую светскую карьеру, в которой судьба отказала ей. Софья Ивановна, пробыв еще несколько лет фрейлиной, вышла замуж за графа Ксавье де Местра и после еще нескольких лет в Петербурге уехала с ним в Италию. Старшая сестра Катерина Ивановна от царского дворца так и не оторвалась, оставаясь влиятельной фрейлиной до конца своей жизни.
Наталья Ивановна так никогда и не оправилась от удара, нанесенного ей Императрицей. Может быть, еще и потому, что ее семейная жизнь сложилась не слишком счастливо… Тем не менее она родила трех сыновей и трех дочерей. Младшую в честь матери окрестили Натальей. По этой или по какой другой причине, она, в отличие от двух других сестер, унаследовала былую красоту матери. Восемнадцати лет Наталья Николаевна стала, как известно, женой Александра Сергеевича Пушкина. В силу этого обстоятельства она переехала в Петербург и вскоре заняла при Дворе примерно такое же место, какое должна была занять ее мать, если бы не была изгнана из столицы.
Но… Едва всё начало возвращаться на круги своя, как появился еще один кавалергард. И если первый, влюбившись в Наталью Ивановну, испортил ей жизнь и, между прочим, погиб сам, то второй, влюбившись в Наталью Николаевну, отнял жизнь у ее мужа.
Круг замкнулся…
* * *
В августе 1833 года по пути на Урал Пушкин остановился в Яропольце у своей тещи. Его поразило убожество жизни Натальи Ивановны, резко контрастирующее с имперским великолепием петербургских дворцов и салонов, где вращались ее сестра и дочь.
Н. И. Гончарова
«Много говорили о тебе, – пишет он через день Наталье Николаевне, – и о Катерине Ивановне. Мать, кажется, тебя к ней ревнует; но хотя она по своей привычке и жаловалась на прошедшее[144] (выделено мною. – Л. А.), однако с меньшей уже горечью. Она живет очень уединенно и тихо в своем разоренном дворце и разводит огороды…» (XV, 73–74). Пушкин провел в Яропольце два дня в долгих разговорах с Натальей Ивановной и, может быть, впервые осознал ту бездну несправедливости, в которую вверг ее гнев Императрицы…
Именно тогда Пушкин начал «Сказку о мертвой царевне…», в которой можно найти немало параллелей к судьбе Натальи Ивановны. Вероятно, впечатления от услышанного в Яропольце были довольно сильные, иначе трудно объяснить, почему во время долгого и тяжелого по тем временам путешествия (Петербург – Москва – Казань – Симбирск – Оренбург – Уральск – Болдино), насыщенного делами и встречами и имевшего к тому же определенную цель – сбор материалов для истории Пугачевского восстания, – Пушкин отвлекся на сочинение ничего не имеющей с этим общего сказки, законченной им уже 4 ноября того же года.
Кстати, сказка завершается хотя и запоздалой, но счастливой развязкой, как это и виделось Пушкину безмятежной осенью 1833 года.
Дантес появится лишь в январе 1834-го…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.