Мавзолей Ленина, этносы, русский язык
Мавзолей Ленина, этносы, русский язык
7 ноября 2005 года.
Антироссийские настроения в Польше с избранием нового президента, который похож на брата-близнеца не меньше, чем на своего тезку-экс-президента, если я не путаю их имена, возводятся, как видно, в ранг государственной политики. Журналисты впервые озвучили помыслы поляков, надо думать, далеко не всех, о том, мол, не следовало воевать с фашистской Германией на стороне СССР, а вступить в союз с немцами и маршировать вместе с ними 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве.
Видите, какие вояки поляки? Судьбы народов СССР, Европы и мира сложились бы иначе. Ну, совсем, как сегодня.
У нас многие - из журналистов и депутатов Государственной Думы, которые имеют доступ в СМИ, как возмутились. Кажется, справедливо, даже высказывание Черчилля о поляках приводили.
Но это же наши демагоги. Они не заметили, что помыслы поляков в стереотипах антисоветизма, ныне антируссизма, с переиначиванием исторических событий, с переменой знаков, ничем не отличаются от их собственных, в основе которых восприятие истории СССР в сослагательном наклонении, то есть желаемое в тех же стереотипах антисоветизма выдается за истину.
Демагоги, возмущаясь поляками, какие они есть, Бог с ними, стучат себя по лбу, не замечая этого. А в головах лишь звон костяшек пропагандистских клише.
Что бы сделали поляки на Красной площади, если, конечно, нацисты им позволили маршировать вместе с ними 7 ноября, если бы народы СССР им позволили? Это ясно. Никита Михалков озвучил развеянные в дым помыслы фашистов: убрать Мавзолей Ленина! Развеять прах, как пыжились сравнять с землей Ленинград.
А затем кинорежиссер, получивший Оскара за антисоветизм, отмечал свой юбилей с президентом, который, видимо, вполне разделяет его пристрастие к гробокопательству в условиях, когда население вымирает, как от эпидемии чумы, какой еще не знало человечество. Боже! Как бы мне хотелось убедить себя, что я сгущаю краски.
Но все так. Антироссийские настроения поляков в головах русской интеллигенции, возмечтавшей превратиться в средний класс. Для этого мало разрушить Отечество, надо переписать историю, переменить все акценты в понятиях добра и зла, в содержании нового гуманизма, выработанного классической русской литературой. Все это делается у нас. Я помню, интеллигенция всегда заигрывала с поляками, и нет ничего удивительного в том, что они относятся к русским так, как русские к самим себе.
Однажды, еще школьником, я был в Мавзолее - в те дни - Ленина и Сталина. Мне показалось, тело Сталина занимает много места и излишне здесь, Ленин был естественен как в жизни, так и в смерти. Конечно, нелепо было сооружать Мавзолей на Красной площади. Но это получилось в исторически конкретной ситуации, как слагается история и протекает жизнь. В церквях венчают, крестят и отпевают. Торговые ряды соседствуют с Покровским собором. Мавзолей вписался в Красную площадь.
Разумеется, разрушителям СССР, нынешнему режиму, части интеллигенции из перевертышей Мавзолей, как бельмо на глазу. Им страшно: память о Ленине сохранится, а о них нет, какие бы памятники на их могилах ни возводили наскоро, как на могилах воров в законе. Через 50-100 лет ничего не останется, кроме забытых надгробий, а через 500 - и вовсе ничего.
Где Мавзолей Александра Македонского? Где его прах? Абсолютно неважно. Но Александр в памяти человечества навсегда, каким бы его ни изображали его почитатели или злопыхатели. Память о Ленине сохранится тоже, он один из гениев человечества.
Но сегодня у нас не выносят гениев. Что за будет это фильм о Сергее Есенине? О Пушкине, судя по псевдоисторическим сериалам? Пишут о потомках поэта, находят, но какое отношение они имеют к Пушкину, к его лирике? Никакого. Чернь интересуется лишь окололитературными фактами, не вынося ничего великого, высокого. Не вынося стихов Пушкина и Есенина, жемчужин поэзии всех времен и народов.
Не выносят и великих событий. Когда речь о блокаде Ленинграда, у журналистов один вопрос вертится - о фактах людоедства. История СССР сведена к сталинским лагерям. Узнал из выступления Михаила Задорнова, как школьник в сочинении о 1937 годе что-то сморозил. Нетрудно догадаться, на какие темы ныне им приходится писать сочинения.
