Маяковский

Маяковский

Общее содержание поэмы «Облако в штанах», писавшейся в 1914–1915 годах, памятно многим читателям. Разделив поэму на четыре части, поэт посвятил их последовательному отрицанию того понимания любви, искусства, общественного строя и религии, которое исповедовалось большинством его современников в России. Молодой футурист придавал своему сочинению исключительное значение, рассматривая его как «катехизис современного искусства». Себя он видел предтечей грядущей русской революции – а может быть, ее «тринадцатым апостолом» (именно это название поэма первоначально получила). В конце второй части он сам говорит о том, как прошел «…Голгофы аудиторий / Петрограда, Москвы, Одессы, Киева», узрел «…идущего через горы времени, / которого не видит никто» и понял главное: «Уже ничего простить нельзя. / Я выжег души, где нежность растили. / Это труднее, чем взять / Тысячу тысяч Бастилий!». Как видим, предвидение скорого наступления русской революции соединяется здесь с воспоминанием об общеизвестном парижском событии 14 июля 1789 года. Единственное возражение тут состоит в том, что первая часть «Облака в штанах» начинается, как известно, со слов «Вы думаете, это бредит малярия? / Это было, / было в Одессе» и, следовательно, с формальной точки зрения отношения к Петрограду иметь не может.

На это нужно заметить, что к «южной столице России» была приурочена лишь любовная линия поэмы В.В.Маяковского, поводом к написанию которой послужил неудачный роман с М.А.Денисовой. Что же касается других линий, то тут горизонт существенно расширяется, охватывая, как мы только что видели, и Киев – «мать городов русских», и «первопрестольную» и нашу «северную столицу». В автобиографических заметках «Я сам» обстоятельства написания основного текста поэмы очерчены так: «Май. Выиграл шестьдесят пять рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала. Куоккала. …Вечера шатаюсь пляжем. Пишу „Облако“. Выкрепло сознание близкой революции. Поехал в Мустамяки. М.Горький. Читал ему части „Облака“. Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет…». Действительно, в середине мая 1915 года, неожиданно получив в свои руки сумму, значительную для полунищего футуриста, Маяковский поехал в пригород Петрограда – Куоккалу (теперешнее Репино), остановился там в гостинице при железнодорожной станции и отдался творческому труду. Рабочим кабинетом ему служил берег Финского залива, продутый насквозь холодными северными ветрами. Там можно было до бесконечности ходить взад и вперед по пляжу, у подножия так называемой «Бартнеровской стены», гудя под нос ритм и выкрикивая слова поэмы, рождавшейся буквально «на ходу». Кругом были дачные поселки, куда на летнее время охотно перезжали видные представители петроградской интеллигенции – Кульбин, Чуковский, Репин, Горький и многие другие. Им довелось стать первыми слушателями нового сочинения Маяковского и после первых колебаний принять ее. Большинство присутствовавших при чтении предчувствовали скорое наступление революции, а некоторые активно ей помогали. В любом случае, ясно было, что революция разразится в столице империи. В силу таких соображений, мы можем не только говорить о воздействии петроградских впечатлений на концепцию поэмы «Облако в штанах», но и восстановить в ней пласт, связанный с идеями и образами «петроградского текста».

Семнадцатым апреля 1917 года помечена небольшая поэма «Революция», жанр которой был определен в авторском подзаголовке как «Поэтохроника». Действие начинается 26 февраля с описания стихийного возмущения солдат Волынского полка, а 27-го герою становится ясно, что речь идет о наступлении событий всемирно-исторического значения: «Граждане! / Сегодня рушится первое тысячелетнее „Прежде“. / Сегодня пересматривается миров основа … Граждане! / Это первый день рабочего потопа». Как видим, поэт сохранил верность себе, видя в происходящем не просто социальный взрыв, но событие метафизическое, сравнимое с основанием новой мировой религии. Дав несколько зарисовок народного возмущения, поэт обратился к картине рабочего Питера: «Рассыпав дома в пулеметном треске, / город грохочет. / Город горит … Это улицы, / Взяв по красному флагу, / Призывом зарев зовут Россию. / Еще! / О, еще! / О, ярче учи, красноязыкий оратор! / Зажми и солнца / и лун лучи / мстящими пальцами тысячерукого Марата!». Как видим, сам город, охваченный заревом революции, поднимается, призывая к восстанию всю страну. Восставшие петроградцы видятся в свете этого духовного пламени как гигант, исполненный духом Жан-Поля Марата – одного из самых вождей якобинцев. Нужно оговориться, что вожди Февральской революции отнюдь не считали себя последователями Марата. Однако поэт-футурист мечтал о распространении начатой революции в физическом и духовном пространстве. Для того он и призывал в Петроград дух Марата. Парижские события 1789 и последующих годов становились, таким образом, своего рода «ветхим заветом», из сокровищницы которого русские революционные массы могли смело черпать образы и примеры.

