1. Прочувствованная революция: актуализация критических форм

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Прочувствованная революция: актуализация критических форм

Образы с плакатов и лозунги на стенах хотя и подчиняются двойному ограничению письменных норм и правил публичности, однако могут наглядно передавать то, как на уровне чувств переживается, испытывается сам революционный момент. Они переносят нас в самую суть того, что было оспорено событиями Мая 68-го, и помогут выявить актуализацию критических форм в двойном значении этого слова — как осуществления, реализации, и как обновления, оживления. Такая актуализация стала испытанием и для самих гуманитарных и социальных наук, способствовав развитию нового научного направления — политической и моральной социологии, исследующей критическую деятельность. Используя установки этого теоретического направления, мы рассмотрим формы выражения критики в период Мая 68-го, подчеркнув тем самым за видимым беспорядком проявлений основные ее тенденции.

Образные и прочувствованные слова,

ниспровергающие установленные порядки

Отсылка к термину «беспорядок» (d?sordre) нередко использовалась для дисквалификации критических выступлений 1968 года. При этом очень часто беспорядок означал не что иное, как переворачивание порядка:

«Любой учитель — ученик. Любой ученик — учитель»[405].

Подобное превращение критики в «беспорядок» совершалось теми хулителями, кто стремился свести «майские события» всего лишь к эфемерному карнавальному ритуалу, в ходе которого хотя и позволяется переворачивать порядки, но исключительно здесь и сейчас. В связи с этим уместно вспомнить эффект преображения карнавального восприятия, проанализированный Бахтиным в трудах о Достоевском и Рабле (Bakhtine 1970, 1979). Изобразительные и речевые формы Мая 68-го были насмешкой над репрезентациями власти. В первую очередь, они были направлены против генерала де Голля, не только президента Французской Республики, но и патерналистской фигуры опекуна, попечителя. Он сам извлек из небытия уничижительный анахронизм «chienlit»[406], чтобы очернить беспорядок. «Реформе — да; балагану — нет!»[407] — заявил он 19 мая на совещании министров. Ранее это слово было использовано Дриё Ла Рошелем для обличения «упадка» Франции. Заметим, что слово «chienlictz»[408] было оскорбительным еще во времена Рабле: в устах персонажей романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» оно стало поводом для войны с королем Питрохолом. Скатологическое по своей этимологии («chie-en-lit» — от глагола «chier» — буквально означает «испражняться в кровать»), это выражение стало в дальнейшем обозначать ряженых в маскарадных костюмах, заполоняющих улицы во время карнавального шествия. Обвинение в «балагане», брошенное де Голлем, обернулось, однако, против него самого. Его стали использовать по отношению к поверженному властителю, виновному в беспорядках:

«Балаган — он сам!»[409] (илл. 1).

Илл. 1.

Корпус образных понятий Мая 68-го состоит из прочувствованных слов, жизненная сила которых — в убеждениях их авторов и в ловком умении оборачивать и переворачивать высказывания. Очень часто острые словечки, шутки и остроты используются для словесной игры, для подмены буквального и переносного значений. Они стали предметом многих научных публикаций и исследований, в частности лексикографического характера[410]. Эти слова непосредственно участвовали в создании порядков и их оспаривании. Согласно известному изречению французского историка Мишеля де Серто, «в Мае 68-го революционеры овладели словом также, как в 1789 году — Бастилией»[411], то есть они направили свои устремления и усилия против того, что олицетворяло именно тюрьму, заключение. Словом овладевали не только представители или рупоры манифестантов: словотворчество вылилось на страницы газет предприятий — таких, например, как «Красные линии» (орган сотрудников общественного транспорта — метро и автобусов), квартальных многотиражек, вроде «Антимифа»[412] (газеты комитета действия XIV округа Парижа, объединившего ядро активистов Движения 22 марта и сотрудников клиники Лаборд). Отдельные номера газет были полностью написаны самими жителями и иногда представляли собой один лишь заголовок на чистом листе бумаги, который необходимо было заполнить читателям. Во всех этих словесных экспериментах всегда присутствовала изобразительная «форма». Так, например, на первой полосе газеты «Действие» было помещена одна лишь картинка — в противовес традиционному виду газеты с ее заголовками[413].

Илл. 2.