А ведь 1937 год - знаменательный год в истории СССР и русской культуры. Страна широко отмечала столетие со дня смерти Пушкина, было выпущено самое полное собрание сочинений поэта. Это было в русле культурной революции, поднявшей Россию от сохи до победы над фашизмом и Космоса.
Много я спорил со своим другом-однокурсником о Революции, при этом, надо заметить, он вступил в партию еще в армии, я мог вступить и на философском, и позже как член Союза писателей, но ради внутренней свободы не сделал этого, что для меня естественно, и вот именно мне, беспартийному, приходилось выступать против нападок на большевиков. У меня был аргумент, перед которым мой друг отступал: "Не будь Революции, он, может быть, прогуливался бы по Эрмитажу или среди ночи по берегу Финского залива, но не со мной, меня просто не было бы на свете - никогда".
На Амуре, когда там проезжал Антон Павлович Чехов в конце XIX века, процветало частное предпринимательство, как в Америке в пору золотой лихорадки, с быстрым вымиранием коренного населения. По подсчетам этнографов, к 1913 году нанайцев не осталось бы на земле.
Самоназвание нанайцев хэчьжени. Это остатки населения из царства Цзинь, сметенного буквально с лица земли ордами кочевников. Это было цветущее государство. Люди, затерявшиеся в тайге, выжили, но утратили письменность и все блага цивилизации. Но язык сохранил понятия "книга", "читать", "писать".
Когда пришли на Амур русские, нанайцев крестили, как всюду это делали христиане. Мои родители родились в годы Революции и Гражданской войны на Дальнем Востоке. Я помню жизнь в нанайском селе такою, какая она была всюду по России - с двумя общественными зданиями школа и клуб, которые еще в 50-е годы XX века соответствовали своему назначению и занимали видное место.
Мой отец погиб под Москвой, его младший брат где-то под Сталинградом. Моя мать умерла от туберкулеза легких, когда я учился в 5 классе в соседнем селе и жил в интернате на полном государственном обеспечении, введенном буквально в мой приезд, иначе моему старшему брату пришлось бы оставить школу и пойти в рыбаки. Боюсь, на Амуре ныне все пошло по второму кругу с лихорадкой частного предпринимательства, благо есть там чем промышлять, с отъездом русских в Россию, как говаривали встарь.
Мне трудно представить, как бы я сегодня вступал в жизнь и в литературу. Разумеется, молодежь в любые эпохи находит свои пути, как в самые холодные весны трава пробивается, расцветают луга. Но я рос, менее кого-либо приспособленный даже к тем, теперь это особенно ясно, почти идеальным условиям, словно детство и юность я провел "в садах Лицея".
Во мне не было ни тени предприимчивости, хотя мечты о великой жизни рано пробудились в моей душе. Может быть, я сознавал тщету моих грез о славе? Ведь я мечтал не просто стать известным, решив однажды, писателем, ну, прежде всего ради той же внутренней свободы, к примеру, не каждый день ходить на работу, как все, обрекая себя, правда, на нескончаемый труд все 24 часа, наяву и во сне, - а явиться не иначе, как гением.
Откуда это я взял? Еще в интернате в Найхине я весьма сожалел, что такое название не звучит, то ли дело Лицей, разумеется, единственный, царскосельский, да первого выпуска. Но, кажется, мои фантазии не отличались оригинальностью, если ныне лицеев и университетов хоть пруд пруди.
Верил ли я сам в свою мечту, не знаю, но, совершив ряд ошибок в жизни, обычно роковых в юности, на первом курсе философского факультета я нежданно начал писать стихи, зачитываться лирикой и классической прозой всех времен и народов, - в этом и состояло мое философское образование.
Это привело к тому, что я совершенно не мог читать современных писателей, включая диссидентов, и, похоже, названием своей первой повести предрек свою судьбу - "Птицы поют в одиночестве". К этому добавилось то обстоятельство, что во мне - по внешности - видели нанайского писателя и ожидали вещей по национальной тематике как мои земляки, это понятно, так и русские, из лучших побуждений. А я в это время увлекся изучением серебряного века и мировых драм - "Божественной комедии" Данте и "Фауста" Гете.
