РАХМАНИНОВ Сергей Васильевич
РАХМАНИНОВ Сергей Васильевич
20.3(1.4).1873 – 28.3.1943
Композитор, дирижер, пианист. Дирижер Московской частной русской оперы (1897–1898), Большого театра (1904–1906). Оперы «Алеко» (1892, пост. 1893), «Скупой рыцарь» (1904), «Франческа да Римини» (1904). «Литургия Иоанна Златоуста» (1910), «Всенощное бдение» (1915). Сочинения для солистов, хора и оркестра, камерно-инструментальные ансамбли, для фортепиано в 4руки, концерты для фортепиано с оркестром, для хора с фортепиано и др. С 1917 – за границей.
«Лицо Рахманинова было „находкой“ для скульптора. В нем все было просто, но вместе с тем глубоко индивидуально, неповторимо. Есть в жизни лица, которые достаточно увидеть хотя бы на мгновение, чтобы потом помнить долгие годы.
Рахманинов был очень высок ростом, и, входя в комнату, он всегда, словно по выработавшейся привычке, наклонялся в дверях. У него был чуть приглушенный, низкий голос, большие, но очень мягкие и нежные руки. Движения его были спокойны, неторопливы; он никогда не двигался и не говорил резко. У него были правильные черты лица: широкий выпуклый лоб, вытянутый, чуть с горбинкой, нос, глубокие, лучистые глаза. Он был всегда коротко острижен. Лицо Сергея Васильевича иногда напоминало мне лик кондора резкой определенностью крупных, словно вырубленных черт. Но вместе с тем оно всегда поражало своим глубоким, возвышенным выражением и особенно хорошело и преображалось, когда Сергей Васильевич смеялся, – а он умел смеяться так искренне и выразительно!» (С. Коненков. Воспоминания о С. В. Рахманинове).
«Познакомился я с Сергеем Васильевичем еще в 1916 г., но дальнейшие свидания были очень редки, с промежутками по нескольку лет. Многие из моих друзей и знакомых, близко знавшие Рахманинова, говорили, что вообще к нему подойти было трудно, что по натуре он был человек замкнутый, но то, что многим казалось холодностью и даже высокомерием, часто объяснялось лишь его застенчивостью. В последней я сам убеждался неоднократно.
Еще до первой встречи с ним мне была знакома издали, по концертам, его высокая сутулая фигура и его серьезное, сосредоточенное длинное лицо. Когда же я познакомился с ним, то вблизи меня особенно поразило это лицо. Я сразу подумал – какой замечательный портрет!
Он был коротко стрижен, что подчеркивало его татарский череп, скулы и крупные уши – признак ума (такие же были у Толстого). Неудивительно, что так много художников делали его портреты и что некоторые увлекались „документальной“ передачей странных особенностей его лица с сеткой глубоких морщин и напряженных век. Пожалуй, лучший портрет Рахманинова – один небольшой, чрезвычайно тонкий и строгий и в то же время как бы „завуалированный“ рисунок К. Сомова. Тут он избег соблазна подчеркивания узора этих деталей и ближе всего выразил духовную сущность этого человека» (М. Добужинский. Воспоминания).
«Никогда – ни вставая, ни сидя, ни шагая, а тем более за пультом или роялем – он не казался мне „костлявым“ и никогда не был (в те годы, когда я знала его) некрасив. Лицо его как-то не воспринималось отдельно, все схватывалось вместе и поражало особой, только ему одному присущей, породистой красотой. Сухое, подтянутое кверху лицо – я не знала в этом лице ничего отвислого, правда и ни разу не видала его старым (расстались мы летом 1917 года). На сухом лице были родинки; уши – почти без мочек, и это придавало ему и его суховатым (без всякой мясистости) чертам особую „породистость“, изящество, рождаемое породой, сухость и узость, похожую на голову арабского коня. И в линии носа – чуть, почти незаметно, с горбинкой, – и даже в ноздрях повторялась эта породистость. Тем, кто писал о его коротко подстриженных, ежиком волосах темного, матового цвета, казалось, что они жесткие, в тон жестковатой сухости лица, но я имела случай (уже много позже нашего знакомства) погладить эти волосы, и они оказались удивительной мягкости, почти цыплячьим пухом на ощупь. Он внезапно краснел, когда отчего-нибудь смущался, но не всем лицом сразу: вспыхнув под кожей где-то возле подбородка, розовая волна крови медленно наплывала кверху, на все лицо, продолжаясь за лбом, под волосы. Глаза его, отнюдь не блестящие, а, наоборот, матовые, без блеска, часто не раскрывались во всю ширь и поэтому казались небольшими. Может быть, еще и потому, что веки были у него тяжелые, имевшие – именно в себе, а не в глазах – что-то тяжелое и печальное. Но глаза, верней – взгляд этих очень ясных глаз был открыт, прям, с затаенным на дне их добрым, детским юмором, тем юмором хорошего отношения к человеку, который „подначивает“, ножку подставляет, как в покере, но никак, ничем не обижает человека, а наоборот – вызывает его на такой же добрый, озорной юмор. И было в Рахманинове что-то восточное, что-то почти цыганское – в очерке лица и всей головы. „Татарская шапка!“ – крикнул на него, разозлившись, где-то в гостях, чуть подвыпив, Шаляпин» (М. Шагинян. Человек и время).
«Как внутренне, так и внешне в нем жило два человека. Один – какой он был с теми, кого не любил и с кем ему было нехорошо. Тут он был сухой, необщительный и не очень приятный. Сергей Васильевич органически не выносил двусмысленностей, не переваривал ломанья и лжи, особенно лжи.
