Экзерсис одиннадцатый

Экзерсис одиннадцатый

Трансформация фабулы в сюжет

Осмысление субъективно выявляемых приемов, несомненно, расширяет и изменяет представление читателя о содержании произведения.

Первоначально представление о содержании читаемого равно содержанию (пониманию) реконструируемой исходной истории - то есть фабулы. Но реконструирование приводит к обнаружению приемов. Осмысление последних пополняет читательское представление о содержании. Оно уже не совпадает с первоначальной (реконструируемой) версией, так как является представлением “расширенным и дополненным”. Именно к этому периоду (и/или к этой версии) понимания читателем содержания и целесообразно применять термин сюжет. Другими словами: когда представление о содержании читаемого текста изменяется, пополняясь осмыслением увиденных приемов,- фабула становится сюжетом.

Если обнаруживаемые приемы сравнить с песчинками, засоряющими читателю фабульную «видимость», то сюжетом будет сплав этих песчинок и друг с другом и с фабульной версией. Компоненты сплава обретают новое качество. Песок оказывается - оптическим стеклом, а плоская последовательность фабульной «сплетни» - объемным сюжетным символом.

Сюжет не стоит сводить к рядовому изложению фабульных событий «во всем своем многообразии». Многообразие приемов Толстого в романе «Война и мир» Тургенев увидел сразу и увидел профессионально. Но пока он не видел в них иного смыслового содержания, узкопрофессиональная оценка романа не случайно была резко отрицательной.

И фабула и сюжет в литературоведческой теории могут рассматриваться как категории содержания. Только если второе - конечный результат, то первое - предварительный, рабочий, черновой прогноз этого результата, необходимость которого объективна. Предполагаемый состав событий - фабула.. Она всегда субъективна. Когда же наше мнение о ней уточняется и становится «окончательным» (для данного чтения текста), то мы, независимо от того, отдаем или нет себе отчет, будем речь свою вести о сюжете (который, несмотря на всю свою уточненность и «окончательность» - ультрасубъективен). Переход же от одной субъективной стадии к другой для читателя незаметен.

Писатели же, достаточно ясно чувствуя необходимость различения этих взаимосвязанных стадий одного и того же, позволяли себе относиться к терминам «фабула» и «сюжет» как к взаимозаменяемым. Если читатель при знакомстве с произведением двигается от фабулы к сюжету, то путь создателя произведения может начинаться и в обратном направлении (то есть, имея какие-то представления о сюжете, он ищет фабулу, обработка которой, по его представлениям, привела бы читателей к замысленному сюжету).*

Выдающиеся мастера давно заметили, что эстетический эффект усиливается, если смысловое значение приемов обработки прямо противоположно значению фабульного материала. Выготский гипотетически объяснял это особым взаимосгоранием противонаправленных эмоций, вызванных фабулой и сюжетом. Взаимосгорание он предложил обозначать аристотелевским, всеми по-разному понимаемым, термином катарсис. «Проверка емкости найденной нами формулы, - писал Выготский, - как и нахождение всех поправок, которые естественно вытекают из такой проверки, есть тоже дело многочисленных и отдельных исследований». Предложенная им формула в наше время была уточнена информационной теорией эмоций. (См. работы П. В. Симонова и П. М. Ершова. Например: Симонов П.В. Мотивированный мозг.- М., 1987.; Симонов П.В., Ершов П.М. Темперамент. Характер. Личность.- М.,1984.; Ершов П.М. Искусство толкования: [В 2-х ч.].- М.1997.)

Возможно, фабула «Анны Карениной» - история падшей женщины, но этого нельзя доказать текстуально; текст строится из такого сцепления слов, которое, не нарушая привычной грамматики, несет нам знаки таких приемов обработки содержащегося в нас внетекстового материала, которые в случае осмысления неизменно трансформируют содержание плоской фабульной сплетни в содержание объемное - и “философское” и “художественное”. Характерно, что последняя версия читателя от самого процесса трансформации становится для него особо близкой, волнующей и часто даже не на шутку возвышающей.

Еще раз отметим, что между версией-прогнозом (фабулой) и последней версией читательской реконструкции (сюжетом) много общего. Обе версии носят явный субъектный и субъективный характер. Обе принципиально открыты для дальнейших (бесконечных) уточнений и изменений. Но подчеркнем, что смена версий первой на вторую происходит, во-первых, незаметно, а во-вторых, с появлением второй версии первая бесследно исчезает из сознания читателя. Оставшуюся версию читающий склонен воспринимать как все ту же - первую. То есть чем внимательнее (пристальнее) следит читатель за тем, что мы предлагаем именовать фабулой, тем скорее он обнаружит то, что мы предлагаем именовать сюжетом.

