Часть пятая Лагерная Литература. Погружение во тьму в поисках света

Часть пятая

Лагерная Литература. Погружение во тьму в поисках света

С 30-х годов в истории русской литературы появилось ещё одно направление – пребывание писателя в советских лагерях, в тюрьмах, в местах ссылок, на допросах, в общении со следователями, в одиночках, испытание порой пыток и издевательств лагерной жизнью. Эта литература существовала давно, ещё в годы Гражданской войны у белых и у красных были следственные органы, ЧК у красных, Особый отдел – у белых. Но то была война, когда следственные мероприятия вели чаще всего с врагами, а после войны в следственные отделы попадали просто инакомыслящие. Пролетарская диктатура выработала свою «мораль», свой «гуманизм», свою «нравственность», которые расходились с общепринятыми традиционными, христианскими, православными формулами этих понятий. После выхода в свет книги А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» (1973—1975), впервые увидевшей свет в Париже, всю эту систему наказания так и стали называть – Архипелаг ГУЛАГ.

Одним из первых об Архипелаге ГУЛАГ рассказал Иван Солоневич в своей книге «Россия в концлагере», изданной в Софии в 1936 году, за ней последовали книги Бориса Ширяева «Неугасимая лампада» (1954), Олега Волкова, Александра Солженицына, Юрия Домбровского, Варлама Шаламова. В этих книгах и во многих других освещены все интересующие читателей вопросы – причины и обстоятельства ареста, следственные действия, пытки и интеллектуальное насилие, признания и отказы, то есть приведена вся процедура насилия, которая исходила от следственного отдела.

Удивительна судьба Даниила Андреева (1906—1959). Художник-шрифтовик, он работал санитаром в блокадном Ленинграде, писал стихи и прозу, в 1947 году был арестован с женой, десять лет провёл во Владимирской тюрьме. А сейчас о нём говорят как об одном из выдающихся писателей России, авторе главной его книги «Роза мира» (1958). Это произведение опубликовано была сначала в журнале «Новый мир» (1989. № 2), в книжном виде вышло в 1991 году. Или судьба книги «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, которую считают одной из лучших книг о лагерной жизни и которая была напечатана в 1990 году, а за границей в 1967 и 1979 годах. В конце 80-х годов разные журналы начали публикацию «Колымских рассказов» Варлама Шаламова, частично опубликованных за границей.

Олег Волков в книге «Погружение во тьму» глубоко и точно освещает сложившуюся морально-нравственную атмосферу в руководящем большевистском обществе, а отсюда следуют вопросы и проблемы, которые встают перед подследственным во время допроса:

«Над просторами России с её церквями и колокольнями, из века в век напоминавшими сиянием крестов и голосами колоколен о высоких духовных истинах, звавшими «воздеть очи горе» и думать о душе, о добрых делах, будившими в самых заскорузлых сердцах голос совести, свирепо и беспощадно разыгрывались ветры, разносившие семена жестокости, отвращавшие от духовных исканий и требовавшие отречения от христианской морали, от отцов своих и традиций.

Проповедовалась классовая ненависть и непреклонность. Поощрялись донос и предательство. Высмеивались «добренькие». Были поставлены вне закона терпимость к чужим мнениям, человеческое сочувствие и мягкосердечность. Началось погружение в пучину бездуховности, подтачивание и разрушение нравственных устоев общества. Их должны были заменить нормы и законы классовой борьбы, открывшие путь человеконенавистническим теориям, породившим фашизм, плевелы зоологического национализма, расистские лозунги, залившие кровью страницы истории ХХ века.

Как немного понадобилось лет, чтобы искоренить в людях привычку или потребность взглядывать на небо, истребить или убрать с дороги правдоискателей, чтобы обратить Россию в духовную пустыню! Крепчайший новый порядок основался прочно – на страхе и демагогических лозунгах, на реальных привилегиях и благах для восторжествовавших янычар. Поэты и писатели, музыканты, художники, академики требовали смертной казни для людей, названных властью «врагами народа». Им вторили послушные хоры общих собраний. И неслось по стране: «Распни его, распни!» Потому что каждый должен был стать соучастником расправы или её жертвой.

Совесть и представление о грехе и греховности сделались отжившими понятиями. Нормы морали заменили милиционеры» (Волков О. Погружение во тьму. Из пережитого. Париж, 1987. С. 10).

Перелистывая страницы лагерной литературы, особенно протоколы следствия, допросы, признания, отказы от предыдущих признаний, письма к властям, чудом сохранившиеся, воссоздающие будничную лагерную жизнь, описанную с разных сторон, встречи, разговоры, всё время чувствуешь, как много сходного и различного в этих признаниях. Очевидцы резко осуждают неправдивые признания, фальшивые мысли и переживания, осуждают книги Б. Дьякова и А. Алданова-Семёнова за схематичность, лакировку и фальшь в передаче многих свидетельств, о «верноподданной стряпне», осуждают А.М. Горького за участие в сборнике «Беломоро-Балтийский канал им. Сталина» (1934), за положительное отношение к принудительному труду.

