Ломоносов и Тредиаковский

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ломоносов и Тредиаковский

Сев писать свою знаменитую Коронационную оду 1747 года, Ломоносов наметил несколькими смелыми мазками портрет Человека – скорее же, полубога – дочерью которого была взошедшая только что на престол Елизавета Петровна, и описывал удивление олимпийских богов, а также и духов природы, перед величием его дела: «В стенах внезапно укреплена / И зданиями окруженна, / Сомненная Нева рекла: / „Или я ныне позабылась / И с оного пути склонилась, / Которым прежде я текла?“». Как выяснялось чуть ниже, Нева вовсе не сбилась с пути, просто при впадении ее вод в Финский залив вырос новый град, сразу привлекший внимание «божественных наук». Петр Великий призвал их переселиться на берега Невы, и те были отнюдь не против – но злобный рок отнял жизнь у великодушного монарха. Дело его взялась было продолжить Екатерина I – но и ее жизнь досрочно пресеклась: «Но кроткая Екатерина, / Отрада по Петре едина, / Приемлет щедрой их рукой. / Ах, если б жизнь ея продлилась, / Давно б Секвана постыдилась / С своим искусством пред Невой!». Упомянутая Секвана (Sequana) есть латинизованное название реки Сены, на берегах которой стоит Париж. Что же касалось символического соперничества гениев Невы и Секваны, то в такой, привычной для поэтического искусства своего времени Михайло Васильевич выразил надежду на то, что когда-нибудь Петербургу удастся встать на равных с Парижем, а то и превзойти его по части развития наук и искусств.

Следует обратить внимание на то обстоятельство, что идею соперничества с Францией, принадлежавшей к числу лидеров цивилизованного мира той эпохи, Ломоносов решил выразить в торжественной, широко развернутой оде. Дело в том, что ода рассматривалась теоретиками классицизма как едва ли не самый возвышенный жанр литературного творчества, деля эту честь разве что с трагедией. Одним из основоположников оды был писавший примерно за сто лет до Ломоносова французский поэт Франсуа де Малерб, давший в своем творчестве классические образцы ее разработки. К числу излюбленных тем Малерба было воспевание абсолютизма, в котором он видел залог поступательного развития державы. По сравнению с этой высшей ценностью, все остальное отступало в тень: даже религия была для Малерба не более чем официальным вероисповеданием, полезным для сплочения нации. Сходный пафос одушевлял и Ломоносова, бывшего истым державником. В истории русской литературы тот жанр, в котором он отличился, получил образное наименование «государственной оды». Вступив в соревнование с французским классиком на его, так сказать, территории и выйдя из такового с честью, русский поэт мог надеяться на то, что пойдя по намеченному им пути, отечественная литература сможет вскоре сравниться с французской – а может быть, когда-нибудь и затмить ее.

Преемственность между обоими поэтами, французским и российским, не составляла секрета для современников Ломоносова и даже подчеркивалась ими. К примеру, в «Эпистоле о стихотворстве», написанной петербургским поэтом Александром Сумароковым в тот же год, что и цитированная выше ломоносовская ода, поэтам был адресован следующий совет: «… Возьми гремящу лиру / И с пышным Пиндаром взлетай до небеси, / Иль с Ломоносовым глас громкий вознеси: / Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен…». В примечаниях, предназначенных для отечественного читателя, неискушенного пока в литературных тонкостях, Сумароков специально оговорил, что Мальгерб (Малерб) – это «французский стихотворец, славный лирик. Родился около 1555 году. Умер в Париже в 1628 году». Примечание отдает если не педантизмом, то школьным духом, и это не случайно. Дело в том, что в своей Эпистоле Сумароков ориентировался на образец этого жанра – выпущенное в свет в 1674 году сочинение Никола Буало «Поэтическое искусство», в четырех песнях которого, в зарифмованной, рассчитанной на заучивание форме были изложены все каноны французского классицизма. Перенесению их на русскую почву и посвятил свою лиру Сумароков.

Возвращаясь к творчеству Ломоносова, нужно заметить, что его обращения к французской традиции следовали не сердечной склонности, но, так сказать, идеологическим соображениям. Психологически Ломоносов был целиком на стороне немецких писателей, и даже звук французских стихов был ему неприятен. «Французы, которые во всем хотят натурально поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят, нам в том, что до стоп надлежит, примером быть не могут, понеже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя», – подчеркивал он в «Письме о правилах российского стихотворства», посланном в 1739 году в Академию наук. Под «стопами», упомянутыми в приведенных словах, следует понимать опорные единицы нового, так называемого силлабо-тонического стихосложения, скорейшее укоренение которого в русской поэзии Михайло Васильевич поставил себе целью. Между тем, в русской ученой поэзии того времени, силлабический принцип был принят, и даже преобладал. Слух образованного русского читателя воспитан был на силлабике, и в силу этого факта французская поэзия должна была ему быть приятной по звучанию. Утверждая обратное, Ломоносов показывал, что ему дела нет до предыдущей истории русской поэзии, что он ее ни во что не ставит, а ориентируется на немецкую поэтическую традицию, в которой силлабо-тонический принцип стал к тому времени общепринятым.