Сюжеты возводятся читателями «на костях» фабул. Но если читатель по ряду причин (иногда вполне уважительных) не смог начать восприятие текста с реконструкции фабулы, то есть с приведения текста к своему жизненному опыту, - содержание текста воспринимается не более, чем какая-то витиеватая бессмысленность. То же происходит и в случае, когда читатель не смог прийти к личностному осмыслению обнаруженных «приемов изложения» или даже вообще не обнаружил их. Тогда он остается «на бобах» со своим субъективным поспешным прогнозом сплетни. И ему можно искренне посочувствовать.

Л. Н. Толстой: «Я всегда говорю, что произведение искусства или так хорошо, что меры для определения его достоинства нет - это истинное искусство. Или же оно совсем скверно». Поэтому неудивительно, что Чернышевский считал Фета образцом бессмыслицы и нелепости. Какими бы - безмерно положительным или резко отрицательным - ни были мнения читателей, сложившиеся при восприятии художественного текста, сами читатели принимают их за абсолютную истину.

Читатель, видимо, уже заметил, что содержание скучных экзерсисов перекликается с ранее сказанным в предыдущих экзерсисах, и поэтому поймет тех, кто, встретив предупреждение, смело перелистнул указанные страницы. Конечно, гораздо приятнее читать о том, что, например, Шкловский увидел смысл приемов Стерна в максимальном приближении читателя к самому себе (экз. седьмой), чем осваивать теоретические рассуждения о субъективности выявления и осмысления приемов. Ведь рассуждения об этом являются всего лишь переводом мысли с поэтического языка Шкловского на прозаический язык теории.

А как много места потребовалось для переложения емкой фразы Достоевского (приведенной еще в первом экзерсисе) о нелепости, которая часто содержится не в книге, а в голове читателя. Экзерсис девятый был кратко пройден еще в шестом. Поэтому ряд читателей ничего кардинально нового в пропущенных экзерсисах обнаружить не сможет, даже если и вздумает.

Автор просит читателей извинить его за выбор столь ординарного пути обучения и обещает обойтись без подобных повторений в оставшемся экзерсисе.

Задание для самопроверки

Свяжите с содержанием 10-го и 11-го экзерсисов следующие высказывания сибирских крестьян коммуны «Майское утро» села Верх-Жилинское, записанные при обсуждении в 1929 году поэмы А.Блока «Двенадцать»:

Шитикова М.Т. /25 лет/: «Когда я первый раз взяла прочитать эту книжку, то я не могла понять смысл этого сочинения. Фразы как-то растрепаны и не вяжутся между собой. И так я над ней уснула. Потом, когда у меня спросили: «понравилось ли тебе это произведение?», я совершенно не знала, что говорить. Потому что не имела о нем никакого представления. Я взялась прочесть второй раз. Читала со вниманием и наконец поняла, о чем писал Блок. Хотел он описать о революционном движении в России. Взял он много, но ничего у него не вышло.

Вспоминаются тут люди всякого сословия - буржуй, поп, барыня, старушка и другие. Все они - кто идет, кто стоит - и никаких действий! Таких, чтобы соответствовали теме произведения. Нету! Кому не известно, что все эти типы были и теперь они есть? Наверное всем известно, что все эти люди ходили, стояли, садились, вставали? И разве можно все такие движения перечесть? Мне кажется, что нет. А потому и читать их не связанными ни с каким делом и мыслью - совсем неинтересно. «…».

Носова А.С. /24 года/: «…» Конечно, здесь писатель хотел сказать о революции. Но в стихе он не мог настояще выразить ни художества, ни драматизма. А все как-то смешано и непонятно. Ярко описанных типов нет. Одна-единственная старуха, которую можно представить в уме, когда она говорит про плакат. И слова ее описаны правдоподобно. «…».

Титова А.С. /44 года/: «…» Про старуху не верно. Хоть какая бы ни была старуха глупая, она не определила бы флаг на портянки, а определила бы на что-нибудь другое. Старые давношние люди ситцевые портянки не ладят. Уж скорей рубаху или платок… Местами в стихе как будто и начнет трогать тебя, а потом вывернется слово, которое смешает тебя. «…» Всю революцию по этой книжке нельзя понять. Деревенские ее не разберут: скажут, что кого-то из нас продергивают…»

Чусовитин В.М. /случайный гость/: «Если бы вы сами провели революцию, то стих вас взволновал бы. Я делал революцию на опыте, и меня стих волнует. Зачитали его, а я подумал: “А, вот оно! Так! Так!”».