…Что меня всегда сразу брало в плен, когда я смотрела на него играющего, это то, что в нем не было ни тени фальши, ни намека на позу и театральность. Идеально мудрая простота, предельная мужественность и целомудренность…Покой, сдержанность, кажущаяся холодность. А в то же время все его существо полно тем, что он играет…Он вел вас туда, куда он хотел, и вы шли за ним безропотно и радостно.
…Все в его игре было правдой, в которую, хотите вы или нет, он заставлял вас верить.
Что еще ошеломляло меня всякий раз, когда я слушала, – был звук. Такой глубины я не слыхала никогда и ни у кого. Если можно человеческий голос сравнивать со звуком фортепиано, то голос великолепной испанской певицы Марии Гай в чем-то близок рахманинскому звуку: та же мягкость, та же неустанность в звучании, та же трогательная нежность и страстная мощь.
…Рахманинов-человек был выдающимся явлением. Все в нем было достойно удивления и любви. У него была большая человеческая душа, которую он раскрывал перед теми, кто умел понять его. Принципиальность его и в кардинальных, и в мелких жизненных вопросах была поистине достойна преклонения и подражания.
Он был высокоморальным человеком, с настоящим понятием об этике и честности. Требовательность и строгость его к себе были абсолютны…Умен Рахманинов был исключительно и к тому же широко образован.
Трудная жизненная обстановка детства: отсутствие здоровой семейной атмосферы; недисциплинированная [из-за слабо поставленного в консерватории преподавания общих дисциплин] учеба в детстве; наконец, молодость нелегкая, почти всегда безденежная, с неустойчивым бытом, – все это, казалось, не давало предпосылок к тому, чтобы из Рахманинова вышел человек эрудированный и много знающий. На самом же деле Сергей Васильевич совершенно неожиданно поражал вас такими знаниями, которые, казалось, не могли быть ему близки. По самым разнообразным вопросам я всегда получала от него ясные, четкие ответы. И мне казалось – нет книги, которой бы он не прочел. И это было почти так» (З. Прибыткова. С. В. Рахманинов в Петербурге– Петрограде).
«Музыкальное дарование Рахманинова нельзя назвать иначе, как феноменальным. Слух его и память были поистине сказочны.
…О каком бы музыкальном произведении… классика или современного автора ни заговорили, если Рахманинов когда-либо его слышал, а тем более, если оно ему понравилось, он играл его так, как будто это произведение было им выучено. Таких феноменальных способностей мне не случалось в жизни встречать больше ни у кого, и только приходилось читать подобное о способностях Моцарта.
…Рахманинов-пианист не может быть назван иначе, как гениальным…У него были изумительные руки – большие, сильные, с длинными пальцами и в то же время необыкновенно эластичные и мягкие…Его безграничная, несравненная виртуозность тем не менее не являлась главным в его исполнении. Его пианизм отличался необычайно яркой, своеобразной индивидуальностью, которой чрезвычайно трудно подражать. Рахманинов не любил в своем исполнении полутонов. У него был здоровый и полный звук в piano, безграничная мощь в forte, никогда не переходившая в грубость. Рахманинова отличали необычайной яркости и силы темперамент и какая-то суровость исполнительского облика. Ритм его был совершенно исключительный.
…Не менее гениальным был Рахманинов как дирижер, но, странным образом, индивидуальность Рахманинова-дирижера была несколько иной, чем как пианиста…Его дирижерское исполнение отличалось той же силой темперамента и той же силой воздействия на слушателя, но оно было гораздо строже и проще…Жест Рахманинова был скуп, я бы даже сказал – примитивен, как будто Рахманинов просто отсчитывал такт, а между тем его власть над оркестром и слушателями была совершенно неотразимой…Оперы, которые мне приходилось слышать под управлением Рахманинова, никогда больше не были исполнены так, чтобы можно было их исполнение сравнить с рахманиновским» (А. Гольденвейзер. Из личных воспоминаний о Рахманинове).
«Наблюдая Сергея Васильевича в обыденной жизни (трудно отказаться от радости наблюдать большого человека), я понял, что такое истинная простота и неподдельная скромность. В каждый момент, в мелочах, в еле заметных оттенках речи, мимолетных поступках сквозили в нем эти качества с врожденной правдивостью.
Вот он в обществе (как бы мало или велико оно ни было). Вы никогда не увидите его сидящим на центральном месте. Но вы не увидите его и в „уголке“, где скромность, пожалуй, чуть-чуть подозрительна. Он – как все: все толпятся – толпится и он; все разбросались по комнате, и он среди всех; надо стоять – он стоит, сесть – сидит. Конечно, он в центре всегда, но „центр“ этот в душах людей, его окружающих, а не в пространстве вовне.
Беседуя с кем-нибудь, он слушает все, что ему говорят, со вниманием и не перебьет собеседника, если слушать приходится даже абсурдное мнение. Иногда на неумное слово, когда все другие смущаются, дает серьезный ответ, и неумное слово тотчас же забывается.
В обхождении не делает разницы между большими и малыми. С каждым одинаково скромен, прост и внимателен.
Неловкостей, нередко случающихся в его окружении, умел не замечать незаметно» (Ф. Шаляпин. [О Рахманинове]).
«Обаяние его личности было несравненным. Стоило только его увидеть, и уже невозможно было оторвать от него глаз, не следить за каждым его движением. У него была необыкновенная способность все подчинять своей индивидуальности. Когда он появлялся перед публикой, за дирижерским ли пультом или за фортепиано, то все преображалось, меняло свой первоначальный облик, все становилось рахманиновским» (Ю. Никольский. Из воспоминаний).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.