В Петербурге в то время жил и трудился другой поэт, по имени Василий Кириллович Тредиаковский. За несколько лет до Письма Ломоносова – а именно, в 1735 году – он опубликовал собственный проект реформы русской поэзии, под заглавием «Новый краткий способ к стихосложению российских стихов с определением до сего надлежащих знаний». Проект Тредиаковского также состоял в переходе к силлабо-тонической системе, тут разногласий с Ломоносовым у него не возникало. Однако, в отличие от Ломоносова, Тредиаковский знал предыдущую, силлабическую традицию отечественного стихосложения и ценил ее. Поэтому, намечая свою реформу, он вывел на первый план те размеры, которые могли читаться почти c равной легкостью как в силлабической, так и в силлабо-тонической традиции. «Ломоносов, в отличие от Тредиаковского, подошел к преобразованию русского стиха не как реформатор, а как революционер», – подчеркнул видный отечественный филолог М.Л.Гаспаров. Отнюдь не оспаривая этого тезиса, добавим, что тут германофил схлестнулся с галломаном. Действительно, как командировка в немецкие земли сыграла решающую роль в формировании личности талантливого помора Ломоносова, так поездка во Францию сделала молодого астраханца Тредиаковского поэтом и теоретиком литературы.

Тредиаковский был парижанин и сорбоньер. Написанные на берегах Сены в 1728 году «Стихи похвальные Парижу» свидетельствуют о том, что поэт на Париж разве что не молился: «Красное место! Драгой берег Сенски! / Тебя не лучше поля Элисейски: /Всех радостей дом и сладка покоя, / Где ни зимня нет, ни летня зноя…». Тредиаковский вернулся в Санкт-Петербург в 1730 году законченным галломаном и поспешил представиться в этом качестве читающей публике. В самом начале следующего, 1731 года он выпустил книгу, которой суждено было снискать в русской литературе громкую славу. Заглавие ее звучало: «Езда в остров любви. Переведена с французского на российской Василием Тредиаковским». Действительно, первую часть книги составил перевод аллегорического романа французского писателя Поля Тальмана. Во второй части был помещен ряд оригинальных стихотворений молодого поэта, написанных как на русском, так и на французском языках. Два из них, включая «Оду о непостоянстве мира», фактически ставшую первой русской одой в строгом значении этого слова, были опубликованы как в русском, так и французском варианте.

Оригинальность не была в данном случае самоцелью для Тредиаковского. Историки российской словесности подчеркивают, что французские стихотворения второй части изобилуют штампами и прямыми заимствованиями из тогдашней французской литературы. Именно по этой причине писать стихи на французском языке было для Тредиаковского делом относительно простым. Соположение русских стихотворений с французскими, требовавшее изобретательности и прозорливости, представляло, напротив, задачу первостепенной трудности. Ведь Тредиаковскому пришлось находить выразительные средства для новой литературной традиции, которой еще не существовало. Вот почему подзаголовок «Переведена с французского на российской Василием Тредиаковским» был для автора программным, а русский читатель это сразу заметил и оценил.

В позднейшем творчестве поэта наше внимание привлекает написанная на предстоявшее пятидесятилетие «северной столицы» ода, озаглавленная «Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санктпетербургу». Содержание ее незамысловато: юбилейный жанр всегда налагает ограничения на полет фантазии одописца. Тем более любопытно, что автор нашел уместным и возможным посвятить четыре из тринадцати строф Оды иностранцам. «Авзонских стран Венеция, и Рим, / И Амстердам батавский, и столица / Британских мест, тот долгий Лондон к сим, / Париж градам как верьх, или царица», – писал он, напоминая об «образовательных путешествиях» в Европу, давно заменивших для большинства образованных русских паломничество к святым местам, и продолжал, выражая уверенность в том, что скоро и сам Петербург станет привлекательным для просещенных иностранцев: «Но вам узреть, потомки, в граде сем, / Из всех тех стран слетающихся густо, / Смотрящих всё, дивящихся о всем, / Гласящих: „Се рай стал, где было пусто!“». Как видим, темы Парижа и Петербурга сплетались в творческом сознании нашего галломана.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.