В последние годы чрезвычайно возвысили в общественном мнении России «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына. Вдова писателя Н.Д. Солженицына подготовила сокращённый вариант книги и предложила В.В. Путину включить книгу в школьное обучение. В.В. Путин вызвал министра образования Фурсенко и попросил найти место в школьной программе. В средствах массовой информации началось обсуждение этого предложения. Мнения разделились. В статье «Уроки ГУЛАГа в школьном расписании» в «Литературной газете» (2010. 8—14 декабря) приведены разные точки зрения о книге. «Несмотря на все вышесказанное, я убеждён, что рано или поздно всякий думающий человек в России должен прочитать «Архипелаг ГУЛАГ», – писал А. Полубота. – Но до этого надо дорасти, приобрести духовный и культурный иммунитет от пренебрежения ко всему отечественному, которого нет сейчас у большинства молодых людей. В противном случае прочтение сокращённой версии одного из самых знаменитых романов ХХ века может лишь усилить среди молодёжи настроение, выражаемое разбитной фразой: «Валить надо из этой страны!» Н.Д. Солженицына, отстаивая необходимость изучения книги «Архипелаг ГУЛАГ», напоминает своим юным читателям, что А. Солженицын, не зная официальных цифр о репрессиях, признавался: «…и замысел свой, и письма, и материалы я должен был таить, дробить и сделать всё в глубокой тайне». Жестко возражает ей историк Юрий Жуков, который напомнил, что А. Солженицын безответственно сыпал цифрами направо и налево: испанскому телевидению он заявил, что во время Гражданской войны Россия потеряла 66 миллионов, а в годы Великой Отечественной – 44 миллиона. «Такой «гигантизм», – писал Ю. Жуков, – вообще в духе «Архипелага ГУЛАГ». Наталья Дмитриевна заблуждается, когда говорит о безошибочном чутье Солженицына… Солженицын работал на основе легенд и мифов. Нас же пытаются заставить воспринимать «Архипелаг ГУЛАГ» как документальный труд.

У школьников сегодня нет времени толком изучить «Мёртвые души» Гоголя, «Войну и мир» Толстого, многие из них не читали Салтыкова-Щедрина, Лескова… Внедрение в неокрепшие умы школьников «Архипелага ГУЛАГ» вряд ли способствует воспитанию патриотизма» (Литературная газета. 2010. 8—14 декабря).

Вот несколько судеб писателей, отдавших дань лагерной теме.

Иван Лукьянович Солоневич (1 (14) ноября 1891– 24 апреля 1953) – журналист, писатель. Родился в семье народного учителя в Белоруссии. Оба деда и пятеро дядьёв, как свидетельствуют биографы, были священниками, получил хорошее образование. В Гражданскую войну служил в Белой армии. Остался в Советской России, жил в Салтыковке, двадцать вёрст от Москвы, в просторной мансарде, занимался литературной работой «в области спорта и туризма», получал приличные деньги. «Внешне наша семья жила в последние годы спокойной и обеспеченной жизнью, – писал И. Солоневич, – более спокойной и более обеспеченной, чем жизнь подавляющего большинства квалифицированной интеллигенции» (Солоневич И. Россия в концлагере. М., 1999. С. 16). Вспоминая «страшные московские зимы 1928—1930 гг.», И. Солоневич без всякого юмора сообщает, что его семья питалась «картошкой и икрой». Действительно, в Москве открылись магазины для иностранцев, а у Солоневича же было «сногсшибательное английское пальто и «неопалимая» сигара, специально для особых случаев сохранявшаяся». Русских в эти магазины не пускали, а Солоневич с независимым видом проходил мимо охранника, не предъявляя каких-либо документов. Вот тут он и покупал «честную пролетарскую икру». Резко осуждает он карточную систему, очереди, нехватку продуктов, а в итоге и бесполезность карточной системы: «Я с треском рвал карточки и шёл в какой-нибудь «инснаб» (Там же. С. 19). И. Солоневич с беспощадной точностью описывает давление государственного аппарата на права человека: «Семнадцать лет накапливалось великое отвращение. И оно росло по мере того, как рос и совершенствовался аппарат давления… Когда у вас под угрозой револьвера требуют штаны – это ещё терпимо. Но когда от вас под угрозой того же револьвера требуют, кроме штанов, ещё и энтузиазма, жить становится вовсе невмоготу, захлёстывает отвращение. Вот это отвращение и толкнуло нас к финской границе» (Там же. С. 22).

Дважды побег к финской границе пришлось отложить, наконец собрались, сели в поезд, в последний вагон, набитый сотрудниками Комитета безопасности. Оказывается, за ними давно следили, заранее всё знали, у Солоневича в Салтыковке бывали иностранцы, да и в Москве он с ними общался, знал языки. Вот почему следователь доброжелательно просил сознаться в шпионаже, которым, естественно, журналист Солоневич не занимался. Он лишь мечтал вырваться из холода, голода, различных бытовых неудобств, бежать от вранья в газетных статьях, он мечтал о честной жизни. Однако следователи, вплоть до следователя с «двумя ромбами», ничего от него не добились, он ни в чём не сознался. Но вот в камеру входит надзиратель и читает ему «Выписку из постановления чрезвычайной судебной тройки ОРПУ ЛВО от 28 ноября 1933 г.», в которой по 58-й статье он признан виновным и должен быть заключён на восемь лет в исправительно-трудовом лагере. А дальше следует подробное описание встречи с братом Борисом, которому тоже дали восемь лет, и сыном Юрием, осуждённым на три года, а ведь ему исполнилось только восемнадцать лет. По пути в лагерь Солоневич знакомится с рабочими, крестьянами, высланными из деревни во время раскулачивания, с беспризорниками-урками, с которыми Борис чуть не подрался.