После того как 13 мая 1968 года Школа изящных искусств в Париже (Ecole des Beaux Arts) была оккупирована бастующими студентами, ученики при поддержке профессиональных художников из движения «Юная живопись» («La jeune peinture»), созданного в 1950-е годы попутчиками французской коммунистической партии в противовес соцреализму[414], организовали работу по созданию плакатов. Ежедневное производство плакатов в этой Народной мастерской (l’Atelier Populaire) началось с литографии («Заводы Университет Союз»[415]), а затем перешло к технике сериграфии, требовавшей значительного упрощения изображения и текста[416]. Проекты и лозунги обсуждались на общем собрании и затем утверждались голосованием, согласно процедуре «гражданского порядка величия» (grandeur cmque)[417]. Во всей деятельности соблюдалась строгая анонимность, являющаяся основой «гражданского» коллектива, даже если профессиональные художники, отстаивавшие весьма определенные политические убеждения, и играли в производстве плакатов важную роль[418]. По мере того как забастовка обретала всеобщий характер, рабочие фабрики «Рено» в городе Флин и завода «Ситроен» в парижском пригороде Жавель начали сами осваивать техники сериграфии. В свою очередь рыбаки и рабочие заводов по производству консервированных сардин стали сообщать художникам о своих условиях труда, чтобы те создавали плакаты и для них. 18 мая была создана еще одна мастерская — в Школе декоративных искусств (Ecole des Arts D?coratifs).

Илл. 3.

Согласно первому значению слова «Бастилия» (крепость, тюрьма) «пленниками», «заключенными» были сами слова, поскольку информация на радио и телевидении (ORTF) оставалась монополией государства и зависела от правительства — за исключением двух частных радиостанций, которые транслировали в прямом эфире массовые выступления с комментариями самих забастовщиков. Эти станции можно было слушать на транзисторах нового поколения, появившихся как раз в конце 1960-х годов. Этой форме трансляции новостей в прямом эфире было суждено блестящее будущее. Критика информации, находящейся под контролем властей, до сих пор не утратила своей силы и способствовала развитию новых каналов общения, например плакатов, граффити и других форм обнародования информации, которые свергли власть государственной пропаганды и режим промывания мозгов, монополизировавших слово в рамках публичного пространства.

«ORTF в борьбе, независимость»[419] (илл. 2).

«Свободная информация»[420] (илл. 3).

Плакаты, переворачивающие образы

Во втором значении «выхода из заточения, плена в Бастилии» (памятуя изречение де Серто) освобождение слов и образов следует понимать как результат творческой работы по переносу, смещению и перевороту значений. Рассмотрим последний плакат, созданный 27 июня, уже после того, как силы порядка захватили Народную мастерскую Школы изящных искусств:

«Полиция выставляется перед изящными искусствами.

Изящные искусства выставляются на улице»[421] (илл. 4).

Илл. 4.

На плакате изображен представитель сил CRS[422], участвующих в захвате здания, сотрудник национального полицейского корпуса, специально обученный и вооруженный для подавления бунтов, — один из тех, кто систематически направлялся против манифестантов. Его каска, защитные очки (или особый щит — на других плакатах) символизируют грубость полиции. В подписи к плакату используется игра слов, призванная выставить сотрудника CRS на посмешище. Изящные искусства, «выставляемые» на улице во имя права на свободу слова в публичном пространстве, противопоставляются полиции, которая [афиширует себя] перед изящными искусствами, «выставляет себя» напоказ, то есть навязчиво демонстрирует свою мощь перед лицом урезанного и взятого под контроль публичного волеизъявления.

Илл. 5.

Вместе с тем, кисточка в зубах сотрудника CRS переносит плакат в область определенной традиции политической живописи. Эта деталь позволяет авторам плаката перевернуть исходный образ большевика «с ножом в зубах», постоянно используемый во французской антикоммунистической критике вплоть до наших дней (Becker, Bernstein 1987). После забастовок и манифестаций 1919 года, после споров о введении 8-часового рабочего дня и накануне выборов в палату депутатов обеспокоенная верхушка промышленников (объединенная под названием «экономической группы») поручила карикатуристу Андриену Барреру создание плаката, призывающего голосовать «против большевизма» (хотя в то время французская коммунистическая партия еще не существовала). Заросший, небритый, с выпученными глазами и разъяренным лицом мужик держит в зубах окровавленный нож[423] (илл. 5). В 1934 году в новом контексте мобилизации французских правых и ультраправых накануне создания Народного фронта национальные республиканцы (правые) заказали художнику Пети политический плакат, призывающий «голосовать за Францию» «против лакеев Сталина», используя образ, являющийся вариацией предыдущего. На ноже видны три символа, изображающие «новых подручных Сталина»: три стрелы обозначают Французскую социалистическую партию (S.F.I.O)[424] и Леона Блюма; серп и молот — коммунистическую партию и Мориса Тореза; угольник и компас, символы франкмасонов, — партию радикалов и Эдуара Даладье (илл. 6).