В феврале 1927 года советская пресса сообщила, что поэт Владимир Маяковский принял предложение партии и правительства написать сценарий спектакля, намеченного к постановке в Ленинграде на праздник 7 ноября. «Дух Марата», к которому так пламенно обращался поэт в 1917 году, давно победил – и теперь предстояло достойно отпраздновать десятилетие этой победы. Верный духу эпохи, Владимир Владимирович взял на себя повышенные обязательства и написал не сценарий, но объемистую поэму, которой было дано задорное, под стать настроению масс, название «Хорошо!». Автор сознавал, что речь шла о выработке нового канона и потому дал своему сочинению подзаголовок «Октябрьская поэма». В цитированных уже нами воспоминаниях «Я сам» поэт высказался по этому поводу вполне однозначно: «Хорошо» считаю программной вещью, вроде «Облака в штанах» для того времени. «Октябрьская поэма» Маяковского составила эпоху в истории советской литературы и дала образец, которому следовали поколения наших поэтов, вплоть до А.Вознесенского. Современники тоже ее оценили по достоинству. Широкую известность получили слова А.В.Луначарского, характеризовавшего сочинение Маяковского «…как великолепную фанфару в честь нашего праздника, где нет ни одной фальшивой ноты».

В середине октября поэму «Хорошо!» выпустили отдельным изданием, а 7–8 ноября представление, основанное на тексте ее «исторических» разделов было с успехом показано в ленинградском Малом оперном театре. «Грандиозное массовое представление в театре как бы сливалось с тем, что происходило в эти дни на улицах нарядно украшенного города: повсюду гремели оркестры, звучали хоры, двигались карнавальные колесницы, с песнями шли организованные стройные колонны людей», – подчеркнули биографы поэта З.А.Вейс и В.Я.Гречнев. События десятилетней давности снова разыгрывались на улицах Ленинграда и на его сценах – однако на этот раз они были очищены от всего, что представлялось вождям победившей партии случайным, тем более вредным. Те ленинградские торжества внесли свою лепту в выработку «праздничного канона» советской страны в целом… Тем более интересно посмотреть, подверглись ли перестановке акценты в новой поэме «певца революции».

В том, что это произошло, не приходится сомневаться. Первое, что бросается нам в глаза – то, что при рассказе о взятии власти большевиками 25 октября 1917 года не упоминается ни о штурме Бастилии, ни о Робеспьере, ни о Марате. Практически все явные упоминания о деятелях или событиях Великой Французской революции сняты. Победа большевиков оказалась настолько масштабной и полной, что упоминания об исторических предшественниках в данном контексте были бы неуместны. Кроме того, миф о Петрограде как «колыбели революции» сам занял место «ветхого завета» по отношению к «новому», который на глазах созидался в Москве, под сенью кремлевских звезд, поколением советских людей, выдвинувшим лозунг «Сталин – это Ленин сегодня». В этих условиях, перипетии французской революции вытеснялись в темную предысторию. Сходная концепция была намечена Маяковским еще в поэме «Владимир Ильич Ленин», написанной под впечатлением смерти вождя революции в 1924 году. В ней «тени прадедов, парижских коммунаров» заклинали революционеров грядущих лет: «Сообща взрывайте! / Бейте партией!». Однако когда речь доходит до описания того, как такая партия, созданная силами Ильича и его соратников, пришла к власти в октябре 1917 года, исторические аналогии отступают на задний план – затем, чтобы не принизить значения «третьей русской революции».

Французская тема в творчестве В.В.Маяковского вовсе не исчерпывалась обращением к истории французских революций. При случае он вводил в свои сочинения образы или мотивы из более старого, «петербургского текста», действуя с умом и тактом. Стоит напомнить о стихотворном цикле «Париж», в тексте которого нашли себе место плоды творческих досугов, которыми поэт пользовался в ноябре-декабре 1924 года, во время своего пребывания во французской столице. «Дух времени» у Маяковского, как всегда, на первом месте: он не забывает упомянуть ни о Великой Французской революции, ни о Парижской Коммуне, ни о недавно убитом французскими шовинистами товарище Жоресе. За этим пластом проступает другой – и вот на парижском бульваре поэт сталкивается лицом к лицу с месье Тургеневым и мадам Виардо – точнее, с похожими на них людьми, над внешностью которых творчески поработал парижский туман. Действительно, о ком в первую очередь может подумать русский поэт, как не о Тургеневе, который более всех наших писателей «петербургского периода» был связан с Францией и полжизни прожил в Париже… «Я хотел бы / жить / и умереть в Париже, / если б не было / такой земли – / Москва», – звучат заключительные строки цикла, ставшие хрестоматийно известными. Казалось бы, что может быть естественнее, чем признаться, что Париж прекрасен – и тут же оговориться, что своя земля лучше? Между тем, дело здесь обстоит совсем не так просто. «…Стихи эти – весьма точная цитата. „Я хочу жить и умереть в моем любезном отечестве, но после России нет для меня земли приятнее Франции“, – писал Карамзин, расставаясь с Парижем. Маяковский не только наизусть помнил эти слова, но и, прощаясь с Парижем, ощущал себя все тем же „русским путешественником“ за границей. Параллель эта вызывала у него даже некоторую досаду, что видно из иронических в собственный адрес слов о сердце, расквашенном сентиментальностью», – заметили Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.