За пять суток доехали до Свирьстроя, совсем недалеко от границы. Это обрадовало Ивана Солоневича, снова мечтавшего о побеге. А в лагере – обычная суета, урки воруют, крестьяне и рабочие жестоко за воровство наказывают, вплоть до убийства, лагерное начальство держит нейтралитет. Юрист Иван Солоневич, врач Борис Солоневич и Юрий Солоневич – заметные фигуры в концлагере, сильные, тренированные, грамотные. А лагерем нужно управлять, нужны умные и образованные люди. Им посоветовали не ходить в лес на работу, а поискать надёжной и интеллигентной работы. Борис стал служить врачом, Юрий стал «машинистом», то есть печатал на печатной машинке, а Иван Солоневич пришёл в УРЧ – учётно-распределительную часть в лагере, «он учитывает всех заключённых, распределяет их на работы, перебрасывает из пункта в пункт, из отделения в отделение, следит за сроками заключения, за льготами и прибавками сроков, принимает жалобы и прочее в этом роде» (Там же. С. 97), его с охотой, как юриста, назначили распоряжаться канцелярией. Управлявший всем этим хозяйством товарищ Наседкин показал своих помощников, которые переходили в распоряжение Солоневича, Солоневич же пришёл в ужас от их внешности: «Из махорочного тумана на нас смотрят жуткие кувшинные рыла – какие-то низколобые, истасканные, обалделые и озверелые. Вся эта губерния неистово пишет, штемпелюет, подшивает, регистрирует и ругается» (Там же. С. 98). Но вскоре эти «помощники» куда-то исчезли, а в ящиках и на полу остались валяться тысячи дел и жалоб, а за каждой жалобой – «чья-то живая судьба» (Там же. С. 99). На страницах книги И. Солоневича возникает много интересных и любопытных фигур: начальники, редакторы, доносчики, урки, профессора, Стародубцев, Якименко, Маркович, Непомнящий, Медовар, Михайлов, Батюшков, Радецкий… Вот Маркович, «благодушный американизированный еврей из довоенной еврейской эмиграции», приехал в Россию «пощупать» «кусочек социалистического рая», привёз 27 тысяч долларов, их обменяли на рубли: «Ну, вы понимаете, тогда я совсем баран был. Словом, обменяли, потом обложили, потом снова обложили так, что я пришёл в финотдел и спрашиваю: так сколько же вы мне самому оставить собираетесь… Или мне, может быть, к своим деньгам ещё и приплачивать придется…» Маркович редактирует газету «Перековка», и Солоневич заглядывает к нему, чтобы хоть чуть-чуть потеплело у него на душе. А чекисту Богоявленскому говорит, что очень сожалеет, что не он вёл следствие по его делу. Так ужасное в лагере переплетается с общечеловеческим. Хорошо принял чекист Якименко «трёх мушкетеров» Солоневичей, а чекист Чекалин сказал о нём как плохом человеке и карьеристе, который карьеры не сделает. Якименко отправляет из Свирьлагеря эшелоны с заключёнными, Чекалин их перед отправкой на БАМ принимает. Иван Солоневич не хочет отправлять на БАМ своего сына Юрия, и он идёт к совершенно незнакомому Чекалину и предупреждает об опасности, которая ожидает его в пути, но главное – лишь бы сына ему спасти, здесь граница недалеко, легче убежать. В тот же вечер Иван Солоневич увидел поразившую его картину: рядом с лагерем находилась некогда зажиточная деревня, но во время коллективизации и голода разорилась, приходили голодные дети, их заключённые подкармливали, отрывая от своего скудного пайка. Солоневич выносил кастрюлю с остатками щей, когда на его пути встретилась голодная девочка с мольбой отдать ей эти щи. Солоневич только что Чекалину сказал, что прошедшие революции – это сумасшествие, а тут увидел результаты этого сумасшествия. И эта встреча с голодной девочкой навсегда осталась в его памяти. «Я стоял перед нею пришибленный и растерянный, полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к самому себе, – писал он. – Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого детей нашей страны? Как это мы не додрались до конца? Мы, русские интеллигенты, зная ведь, чем была «великая французская революция», могли бы себе представить, чем будет столь же великая у нас!.. В какой-то очень короткий миг вся проблема Гражданской войны и революции осветилась с беспощадной яркостью… И вот на костях этого маленького скелетика – миллионов таких скелетиков – будет строиться социалистический рай…» (Там же. С. 184—185). (Напомним читателям, что автор служил у белых.)

Искренно и беспощадно вели разговор чекист Чекалин и Иван Солоневич за выпивкой двух литров коньяку, закусывая репой, икрой и капустой в хилом бараке чекиста. Глава «Последние из могикан», в которой ведут откровенный разговор красный чекист Чекалин и монархист Солоневич, запечатлела разговор о настоящем и будущем России. Чекист расхваливает строительство социализма в России, а монархист расхваливает монархию, когда царь при короновании, по древнему обычаю, трижды кланяется земле и народу, что он будет честно исполнять законы страны (Там же. С. 188—210). Вспоминают Ленина, Сталина, Кагановича, Бухарина и многих других большевиков, которые взялись за строительство социализма в России. Чекалин признаётся, что во время революционной борьбы, которую он ведёт с шестнадцати лет, был трижды ранен, один брат погиб от белых, другой брат от красных, отец умер от голода, была жена, но за восемнадцать лет не было ни дня человеческой жизни. Ему тридцать четыре года, а Солоневич дал ему сорок пять, он истерзан противоречиями, он отдал всё, чтобы добиться счастливой жизни для людей, а не получается, он презирает таких, как Якименко, удивляется словам Солоневича, когда узнал, что царь трижды кланяется при короновании, он достаточно образован, но не знает, кто такой Макиавелли. Солоневич со всей беспощадностью разоблачает то, что строится сейчас, он – типичный антисоветчик, антисталинист, и в разговоре с Чекалиным он откровенно высказывает свои взгляды. В итоге разговора Чекалин почти соглашается с заключённым Солоневичем, который откровенно говорит о нём: «Но во мне вместо сочувствия подымалась ненависть – чёрт их возьми совсем, всех этих идеалистов-энтузиастов-фанатиков. С железным и тупым упорством, из века в век, из поколения в поколение они только тем и занимаются, что портят жизнь – и себе и ещё больше другим… Все эти Торквемады и Савонаролы, Робеспьеры и Ленины… С таинственной силой ухватываются за всё, что только ни есть самого идиотского в человеке, и вот сидит передо мною одна из таких идеалистических душ – до пупа в крови (в том числе и в своей собственной)… Он, конечно, будет переть. Он будет переть дальше, разрушая всякую жизнь вокруг себя, принося и других и себя самого в жертву религии организованной ненависти… Конечно, Чекалин жалок – с его запущенностью, с его собачьей старостью, одиночеством, бесперспективностью. Но Чекалин вместе с тем и страшен, страшен своим упорством, страшен тем, что ему действительно ничего не остаётся, как переть дальше. И он – попрёт…» (Там же. С. 208).