Илл. 6.

Еще задолго до 1968 года этот образ неоднократно перетолковывался. В 1936 году во время правительства Народного фронта плакат Каброля призывал поддерживать уже коммунистов, а «человеком с ножом в зубах» на этот раз был Гитлер, против которого нужно было голосовать. Рисунки на рукоятке ножа отсылали к различным союзам ультраправых, против которых в качестве антифашистского движения выступала Коммунистическая партия. На лезвии ножа отчеканена свастика и имя французского металлургического магната Венделя (De Wendel), обвиненного в финансировании крайне правых, подобно Круппу, который давал деньги нацистской партии (илл. 7).

Илл. 7.

Граффити, переворачивающие и сбивающие с пути,

или Хорошо подвешенный язык

К политическим плакатам Народной мастерской (Atelier Populaire) нужно добавить настенные граффити, которые также способствовали переворачиванию публичной речи этаблированных структур и тому, чтобы выводить «дискурсы на улицу». Подобно плакатам, они ставили с ног на голову властные порядки, поддерживая новые политические направления, но они также отражали и глубинные перемены, перевороты внутренних порядков личности. Слова вроде «желания», «наслаждаться», «испытывать удовлетворение [оргазм]», «любовь», «счастье» расцвели не на плакатах, а в граффити (Tournier 2008). Эти выражения хорошо подвешенного языка нередко переворачивают наши привычные представления и сбивают нас с толку. Рассмотрим саркастическое граффити, способное обескуражить любого, решившегося взяться за социологическое исследование…

«Когда последний социолог будет повешен на кишках последнего бюрократа, разве останутся у нас хоть какие-то „проблемы“»?[425]

Данное высказывание вписывается в целый ряд выражений, где сталкиваются два приговоренных к гибели властных порядка, при этом один из них служит орудием казни другого. Воспроизводя жест, характерный для «Ситуационистского интернационала» Ги Дебора и Рауля Ванейгема, Рене Вьене в первый вечер захвата здания добавляет к настенному панно Университета Сорбонны надпись: «Товарищи! Человечество обретет счастье лишь тогда, когда последний из бюрократов будет повешен на кишках последнего капиталиста»[426] (Vi?net 1968). Истоки этого выражения можно найти еще у Вольтера, цитирующего слова Жака Мелье: «Человечество обретет счастье лишь тогда, когда последний из тиранов будет повешен на кишках последнего священника»[427]. Вариации на тему сменяли друг друга вплоть до двойной критики капитализма и деятельности, заключенной в политические рамки, как, например, у ситуационистов: «Человечество обретет счастье лишь тогда, когда последний из капиталистов будет повешен на кишках последнего левака»[428]. В конечном счете, ликвидации подлежала власть не только служителей церкви, тиранов и капиталистов, но также профессиональных политиков и социальных экспертов.

«Беспорядок» интерпретаций Мая 68-го

По разнообразию рассмотренных нами форм выражения критики можно понять, почему майские события 1968 года породили столь несхожие и даже прямо противоположные друг другу интерпретации. Сделанное недавно официальное заявление также содержит явное внутреннее противоречие:

«Май 68-го года навязал нам интеллектуальный и нравственный релятивизм. Наследники Мая 68-го навязали нам идею о том, что все является равнозначным, что не существует отныне никакого различия между добром и злом, между истиной и ложью, между красотой и уродством…

Более того — наследие Мая 68-го способствовало воцарению в обществе и политике цинизма. Культ всевластия денег, сиюминутной прибыли, спекуляции, как и извращенный капитализм, — все это ценности, которые нес в себе Май 68-го».

Автор приведенной речи последовательно утверждает две вещи: Май 68-го уничтожил все ценности и одновременно навязал «нам» ценности «спекуляции» и «извращенного капитализма». Это несуразное высказывание, содержащее внутреннее противоречие, могло бы стать еще одним свидетельством разноголосицы интерпретаций 1968 года, если бы эти слова не были произнесены кандидатом в президенты (и будущим президентом Французской Республики) Николя Саркози на митинге в Берси 29 апреля 2007 года, во время его предвыборной кампании. Видеозапись этого выступления свидетельствует, что оратор, прочитав первые две вышеприведенные фразы, отрывается от текста и дополнительно импровизирует:

«Они хотели уверить нас в том, что никакой иерархии ценностей быть не должно. Собственно, никаких ценностей, никаких иерархий уже более и не существовало: им удалось добиться своего. Ничего больше [у них] не и не было, да и сами они значили не так уж много» (крики «ура» и одобрительный свист в зале).

