1

1

При общей неизученности ритма прозы, пожалуй, наименее исследована в этом смысле проза XVIII века. А между тем теоретики и практики литературы этого периода отнюдь не безразличны к ритмической организации речи. Достаточно вспомнить хотя бы один из параграфов «Риторики» Ломоносова: «В начале и в конце периодов и их членов наблюдают положение ударений над складами последних и первых речений. В начале периода или члена стоящее ударение на первом складу пристойно в вопрошениях и повелеваниях и где представляется печаль, страх или что внезапное; на втором и на третьем складу ударение прилично в предложениях о великолепных, важных, радостных и сильных вещах… В окончании периодов всегда пристойнее поставить ударение на другом или на третьем складу от конца последнего речения, кроме сего чем далее от конца поставлено ударение, тем и непристойнее. На последнем складу стоящее только прилично в вопрошениях и повелеваниях, а в прочих случаях слуху неприятно» ¹ . Здесь и в ряде других мест «Риторики», во-первых, определены ритмические единицы прозы, наибольшая – период, его составные части – члены и, наконец, наименьшие ритмические единства – колоны. Во-вторых, Ломоносовым в соответствии с традицией, в первую очередь античной, отмечена особая роль зачинов и окончаний – важных ритмических определителей периодов и членов.

Конечно, все эти характеристики в данном случае подразумевают не только литературно-художественную прозу, но и прозу вообще. Ведь художественная проза в строгом смысле этого слова как самостоятельная эстетически значимая и структурно определенная система художественной речи, отличная, например, от прозы ораторской или прозы научной, в этот период еще не сформировалась.

Для прозаических текстов этого периода наиболее важным является принципиальное разграничение «стилей» и соответствующих им жанров и видов речи. В известном ломоносовском определении трех стилей за высоким были, как известно, закреплены «прозаические речи о важных материях, которыми они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются», за средним – «описания дел достопамятных и учений благородных», а за низким – «дружеские письма, описания обыкновенных дел» ² . Ломоносов дифференцирует эти стили и соответствующие им жанры прежде всего лексически, в зависимости от употребления «славянских», «славянороссийских» и «российских» речений. Возникает вопрос: существует ли наряду с лексической ритмическая дифференциация стилей и видов речи?

Для ответа на этот вопрос сравним основные ритмические характеристики «Похвального слова Петру Великому», статьи «О сохранении и размножении российского народа» и писем Ломоносова – к М. И. Воронцову, И. И. Шувалову и к сестре, М. В. Головиной.

Отличия этих текстов очевидны. Все произведения, представляющие собой «речи о важных материях» и относящиеся, по ломоносовской классификации, к «высокому стилю», характеризуются, во-первых, значительным увеличением размера среднего колона и соответственным преобладанием больших колонов, слоговой объем которых больше десяти слогов. И второе их отличие, еще более ярко выраженное, – незначительное количество ударных структур в зачинах и окончаниях и тяготение к дактилическим (и даже гипердактилическим) формам с большим количеством безударных слогов перед первым и после последнего ударения.

Особенно рельефны отмеченные отличия при сравнении двух писем – к графу Воронцову и сестре Ломоносова. В первом и предмет изложения, и адресат побуждали «к важному великолепию», и мы видим в нем все только что отмеченные приметы «высокого стиля». Другое – «дружеское письмо» к сестре, и в нем налицо гораздо большая близость к «среднеречевым» данным, заметное увеличение ударных структур и более естественных для разговорной речи малых и средних колонов. Ритмико-речевые различия здесь вполне ощутимы «на слух», это очевидно даже в небольших отрывках из писем: «Ваше сиятельство, яко первого моего предводителя к сему славному делу, всеуниженно прошу вашим милостивым предстательством учинить сие в том высокое покровительство и споспешествование, коим уже много лет пользоваться счастье имею». И с другой стороны: «Весьма приятно мне, что Мишенька приехал в Санкт-Петербург в добром здравие и что умеет очень хорошо читать и исправно, также и пишет для ребенка нарочито… Поверь, сестрица, что я об нем стараюсь, как должен добрый дядя и отец крестный».

Специальный интерес на этом фоне вызывают отдельные особенности еще одного письма – к И. И. Шувалову. Оно написано по поводу гибели профессора Римана, написано почти сразу же после этого события, которым Ломоносов был чрезвычайно взволнован, и это эмоциональное потрясение отчетливо выразилось в стиле и слоге письма. «Что я ныне к вашему превосходительству пишу, за чудо почитайте, для того что мертвые не пишут. Я не знаю еще или по последней мере сомневаюсь, жив ли я или мертв» – таковы начальные фразы, задающие тон всему письму.