Его партия послала работать в концлагере, и он, разлив остатки второго литра коньяку, сказал, что когда партия выкорчует остатки капитализма, то ничего не останется: «Пустая земля… Вот жизнь была – и пропала. Как псу под хвост. Крышка» (Там же. С. 209). А провожая Солоневича, Чекалин сунул ему остатки чёрной икры в карман – для сына.

Иван и Юрий Солоневичи, как привилегированные заключённые, накануне побега ловят рыбу и признаются друг другу, что жизнь здесь не так уж плоха, но свобода лучше. Иван Лукьянович, как инструктор физкультуры, получил командировку в Мурманск для проведения грандиозного праздника, пригласили центральные газеты, высоких гостей. Он собрал вещи (в лесу накануне закопали основной багаж в четыре пуда) и пешком, минуя посты, пошёл якобы на поезд, а на самом деле в побег. 125 километров до Финляндии нужно пройти за восемь дней, а рядом Юрий с таким же рюкзаком. Шли гораздо дольше, было шесть – восемь переправ, гнались за ними пограничники с собаками, но все препятствия были преодолены, и они оказались в Финляндии, которая встретила по-доброму, хлебосольно и приветливо.

Так после годичной жизни в концлагере, во время которой Солоневич высказывает много правильных и неверных сведений и мыслей, он бежал в Финляндию, потом прибыл в Софию и, работая над книгой «Россия в концлагере» (1936), написал: «Не лагерные, а общероссийские переживания толкнули меня за границу». Почти всё заграничное творчество И.Л. Солоневича было направлено, по его мнению, на борьбу с внутренним врагом в России – коммунизмом.

В Софии до 1938 года он издавал русские газеты, в 1945 году уехал в Аргентину, работал над книгой «Народная монархия», статьями. Скончался в Уругвае.

Борис Николаевич Ширяев (7 ноября (27 октября) 1889 —17 апреля 1959), как сын крупного помещика-землевладельца, получил хорошее образование, окончив историко-филологический факультет Московского университета, учился в Германии, в России окончил военную академию. В качестве офицера участвовал в Первой мировой войне, а в послереволюционное время, опасаясь ареста, скрывался на Кавказе. В 1920 году был арестован, предан суду и отправлен в Соловецкий концлагерь на десять лет, затем в 1929 году был сослан на три года в Среднюю Азию, где мог работать журналистом. В 1932 году он вернулся в Москву, но снова был арестован и на три года сослан в Россошь. В 1932—1942 годах жил в Ставрополе. При немцах редактировал местную газету на русском языке. Из немецкого лагеря Борис Ширяев попал сначала в Берлин, затем в Белград, где редактировал газету на русском языке. 12 февраля 1945 года, по сведениям биографов, вермахт направил Б. Ширяева в Италию для организации газеты на русском языке. Какое-то время Б. Ширяев жил в лагере для перемещённых лиц, потом, освободившись, жил в Италии, работал журналистом, писал художественную прозу, печатался в журналах «Возрождение» и «Грани», книги его выходили в различных странах.

Среди книг, написанных за рубежом, выделяется «Неугасимая лампада» (Нью-Йорк, 1954; в Москве книга вышла в издательстве «Столица» в 1991 году) о заключённых на Соловках в 1922—1927 годах.

Сотрудники издательства имени Чехова в Нью-Йорке в своём предисловии написали: «Неугасимая лампада» состоит из серии рассказов о наиболее ярких событиях и встречах автора на Соловецкой каторге. Страшна окружающая действительность («Первая кровь»), но автор больше всего останавливается на моментах, в которых и на каторге находит своё выражение неистребимое стремление людей к красоте и добру. К ним относится организация театра на Соловках («И мы – люди», «Зарницы с Запада», «Хлам»). «Нигде так не любят, не ценят своего театра, как на каторге, – замечает автор, – нигде так не гордятся им и актёры и зрители. Театр на каторге – экзамен на право считать себя человеком. Восстановление в этом отнятом праве…» К серии таких светлых эпизодов относятся описание новогодней ёлки и единственной пасхальной заутрени, которая была отслужена на острове со времени превращения его в концлагерь.

Среди глав, посвящённых наиболее запомнившимся автору встречам, хочется отметить главу об «Утешительном попе», о «Мужицком царе», о «Фрейлине трёх императриц», победившей сердца своих соузниц на Заячьем острове» (Ширяев Б. Неугасимая лампада. Репринтное воспроизведение с издания 1954 года. М., 1991. С. 8).

Книгу «Неугасимая лампада» Б. Ширяев начал писать ещё на Соловках в 1925 году, а закончил на Капри в 1950-м, сначала он был православным христианином, потом католиком: «Он писал о слезах и крови, о страданиях и смерти, а потом уничтожал написанное. Попав в Среднюю Азию в ссылку, он снова принялся писать и потом зарывал написанное в горячий песок… Соловецкая каторга была для него, как и для каждого, прошедшего через неё, «страшной, зияющей ямой, полной крови, растерзанных тел, раздавленных сердец… над навсегда покинутым святым островом только смерть простирала свои чёрные крылья» (Издательство имени Чехова).

Пребывание на Соловках началось с кошмарной сцены: полковник Генерального штаба Даллер по перекличке начальника лагеря идёт к будке, а там сидит с карабином Ногтев, следует выстрел, полковник убит, его оттаскивают, обирают, вызывают следущего, но выстрела нет:

«Вся Россия жила под страхом такой же бессмысленной на первый взгляд, но дьявольски продуманной системы подавления воли при помощи слепого, беспощадного, непонятного часто для его жертв террора. Когда нужда в Ногтеве миновала, он сам был расстрелян, и одним пунктом обвинения были эти самочинные расстрелы.