То, что Май 68-го «способствовал ослаблению морали капитализма», — тезис, более чем оригинальный. Напротив, ряд других тем, упомянутых в выступлении Саркози, соответствуют уже принятым интерпретациям Мая 68-го. Комментаторы событий по горячим следам чаще подчеркивали коллективный характер выступлений и выявляли различные формы мобилизации; среди этих комментаторов следует, в первую очередь, отметить Эдгара Морена, Клода Лефора и Корнелиуса Касториадиса (под псевдонимом Жана Кудре) — авторов труда «Май 68-го: Прорыв» [Morin, Lefort, Coudray 1968], или Алена Турена, который засвидетельствовал «утопический коммунизм» восставших [Touraine 1968]. Против такого подхода выступили позднейшие аналитики. Десять лет спустя Режи Дебре выдвинул тезис о том, что майское движение, позиционировавшее себя как антикапиталистическое по духу, подыграло своему врагу и, в силу «хитрости истории», способствовало смене патерналистского капитализма либеральным капитализмом американского толка, обеспечив «экспансию товарного принципа на всю социальную сферу» (Debray 1978)[429]. Через пятнадцать лет после майских событий Жиль Липовецки выдвинул другую интерпретацию, впрочем, также подчеркивающую индивидуализм тогдашнего протеста. Согласно его тезису, коллективное движение было, на самом деле, индивидуалистским по своей направленности, поскольку предполагало не самоотречение и самопожертвование ради общего дела, а «культурный радикализм, чрезмерный гедонизм, контркультуру, свободный секс», которые после первого этапа протеста привели ко «второй индивидуалистской революции», отмеченной «нарциссическим индивидуализмом» (Lipovetsky 1983). Двадцать лет спустя Люк Ферри и Ален Рено предложили свой подход, столь же лишенный иллюзий: они подвергли резкой критике «мышление 68-го», которое они охарактеризовали как французскую адаптацию философии Ницше (у Мишеля Фуко), Хайдеггера (у Жака Деррида) и Маркса (у Пьера Бурдьё) (Ferry, Renault 1988). Как и в работе Дебре, речь у них шла о «хитрости разума», поскольку «основные представители мышления 68-го вошли в историю, не имея представления о той истории, которую сами создавали», оказавшись «проводниками индивидуализма, который часто сами же обличали». Сходство с анализом Липовецки заключается в «осуждении процесса разложения „я“, который ведет к поверхностному cool-сознанию 80-х». Однако исходный пункт критики у Люка Ферри и Алена Рено разительно отличается от предыдущих авторов. Задачей в данном случае является утверждение в публичном пространстве притязаний автономного субъекта рациональной коммуникации (с опорой на философию Канта) — того субъекта воли, который отрицают структурализм и детерминизм. По убеждению авторов, антигуманизм, который Ферри и Рено приписывают указанным двум направлениям, приводит к релятивизации ценностей, к признанию относительности истины, добра и красоты. В этом утверждении нетрудно узнать тезис, воспроизведенный Николя Саркози в первом абзаце процитированного выступления.