По ту пору в Китае пронеслась пресловутая культурная революция, с осложнениями на границе, и во мне в Ленинграде стали видеть китайца, если раньше с улыбкой, то теперь с неприязнью. До оскорблений и драк не доходило, все-таки времена были еще мирные совершенно в обеих столицах, в которых я один мог бродить среди ночи. Сегодня, возможно, меня спасает мой возраст, ведь в межэтнические коллизии втягивается прежде всего молодежь, даже скорее подростки, что, конечно, хуже всего для них же.
Но умонастроение молодежи - лишь следствие, гримасы той катастрофы, какая постигла всех нас, с распадом СССР, с размежеванием по идеологическим соображениям, по этнической и конфессиональной принадлежности - союзов, партий, общин. Союз писателей СССР распался на столько союзов не только по республикам, но и в обеих наших столицах, что я до сих пор, поскольку никуда не выходил, не совсем представляю, в каком союзе нахожусь, да, по правде, мне все равно.
И вот я остался один - вне партий, вне союзов, вне общин, как, впрочем, и жил всегда, "не разделяя ни общих мнений, ни страстей".
Мое положение определилось еще в детстве. У нас в селе в ту пору жили три одиноких китайца с образцовыми огородами и даже с садом. Один из них жил за деревней у колхозного поля и считался нашим дедом по отцу. Вскоре после войны его убили. Поэтому в селе и к нам, пока мы подрастали, отношение было особое, как вообще к китайцам, корейцам, японцам, каковыми принимали меня впоследствии. Обиды не было, кроме минутной досады, но я словно нес ответственность за представителей народов Дальнего Востока.
К счастью, эта ситуация, ныне явно враждебная для подрастающих поколений, в пору моего детства и юности на Амуре и на берегах Невы проступала лишь где-то на задворках, куда я не заглядывал, а рос в среде, где русская речь делала всех нас представителями одного народа, независимо от этнической принадлежности, что, впрочем, для кого-то было на первом месте, но для меня никогда.
В моих взаимоотношениях с учительницами и девушками русская речь играла совершенно особую роль, по сути, как язык поэзии и классической прозы. В какой-то мере роль французского языка в эпоху Пушкина. Русский язык, теперь мне это ясно, сыграл роль греческого и латыни, носителей европейской культуры и мысли, и русский язык открыл мне классическую поэзию и прозу Востока. Все это свидетельствует о ренессансности эпохи, в какую мы жили еще недавно.
Русский язык никогда не был для меня чисто разговорным на бытовом уровне; одно время я еще владел ненормативной лексикой, даже мог похвастать перед товарищами, но в классе 9 неприметно для самого себя совершенно утратил эту способность, - русский язык стал для меня лишь языком поэзии и мысли. Если я поэт, разумеется, русский поэт.
Но при нынешнем умонастроении тех же писателей и издателей кто примет меня за русского писателя, тем более за русского поэта и мыслителя? Я заговорил на эту тему, которая меня мало занимает в отношении себя, но касается напрямую моего творчества, чтобы обозначить лейтмотив этих заметок, который прояснивается с полной ясностью, поэтому лучше дать им определение, пусть у кого-то оно вызовет недоверие и смех. Вот что здесь развертывается - Дневник одинокого гения.
У меня нет ни притязаний, ни амбиций. Таких свойств мне всегда не хватало. Это моя жизнь и мое творчество, еще неведомое, хотя книга драм "Утро дней. Сцены из истории Санкт-Петербурга" издана в 2002 году тиражом 700 экз. Возможно, отпечатано больше и существуют электронные версии.
Но критики нет. Полное молчание. О Петре I мало ли кто не писал. А о Пушкине в стихах?! И этого не заметить? Если это плохо, как не разразиться патетической статьей? По форме это классическая драма, уже это достойно внимания, по крайней мере, как современный опыт.
Эти трагедии возникли не случайно. Ее персонажи предстают как ренессансные личности, с обоснованием автора ренессансных явлений русской истории и русского искусства. Это делается у нас впервые. И полное молчание. Или уже и критики, и литературоведы, и искусствоведы перевелись в России? Я вижу, литературный процесс у нас прерван, но не настолько же? И как его вновь запустить, как не новой всеобъемлющей идеей Русского Ренессанса?