Через 15 лет так же расплатился за свою кровавую работу всесоюзный палач Ягода. Вслед за ним – Ежов.

Участь «мавров, делающих своё дело» в СССР предрешена» (Там же. С. 36—37).

В первые годы на Соловки ссылали тех, у кого не было так называемых судебных разбирательств, ни суда, ни адвокатов, каждого судили «тройки» по своему усмотрению, был в Белой армии – виновен, но с такими быстро управились, посадили всех на посудину и потопили. Ногтев во время Гражданской войны был помощником знаменитого харьковского чекиста Саенко, опыта в жестокостях ему не занимать. Но с приездом на Соловки актёра Сергея Арманова жизнь стала меняться, многие увлеклись театром, несмотря на двенадцатичасовой тяжёлый труд. Вскоре после приезда С. Арманова состоялось первое представление Соловецкого театра драмы и комедии.

Однажды в сентябре, возвращаясь из командировки, Б. Ширяев заблудился в лесу и набрёл на луч света, идущий из землянки. Он заглянул во тьму и увидел, что горит лампада, на коленях стоит монах, а рядом с ним раскрытый гроб. До рассвета Б. Ширяев стоял у землянки, «не в силах уйти, оторваться от бледных лучей Неугасимой лампады пред ликом Спаса…

Я думал… нет… верил, знал, что, пока светит это бледное пламя Неугасимой, пока озарён хоть одним её слабым лучом скорбный лик Искупителя людского греха, жив и Дух Руси – многогрешной, заблудшейся, смрадной, кровавой… кровью омытой, крещённой ею, покаянной, прощённой и грядущей к воскресению Преображенной Китежской Руси» (Там же. С. 133). И тут же задаёт самому себе вопрос: почему он так много страниц уделяет театру? На смену Арманову приходит известный комик Борин, появляется известный беллетрист и актёр Глубоковский, выходит газета, библиотека насчитывает 30 тысяч книг. Создан симфонический и духовой оркестр. Все играют, поют, сочиняют. И Б. Ширяев вспомнил бессмертного «Дон Кихота», созданного в тюрьме Сервантесом. «Казалось, что угасла приглушённой Неугасимая лампада – душа России», но только казалось.

В книге появляются Глеб Бокий, заместитель Менжинского, он «был убийцей многих тысяч», и Натан Ааронович Френкель, «оформитель и главный конструктор системы концлагерей победившего социализма», он «может смело претендовать на звание убийцы многих миллионов» (Там же. С. 137). Натан Френкель во время революции и Гражданской войны «образовал трест контрабанды с размахом поистине американским», «пограничная охрана, уголовный розыск, суды и даже само ГПУ было закуплено. Френкель был коммерсантом действительно большого стиля и человеком своей эпохи в истинном её значении» (Там же. С. 139). Но одновременно с Френкелем действовал член коллегии ОГПУ Дерибас: «Очень маленького роста, почти карлик, с огромными оттопыренными ушами, шелушащейся, как у змеи, кожей и отталкивающими чертами лица, он вызывал среди окружавших чувство отвращения, гадливости, смешанной со страхом, какое испытывают обыкновенно при взгляде на паука, жабу, ехидну… Он знал это и не старался замаскировать своего уродства, но, наоборот, бравировал, подчёркивая его крайней неопрятностью, бесстыдством, грубостью и презрением к примитивным правилам приличия. Столь же уродлива была и его психика… Дерибас был более чем обычным садистом: он был каким-то концентратом зла всех видов… Он ненавидел всё и всех… Он никогда не пропускал возможности причинить боль или иной вред каждому, даже бывшему в его лагере» (Там же. С. 139—140).

Френкель при всём своём богатстве не помогал еврейской общине, а Дерибас этим воспользовался, собрав против Френкеля обличительные документы. Из Москвы прибыл отряд чекистов и арестовал Френкеля. Смертный приговор заменили концлагерем. И здесь он раскрылся как блистательный организатор, Соловецкий лагерь показался ему слишком малым полем для деятельности. Требовались рабочие. Сначала закрылась газета, остановились литературная и театральная работа. Но Б. Ширяев по-прежнему копил материал для будущей книги: интересны были рассказы Нилыча о начале революции в селе Уренгой. Фрол утвердил себя в роли начальника комбеда, обложил богатеев непосильным бременем, а когда пришла Красная армия, начался настоящий грабёж всего населения. Появляются отец Никодим, Владимир Шкловский, брат «литератора-коммуниста Виктора Шкловского», появляются другие персонажи – Василий Иванович, «русский интеллигент в полном и лучшем значении этого слова» (Там же. С. 266), шпана прозвала его – «Василёк – Святая душа», баронесса, аристократка, фрейлина трёх императриц, автор не называет её фамилию, она слишком популярна была в России, – баронесса пошла старшей медсестрой в тифозный барак, заразилась и скончалась от тифа, поручик Давиденко, генерал Краснов, Тарусский, Зыков…

«Я не художник и не писатель. Мне не дано рождать образов в тайниках своего духа, сплетать слова в душистые цветистые венки. Я умею только видеть, слышать и копить в памяти слышанное и виденное. Претворят это скопленное те, кто вступит в жизнь позже.

Люди, о которых я рассказал, прошли перед моими глазами, их слова запали мне в сознание. Большая часть этих людей уже ушла из жизни, иные ещё в ней. Ушедшие оставили след; одни – тёмный, смрадный и кровавый; другие – ясный, светлый, радушный, как крылья серафима» (Там же. С. 399).

Значение всей «лагерной литературы» – в этих искренних и честных словах.