Гуманитарные и социальные науки в испытании майскими событиями

Разноголосица интерпретаций свидетельствует о том, что гуманитарные и социальные науки сами должны были пройти через тяжелое испытание Мая 68-го, которое было трудным вовсе не из-за задиристых граффити — ведь тут для социальных наук таилась опасность куда более серьезная, чем угрозы повешения или удушения. Нельзя не провести параллель между интенсивной критической деятельностью, развернутой участниками тогдашних массовых выступлений, и главными трудами специалистов в области критически ориентированных гуманитарных и социальных наук: это, в первую очередь, Бурдьё и Жан-Клод Пассрон с работой «Наследники» (Bourdieu, Passeron 1964), Фуко с книгами «Рождение клиники» (Foucault 1963) и «Слова и вещи» (Foucault 1966) и, конечно же, Жак Лакан (Lacan 1966), осуществлявший с 1950-х годов возврат к фрейдизму (в своих работах он поставил под вопрос постулаты американского психоанализа, адаптированного к «американскому стилю жизни»). Вместе с тем, в критической социологии Пьера Бурдьё критика остается уделом социолога, что хорошо видно уже в работах, обличающих воспроизводство социальных неравенств в рамках школьной системы. Анализ не касается критики, выражаемой социальными акторами, и в частности участниками манифестаций 68-го. Как раз наоборот, Бурдьё старается разуверить участников, представив их выступления как лишенные смысла и рассматривая их поступки как бессмысленную затею, заранее обреченную на провал. Впоследствии он скажет, что был прав, предвещая «поражение революции». Подобно Реймону Будону, он вскрывает истинные причины начала массового движения; с его точки зрения, они кроются в сокращении шансов на продвижение по социальной лестнице в силу обесценивания дипломов. Напротив, после 1968 года, уже в 1980-е, зародилось два новых социологических направления, также заинтересованных в критическом подходе, однако скорее в том его варианте, что осуществляется непосредственно самими акторами (см. детальнее о программах критической социологии Бурдьё и прагматической социологии Болтански, Тевено и Натура: B?natou?l 1999). Бруно Латур и Мишель Каллон формулировали социологию научных споров (ипе sociologie des controverses scientifiques) на основе понятий взаимной заинтересованности, взаимного интереса (int?ressement) и сети актантов (Callon, Latour 1981; Latour 1983). В свою очередь, Люк Болтански и Лоран Тевено несколько позже разработали социологию оспариваний, введя в научный оборот концепцию множественных порядков величия, которые обладают легитимностью в публичном пространстве. Предложенный ими анализ был направлен на испытание этих порядков величия в операциях оценки лиц и вещей (Boltanski, Th?venot 1987, 1991)[430]. Во второй части этой статьи мы применим модель, разработанную в рамках последнего направления, для разграничения множественных форм критики, которые несли в себе слова и образы Мая 68-го. Эта критика лишь на первый взгляд была направлена против власти как таковой в любых ее проявлениях и предполагала тот релятивизм, который ей вменяют ряд последующих комментаторов майских событий.

Множественность легитимных форм суждения в публичном пространстве, которая определяется в нашей концепции как «первичный плюрализм», не исчерпывает, однако, всех потрясений Мая 68-го, отраженных в образах и словах. Некоторые из них касаются личности. И именно с ними связана путаница в противоречивых интерпретациях, авторы которых ссылаются на расплывчатое понятие индивида, который неизменным образом противопоставлен понятию «коллектив». Вместе с тем создается впечатление, что в лозунгах 68-го ведущее значение придается то индивиду, то коллективу, что уже само по себе подрывает основания для их противопоставления. Новые течения в современном гуманитарном знании, возникающие в силу придания ценности «повседневности» или телесности, в свою очередь, ставят под сомнение другое распространенное в социальных науках противопоставление — частного публичному. Чтобы выявить подобные перемены, нам понадобится новая расширенная версия модели социологии оспаривания, которая позволяет разграничить а) общезначимые оценки, предполагающие идею общего блага и имеющие публичный характер, и б) другие способности, которые связаны с благами меньшего масштаба и менее общего характера и подразумевают более близкие формы отношений с миром и другими людьми. Речь идет о модели «режимов вовлеченности» (r?gimes d’engagement), дополнившей исходную модель социологии споров; она позволяет рассматривать различные формы взаимоотношений с миром и другими людьми: от наиболее близких до всецело публичных (Th?venot 2006а, 2007)[431]. Так, социология критики, изначально направленная на исследование публичных споров, была продолжена анализом способностей (pouvoirs) и давлений (pressions), которые не предполагают публичного обобще(ствле)ния напрямую, а проявляются в заботах (troubles) на допубличном уровне близких форм вовлеченности. Собственно пространство критики и вклад политической и моральной социологии были, таким образом, расширены до выявления форм притеснения и угнетения, не имеющих прямого выхода на публичную критику с ее императивом обоснования справедливости действий (justification).

О революционных встрясках можно рассказывать по-разному: излагая историю перемен, пережитых сообща и представляемых как исторические, поскольку они затронули все сообщество в целом; или же повествуя о личных потрясениях, отметивших жизненный путь человека, его личную историю. Эти два подхода не сводятся к классическим противопоставлениям коллективного индивидуальному, публичного частному или же макрофеноменов микроявлениям. Жизнь в сообществе предполагает модальности самых разных уровней социальных взаимодействий (mise еп соттип): от того общего, что составляет основу лишь самых близких отношений, до общности всего человечества, включая множество промежуточных этапов, представляющих различные формы сообществ и совместного существования. Так же и жизнь человека предполагает формы вовлеченности разного уровня и разной значимости: от любовной близости до политического участия. В ходе майских событий эти два подхода, исходящие из сообщества или личности, подверглись совместному пересмотру и взаимной переработке.