Афонин Н.В. /возраст не указан/: «Написано в стихе все сущее, но ничего трогательного у читателя не остается. Пожалуй не расскажу ее другому человеку. Забывается она на память… Катюха - это да!! Как ее между солдатами-то водили и передавали! Это бывает. Я видал революцию на факте… «…» Мы сейчас работаем шесть человек плотников - и наутро после читки «Двенадцати» я ни одному не сказал о ней. И даже она на память утром не пришла! А про елементы [ алименты - речь идет о рассказе С. П. Подъячева «Доходная статья» - В.Б.] мы поговорили и утром, и днем. Тот сложней как-то написан».

Шитиков Д.С. /30 лет/: «Вчера вечером я пришел из школы и сам прочел «Двенадцать» на скорую руку. И стиль мне как будто понравился. Я раздумлял и прикладывал его к старым стихам. Мне думалось о цифре «двенадцать». И придумал я: Это, наверное, как у Пушкина в сказке о царе Салтане. Эти двенадцать, сначала думалось мне, еще не разобравшись с делом, были те, которых Лебедь Гвидону высылала… Это про легкий стиль говорю. Потом я стал еще раз читать «Двенадцать». Думаю: дай проверю, может быть, у Блока стиль хуже, чем у Пушкина. Прочел я второй раз - и нашел я там совсем не то! Хотел бы я пятью словами обо всей поэме сказать, но?… Это поэма с буржуазной и мещанской идеологией. Но пятью словами, конечно, нельзя объяснить все принципы поэмы. Первые две строки как будто по существу. А дальше примазывает автор старуху и Учредительное собрание. Старуха ругает большевиков, а глядит на плакат Учредительного собрания. Я сейчас эту мешанину выведу до тонкости. Потом прямо начинается с богов. Пущай поэма написана в 1918 году, в первые месяцы революции. «…» Ведь в восемнадцатом году в армии люди были совсем безбожники. Если они и говорили о боге, то только для смеху, а не серьезно. И автору нечего было в тогдашнюю поэму вклепывать буржуазные предрассудки.

«…» Есть в поэме песни. Я слыхал - слыхал и переслыхал! [ из характеристики: читает, пишет плохо; страстно любит науку, искусство и технику; чертовски памятлив; знает прорву народных сказок; - В.Б.] Через эти-то песни я и подумал сначала, что стиль в поэме хороший. Автор меня просто обманул. И потом - редакция хорошо обделала, обточнила поэму, точки и запятые поставила - три вперед, три назад. Это для того, чтобы при диспуте свернуть можно было, куда угодно «…».

Стекачев Т.В. /50 лет/: «Ветер изображает революцию. Старушка убивается - это тоже имеет смысл. Попу - уж известно - плохо при революции. Как волк, он, крадучись, идет. А «бац - растянулась барыня» - это уж я не понимаю. «Тяни, подымай!» Это не к революции. Проститутский смысл тоже приплетен так себе… Может быть, тогда все так было заодно: проституция и Учредительное собрание. Тут все как-то мешается: слово про революцию, а потом о проституции. Не сразу поймешь, что к чему. Говорится: огни, огни, огни. Ну, во время революции огни тушили.

А кому это надо бубновый туз на спину?! То ли эти двенадцать вели как арестованных, что ли?! Много раз поминается «без креста». Не могу понять, к чему это «без креста»… И Ванька с Катькой, и революция - все собрал Блок, что только видел. А этому «тра-та-та» я тоже смысла не могу придать. «Как пошли ребята»… - это скороговорка хорошая. «Господи, благослови!» - говорится солдатами впросмешку. Мы тоже много раз бога в шутку поминаем… Про Катьку надо бы раз помянуть, а она везде в стиху вплетена. То ли она кружилась по всей революции?! Не знаю я: хвалить ли автора за Катьку или нет? ( Недоумевает ) Есть в «Двенадцати» кое-где подобные ( т.е. хорошие ) фразы: про старуху, буржуя, про плакат, про Учредительное собрание. ( Долго раздумывает.) Может быть автору нужно было все перепутать? Но, думаю, «Двенадцать» многим не понравится. Тут и суп, и каша вместе. Что еще о ней сказать? Ничего! Может быть, кто-нибудь и похвалит ее».

( По материалам книги: Топоров А.М. Крестьяне о писателях.- М., 1982.)