Олег Васильевич Волков (наст. фам. Осугин; 21 января (8 января) 1900 – 10 февраля 1996) родился в Санкт-Петербурге в дворянской семье. Отец, Василий Александрович, директор правления Русско-Балтийских заводов, мать, Александра Аркадьевна, по свидетельству биографов, из рода Лазаревых. О. Волков, правнук знаменитого адмирала М.П. Лазарева, главнокомандующего Черноморским флотом, получил хорошее домашнее воспитание, а затем дополнял своё образование в Тенишевском училище, где обучали не только наукам, но и ремеслу, был одноклассником В. Набокова. Превосходно знал языки, особенно французский. В 1928 году был арестован и по 1955 год находился в лагерях и ссылке. В 1957 году по рекомендации С.В. Михалкова был принят в Союз писателей и проявил себя как яркий реалист-художник и публицист, написавший статьи и книги в защиту погибающей природы. По свидетельству биографов, много переводил, в его переводах вышли книги Бальзака, Золя, Боннара, Ренара. В 60-х годах написал автобиографическую книгу «Погружение во тьму», отдал её в журнал «Новый мир», когда повесть А. Солженицына уже была напечатана, но А. Твардовский эту книгу отложил «до лучших времён», и впервые она вышла в Париже в 1987 году.

Начал свою литературную деятельность сразу после освобождения из лагеря, в 1951 году вышла первая книга «Молодые охотники», затем в 1959 году – повесть «В тихом краю», в 1963 году – «Клад Кудеяра», в 1970 году – «Родная моя Россия», в 1974 году – «Тут граду быть…», в 1976 году – «Чур, заповедано!», в 1978-м – «В конце тропы»…

Нелегко складывалась его судьба, писательская и человеческая, но всегда бодрый, лёгкий, высокий, подтянутый, несмотря на свой почтенный возраст, брызжущий энергией и неиссякаемым юмором, он поражал, бывая в издательствах, своей бесстрашной готовностью работать и работать: словно все эти тяжёлые для него годы он всего лишь накапливал энергию, чтобы сейчас, когда пришло его время, безоглядно её тратить. О. Волков тратил энергию только на творчество, всё подчиняя этой безудержной страсти, копившейся в нём столь долго. Появились повести, рассказы, очерки, журнальные и газетные выступления. А зачинщиком скольких дискуссий он был всё это время! После многих его выступлений в печати принимались государственные решения, направленные на искоренение тех ошибок и недостатков, о которых говорилось в статьях и очерках Олега Волкова. И сколько он сберёг этими выступлениями – памятников старины, лесов, озеро Байкал и многое другое. Некоторые его статьи и очерки порой долго лежали в редакциях журналов и газет, но потом, напечатанные, вызывали дискуссии по затронутым вопросам, бесконечные споры и разговоры в писательских и читательских кулуарах. А государственным служащим, занимавшим высокие должности, приходилось отвечать перед народом за те «грехи», которые они допускали в своей повседневной деятельности, подчас бесконтрольной.

Но Олег Волков – не только страстный, глубокий и острый публицист и очеркист: в повести «В тихом краю» он прежде всего тонкий и вдумчивый художник, умеющий создавать живые человеческие характеры. Неторопливо, обстоятельно вводит своих читателей Олег Волков в собственный мир, созданный его художественным словом. Вот в повести «В тихом краю» Олег Волков воспроизводит свою дворянскую жизнь, Авдотья Семёновна, а три года назад бывшая для всех телятницей Дуней, осматривая себя, дивилась тому, как быстро она располнела, «уже в грудях жмёт», «кнопки сами отскакивают», а в это время Александр Александрович, младший сын Балинских, стоя у рояля, наигрывал одной рукой отдельные музыкальные фразы. А потом насмешливо объяснил своей жене, что её предки постоянно занимались молотьбой, стиркой, «рожали с серпом в руках». И вскоре мы узнаём, что Александр Александрович – блестящий выпускник консерватории, мечтал написать виртуозное музыкальное произведение, готовился к концертам, а потом пошла рюмка за рюмкой, отселили его из богатого дома в домик из трёх спален, где пытался играть и писать, давал уроки музыки, но тоже разочаровался. И как-то, возвращаясь домой во хмелю, заснул, а проснулся у Дуни в пристройке телятника с котлом. Он бы ушёл к себе, но Дуня была «цветущей стройной девушкой с маленькими жёсткими, но красивыми руками, не умей это простодушное большеглазое создание так мило поглядывать, поводить плечами или откидывать голову, словно подставляя лицо для поцелуя. Словом, ушёл бы, не будь всего этого очарования» (Волков О. В тихом краю: Повесть и рассказы. М., 1976. С. 29). Всё это происходит до Первой мировой войны. Рассказчик, юноша, вспоминает о своих близких родственниках, он очень любил ходить с Александром Александровичем на охоту, внимательно наблюдал за жизнью взрослых, видел, как приехал в имение Вольский, как много наговорил он о своей революционной деятельности, опасаясь, что за ним следят; девятнадцатилетняя Лиля, дочь заслуженного адмирала, мечтавшая о революции как о романтической тайне, увлеклась этим Вольским, призналась, что мечтает участвовать в революции. События так и мелькали в повести: Первая мировая война, Февральская революция, Октябрьская, когда большевики взяли власть в свои руки…

Чуть раньше Александр Александрович, только что восхищавшийся концертом Рахманинова, одумался, ведь Рахманинов всего лишь двумя годами раньше окончил консерваторию, а гляди, что сделал! Из дома Александр Александрович сбежал, предчувствуя огромные перемены в жизни, а брат ничего не понимает, «брат со своим оптимизмом не видит, не хочет видеть». Дуню он заберёт, как устроится на новом месте, «там сейчас переполох, ведь я выдержал – никому не сказал, куда еду. Боялся, что отговорят». «На лице его возникла прежняя, добрая и застенчивая улыбка, такая миролюбивая и сочувственная – та самая, за которую, я уверен, моего несчастного дядю любили все, кто его сколько-нибудь близко знал… Дядя Саша уже больше никогда не вернулся, он как в воду канул. Много спустя прошёл слух, что его зарезали и ограбили в селе на большой дороге. Но в те смутные времена проверить это было уже некому» (Там же. С. 265—266). Вскоре усадьба опустела, Пётр Александрович Балинский вызвал доверенных лиц, они, в том числе и наш рассказчик, смазали охотничье и военное оружие и спрятали в надежде, что вскоре всё успокоится и начнётся обычная усадебная жизнь. Но началась новая революция.

