Между отчаянием и надеждой

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Между отчаянием и надеждой

В 1834 г. в судьбе поэта случились серьезные изменения: он был принят при Дворе в качестве камер-юнкера[43]. Среди прочего это означало, что он и его супруга будут получать теперь приглашения на приемы и балы не только для широкого круга дворян в официальной резиденции в Зимнем, но и для узкого круга приближенных ко Двору лиц в собственном Николая Павловича Аничковом дворце. Ничего хорошего для своей семейной жизни Пушкин от такого поворота событий не ждал. 1 января 1834 г. он записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры – (что довольно неприлично моим летам). Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове…» (XII, 318).

Известно и другое свидетельство: по словам П. В. Нащокина, когда Пушкин узнал о пожаловании ему чина камер-юнкера, Виельгорскому и Жуковскому пришлось «обливать <его> холодною водою… до того он был взволнован… Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому Царю»[44]. Может быть, насчет воды здесь некоторое преувеличение (Павел Воинович любил рисовать эффектные сцены), но, так или иначе, Пушкин определенно хотел уберечь Наталью Николаевну от слишком нежного внимания Царя и в течение 1834 г. неоднократно подумывал об отставке, о том, чтобы покинуть Петербург и удалиться в «обитель… чистых нег» (стихотворение «Пора, мой друг, пора…»). Однако ничего этого Пушкин не сделал (в какой-то мере ему не дали этого сделать)[45], Наталья Николаевна продолжала блистать на балах, и Александр Сергеевич не переставал предостерегать ее в письмах: «Не кокетничай с Царем» (XV, 87). Вероятно, подобные же предупреждения делались и в устной форме. Отец поэта упоминает даже о слухах, что его сын якобы поколачивает свою жену[46].

«Царь, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены» – это свидетельство Нащокина со слов самого Пушкина[47].

Да что Нащокин! Пушкин открыто высказал свои подозрения самому Императору!

«Признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою», – заявил Пушкин Николаю Павловичу незадолго до роковой дуэли. Эти слова Пушкина воспроизвел впоследствии не кто иной, как сам Император.

Подозрения эти проскользнули и в лирике Пушкина той поры. В январе 1835 г. он делает вольный перевод оды Анакреонта:

Узнают коней ретивых

По их выжженным таврам;

Узнают парфян кичливых

По высоким клобукам;

Я любовников счастливых

Узнаю по их глазам…

(III, 373; курсив мой. – Л. А.)

И, судя по всему, в тот же день (оба стихотворения датированы 6 января), как бы сравнивая себя со «счастливыми любовниками», Пушкин в припадке какого-то самоуничижения, порой находившего на него, вольно переводит еще одну – 56-ю оду Анакреонта, где в положении старого мужа, которое он в молодости своей не раз высмеивал, поэт видит теперь самого себя:

Поредели, побелели

Кудри, честь главы моей,

Зубы в деснах ослабели,

И потух огонь очей.

Сладкой жизни мне немного

Провожать осталось дней:

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей…

(III, 374)

Это уже другие мотивы. Совсем не те, что в лирике до 1834 г. Мотивы надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь сменились мотивами тревоги, ревности, смерти.

Конечно же, Пушкин отлично понимал, к чему могло привести кокетничанье Натальи Николаевны с Императором и повышенное к ней внимание со стороны Николая. И в произведениях 1835–1836 гг. тема любви неизменно сопрягается у него с мотивом расплаты за любовь, за обладание прекрасной женщиной – мотивом «любви ценою жизни».

Именно этот мотив звучит в повести «Египетские ночи», над которой Пушкин работал в сентябре – ноябре 1835 г., и особенно зловеще – в ее петербургском варианте «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.»[48], где после известного «египетского анекдота» («Клеопатра торговала своею красотою, и… многие купили ее ночи ценою своей жизни») состоялся такой разговор:

«– Невозможно… Этот анекдот совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение Пирамид.

– Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно – что любовь ее была бы дороже им жизни».

И далее, заставив своих персонажей обменяться несколькими ироническими репликами, Пушкин вкладывает в уста одного из них то, что более всего его волновало:

«…Самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово… и я подставляю лоб под его пулю… И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?

– Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..

– Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно, не усомнится ни на одну минуту…

– Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила?..

– …Что касается до взаимной любви… то я ее не требую – если я люблю, какое тебе дело?..» (VIII, 424).

В этом отрывке немало рассуждений, близко перекликающихся с письмами и дневниковыми записями Пушкина и даже с его лирикой, в частности с уже упоминавшимся незавершенным наброском «Пошли мне долгу жизнь и многие года…» и стихотворением «Из А. Шенье». Смысл последнего раскрывается в контексте приведенных рассуждений особенно полно. Напомню, что в стихотворении разработана одна из версий мифа о гибели Геракла: злобный кентавр Несс пытался овладеть женой Геракла – кроткой и наивной Деянирой. Геракл убил Несса, но тот перед смертью успел убедить Деяниру пропитать его кровью хитон («покров») Геракла, тогда, дескать, Геракл будет любить ее вечно. В крови кентавра был разлит страшный яд: пропитанный им хитон прирос к телу Геракла, причиняя невыносимую боль. Не в силах выносить страданий, греческий герой бросается в костер и гибнет…

Любимая и любящая жена, сама того не ведая, стала причиной гибели мужа!

Из А. Шенье

Покров, упитанный язвительною кровью,

Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью

Алкиду передан. Алкид его приял.

В божественной крови яд быстрый побежал.

Се – ярый мученик, в ночи скитаясь, воет;

Стопами тяжкими вершину Эты роет;

Гнет, ломит древеса; исторженные пни

Высоко громоздит; его рукой они

В костер навалены; он их зажег; он всходит;

Недвижим на костре он в небо взор возводит;

Под мышцей палица; в ногах немейский лев

Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев;

Треща горит костер; и вскоре пламя, воя,

Уносит к небесам бессмертный дух героя.

(III, 382)

Только любящая ли? Или хотя бы верная? Пушкин все чаще и чаще задавался этим вопросом, с беспощадной жестокостью и пристрастием оценивая все, что могло отталкивать от него Наталью Николаевну, – и прежде всего всегда волновавший его вопрос о разнице в возрасте:

От меня вечор Леила

Равнодушно уходила.

Я сказал: «Постой, куда?»

А она мне возразила:

«Голова твоя седа».

Я насмешнице нескромной

Отвечал: «Всему пора!

То, что было мускус темный,

Стало нынче камфора».

Но Леила неудачным

Посмеялася речам

И сказала: «Знаешь сам:

Сладок мускус новобрачным,

Камфора годна гробам».

(III, 440)

В таком настроении подходил к концу 1835 год; а осенью появился Дантес…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.