Художник прожил большую жизнь, и, работая и вспоминая её, он словно перебирает в памяти увиденное и запомнившиеся встречи. Удивительнее всего, что в рассказах и повестях Олега Волкова почти нет плохих людей. Почему-то его память удерживает только благородные человеческие личности, замечательные характеры людей, с которыми некогда столкнула, пусть и не надолго, его жизнь. Один писатель запоминает одно, другой – другое. Один запоминает то, что его покоробило, а Олег Волков то, что его возвысило, порадовало, а может быть, вызвало сожаление. Поражает рассказ Олега Волкова «Таиска». Сколько уж таких сюжетов появлялось в литературе, сколько уж женщинам не советовали влюбляться в женатого человека – пройдёт миг, он вспомнит о жене, о своей семье, уедет к ней. Вот Таиска не послушалась здравого смысла, связала свою судьбу с геологом. И настолько точно и психологически тонко ведёт автор по перипетиям любовных переживаний своих героев, что рассказанному нельзя не поверить. Нет, разум тут был подавлен нахлынувшим потоком чувств, и Таисия осталась одна растить своего сына…

Олега Волкова тянет к тем, кто добр, совестлив, бескорыстен, терпим к иным обычаям, к иным мыслям и мнениям. «Ярцевские далёкие дни» – так называется рассказ о далёких днях, проведённых в глухой сибирской тайге. В подавленном состоянии (на рассказчика обрушились несчастья, выбившие его из привычной колеи) он мог бы озлобиться на весь мир, на людей. А О. Волков создал в этом рассказе замечательный образ хирурга Михаила Васильевича Румянцева, учёного-ботаника Владимира Берга и его любовницы Зульфии Ибрагимовой, которая не решилась поехать вместе со своим любимым в Ленинград: там заболела мать учёного. Он уехал, а она осталась и потом всю жизнь была несчастлива, а он умер в одиночестве. И сколько глубоких раздумий возникает от размышлений об этих судьбах. Писатель не раскрывает душевных глубин своих далёких друзей, но ясно одно: он горько скорбит, что два таких хороших человека не получили от жизни того, что она могла бы им дать.

Превосходен и рассказ «Случай на промысле», написанный тоже как воспоминание о давно прошедших молодых годах, когда автор только начинал свою жизнь в Сибири, познавая её трудности и сложности.

Олега Волкова восхищает готовность человека жертвовать своим временем и покоем ради других людей. Потому-то он так поддерживает легенду ярцевцев о том, что хирург Румянцев был чуть ли не гениальным хирургом, творившим чудеса. А ведь дело-то не в искусстве хирурга, а действительно в безотказном и самоотверженном служении людям, которые полюбили его за это. Но есть и другие люди, которые думают только о себе, только об удовлетворении своих гнусных страстей. Вот таких Олег Волков яростно ненавидит, хоть и не вводит их самостоятельными фигурами в своё повествование. Особенно яростную войну Олег Волков ведёт против тех, кто своим беспробудным пьянством калечит жизнь других людей. Сколько раз на жизненных дорогах ему приходилось видеть, как пьяница-отец терзает детей своим бесшабашным поведением! Отсюда бедность в доме, неуверенность в будущем, боязнь матерей, что дети пойдут по стопам отца. Гневные слова О. Волков высказал в рассказе «Огненная вода».

С не меньшим интересом читаешь «Очерки Подмосковья», «Деревенские судьбы», «Московские очерки», читаешь их как «записки охотника»: Волков приезжает из года в год в одно и то же место в Волоколамском районе Московской области, чтобы отдохнуть от тяжких писательских трудов – поохотиться. Но какой там отдых писателю, некогда жившему на селе и хорошо знавшему труд хлебороба, то и дело натыкается он на бесхозяйственность, на беспорядки, на нетребовательность со стороны руководителей. И всякий раз пытается выяснить, почему так получается. Почему на приусадебных участках картошечка стоит окученная, выполотая, любо посмотреть, а на колхозном поле что-то чудовищно мрачное виделось ему. Говорят, что пропала любовь к земле. Нет, не пропала, на своём клочке земли люди стараются. Не будет картошки, дети будут голодать. А вот на совхозной земле работают совсем по-другому. И никто ничего с этим поделать не может. А сколько земли пропадает из-за отсутствия дорог, сколько людей застревает на этих раскисших дорогах, которые становятся всё шире и шире, а земли под полезными культурами всё меньше и меньше. Какой чудовищный урон несёт наша земля из-за бесхозяйственного отношения к дорогам.

Нет порядка в лесу, нет егерей, а если есть, то оклады уж очень низкие. Горько сжимается сердце художника при виде заброшенных деревень. «При виде этих поглощаемых травами, навсегда исчезающих следов жизни длинной чреды поколений крестьян меня охватывает чувство обиды за их безвестность: не стало многовековой деревни и напрочь отсеклась память о тысячах русских людей, строивших мою землю. И не найти о них никаких справок, ни самых обрывистых сведений ни в архивах, ни в родословных. Поле и лес поглотили скромные мужицкие усадьбы, время развеяло имена хозяев…» – размышляет много испытавший писатель. Пожалуй, эти очерки напоминают не только «Записки охотника» И. Тургенева, но и очерки Глеба Успенского, столько в них точных расчётов и выкладок: автор подробно, с цифрами в руках, анализирует хозяйственную деятельность некоторых колхозов и совхозов. Эти очерки О. Волкова можно назвать и «Нравы Теряевой слободы». Жестокая и беспощадная правда раскрывается здесь, всему этому веришь, потому что и сам не раз сталкивался с подобными людьми и нравами. Дядя Гриша, с которым подолгу разговаривал писатель, размышляя о бедах крестьянина, нарисовал нелёгкую и даже жёсткую картину: «Оно конечно, вокруг того, как это мужик прежде был хозяином своей земли, а ныне у неё в работниках, можно невесть чего хитрого измыслить и нагородить. Тут большая разница знаешь в чём получилась? Техника мчит да гонит, за ней не поспеваешь. Прежде мужик приступал к делу не торопясь: прикинет, примерит, на солнышко взглянет, а там и начнёт… А нынче всё давай и давай, бегом да вскачь…»

Олег Волков хорошо знал Москву, любил бродить по её старым переулкам и улицам. Много написал статей и очерков о Москве и старых русских городах, о русских архитекторах, о скульпторах, о художниках. О бережении русской старины, о красоте архитектурных памятников, о лесе и земле, о неразрывной связи времён и поколений, о бережливом отношении друг к другу и о многом другом высоком и значительном в сердце русского человека писал Олег Волков в своих книгах. Но главная цель оставалась невысказанной – «Погружение во тьму» повсюду получала отказы. Небольшие отрывки проскальзывали в печать, но глубокая боль от невысказанного печалила душу. Лишь однажды душа оттаяла в ожидании счастливого конца: «Помню день, когда, окрылённый публикацией «Ивана Денисовича», положил на стол Твардовскому свою повесть «Под конём», – вспоминал Олег Волков.

– Ну вот, – сказал, прочтя рукопись, Александр Трифонович, – закончу публикацию Солженицына, напечатаю и вас. Только не сразу, а то обвинят в направлении…

Но оттепель прекратилась раньше, чем ожидал редактор «Нового мира». Он, однако, оставался оптимистом и, возвращая рукопись, обнадёжил меня:

– Видите, я написал на папке «до востребования»: мы к вашей повести вернёмся».

После этого я её не единожды переделывал, изымая оттуда один острый эпизод за другим, менял название, пока не удостоверился окончательно, что никакие лагерные воспоминания напечатаны не будут, если не говорить о верноподданной стряпне Дьяковых и Алдан-Семёновых и прочих ортодоксов. Кремлёвские архонты дали команду считать выдумками и россказнями толки о лагерях, раскулачивании, бессудных казнях, воздвигнутых на костях «стройки коммунизма», – упоминание о них приравнивалось к клевете и враждебной пропаганде» (Волков О. Погружение во тьму. Париж, 1987. С. 440).

Олег Волков был освобождён из мест заключения в апреле 1955 года: «За плечами почти двадцать восемь лет тюрьмы, лагерей, ссылок, отсиженных ни за что. У меня в архиве пять уже ветхих бумажонок со штампами и выцветшими печатями. Я их собрал ценой двухлетних хлопот в Москве. Это по-разному сформулированные справки трибуналов, судов и «особых совещаний» о прекращении дела по обвинению имярек в том-то, по статье такой-то, ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ. Я собирал их не ради коллекционирования, а для представления в жилищное управление Мосисполкома: чтобы получить квартиру и быть прописанным, надо было привести доказательства, что длительное отсутствие из Москвы было вызвано не вольным бродяжничеством по свету, а занявшими весь период репрессиями» (Там же. С. 435—436).

В самом начале повествования О. Волков описывает мрачное место заключения в Архангельской тюрьме, в которой просидел около года. И молодой человек в двадцать восемь лет, перед которым открывалась блестящая карьера журналиста и переводчика, вдруг понимает, что он оказался в «пылающей бездне», понимает, как «неодолимы силы затопившего мир зла»; «калёным железом выжигаются из обихода понятия любви, сострадания, милосердия – а небеса не разверзлись…» (Там же. С. 8). Вроде бы прав О. Волков, почти всё так и было, но небеса не разверзлись потому, что в русской литературе сохранились и понятия любви, и сострадание, и милосердие, но за живые голоса в литературе нужно было биться и страдать. И такая литература была.

О. Волков рассказывает о своих родителях, о мыслях, которые возникали с началом Февральских событий 1917 года, о том, как приходил к отцу банкир Шклявер, главный акционер и распорядитель Русско-английского банка, и уговаривал отца перевести деньги за границу: «Отрешитесь от иллюзий, дорогой Василий Александрович, – убеждал он его. – Россию я люблю не меньше вашего, хотя вы родились в древнерусском городе, а я в местечке Могилёвской губернии! Она дала мне положение, деньги, дружбу благороднейших русских людей – всё, что у меня есть… Но, мой милый идеалист, той России, какую вы надеетесь увидеть, не будет и через триста лет: народ не способен управлять своей судьбой. Он выучен слушаться только тех, кто присвоит себе право ею распоряжаться, не спрашивая о согласии, кто обходится с ним круто…» (Там же. С. 33—34). Шклявер уже тогда назвал германский Генеральный штаб главным финансистом всех российских преобразований, начиная с Февральских событий.

Но отец не соглашался на бегство из России, считал, что роль «крысы, покидающей обречённый корабль», для русского интеллигента неприемлема. Это и решило судьбу всего семейства Волковых: «Мы русские или нет? Недалёк конец войны. А тогда сам собой устроится порядок. Даже смешным покажется, что из-за каких-то демагогов, вроде Троцкого и Ленина, мы поддались панике. Все эти агитаторы и понятия не имеют о России! Жили себе за границей, высасывая из пальца теории, а русского народа и в глаза не видели. Да все их схемы ещё Достоевский развенчал…» (Там же. С. 35).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.