Каковы же ритмические отличия этой речи с ярко выраженной эмоциональностью? Здесь несколько возрастают ударные зачины и окончания, и это вполне согласуется с мнением Ломоносова, что «в начале периода или члена стоящее ударение на первом складу пристойно… где представляется печаль… или что внезапное», а «на последнем складу стоящее только прилично в вопрошениях и повелеваниях…». Эмоционально окрашенная речь более прерывиста, и это приводит к увеличению количества малых колонов. И еще один фактор, материально закрепляющий эмоциональное напряжение, – нанизывание и, соответственно, увеличение однотипных ритмических структур, в данном случае женских окончаний.

Приведу из этого письма еще один типичный пример следующих друг за другом акцентных и интонационно-синтаксических параллелизмов: «Мне и минувшая в близости моя смерть, и его бледное тело, и бывшее с ним наше согласие и дружба, и плач его жены, детей и дому столь были чувствительны, что я великому множеству сошедшегося народа не мог ни на что дать слова и ответа, смотря на того лицо, с которым я за час сидел в конференции и рассуждал о нашем будущем публичном акте».

Ритмически отличаются друг от друга «Похвальное слово Петру Великому» и статья «О сохранении и размножении российского народа»: в ораторской речи несколько больше мужских зачинов и колонов сравнительно небольшого слогового объема. Аналогичные особенности присущи и ритмике «Слова на погребение Петра Великого» Феофана Прокоповича. Можно предположить функциональную связь этих признаков с эмоциональной активностью (всегда так или иначе свойственной ораторскому слову), а также с большей ориентацией на устную форму речи ³ .

Стало быть, в прозаических текстах, принадлежащих одному автору, обнаруживаются отличительные особенности ритмики в различных речевых разновидностях. В торжественных «речах о важных материях» уменьшаются ударные структуры в зачинах и окончаниях и малые колоны и, наоборот, широко употребляются безударные – особенно дактилические – формы и колоны сравнительно большого слогового объема. По-иному обстоит дело в частном и дружеском письме, которое гораздо ближе к среднеречевым акцентным нормам и обычной разговорной экспрессии. Черты своеобразия отмечаются также в эмоционально выделенных речевых разновидностях, которым присуща, в частности, более фиксированная повторяемость тех или иных акцентно-ритмических форм (чаще всего определенных типов окончаний). Но самое главное – это принципиальная связь ритмики с типом и жанром речи. Она играет преобладающую роль во всей прозе классицизма и вообще почти во всей прозе XVIII века. Очень характерно в этом смысле, что, например, «Дневник одной недели» А. Н. Радищева оказывается по своим ритмическим характеристикам гораздо ближе к «Письмам русского путешественника» Н. М. Карамзина, чем к главам «Путешествия из Петербурга в Москву». Жанровая близость, ориентация на разговорную экспрессию и известную интимность становятся в данном случае решающими и даже более важными, чем принадлежность произведений одному и тому же автору.

Вместе с тем, обратившись к «Путешествию из Петербурга в Москву», мы видим новые черты ритмической эволюции русской прозы. То, что у Ломоносова выступало как ритмические свойства разных текстов, у Радищева оказывается представленным в одном произведении, но в его различных, композиционно обособленных и ритмически разнородных частях. Такими разными сферами в первую очередь являются, с одной стороны, авторская, а с другой – прямая речь. Авторская речь здесь, говоря словами Ломоносова, «от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышается» и несет в себе, соответственно, уже знакомые нам ритмические признаки «прозаических речей о важных материях»: и обилие безударных, особенно дактилических зачинов и окончаний, и заметное преобладание больших колонов над малыми. А в прямой речи сравнительно высок процент мужских окончаний и активизируются малые колоны.

Сравним, например, следующую фразу из авторской речи главы «Новгород»: "Вышед от приятеля моего Карпа Дементьевича, я впал в размышление. Введенное повсюду вексельное право, то есть строгое и скорое по торговым обязательствам взыскание, почитал я доселе охраняющим доверие законоположением, почитал счастливым новых времен изобретением для углубления быстрого в торговле общения, чего древним народам на ум не приходило… " – с диалогом из этой же главы:

"– Карп Дементьевич, чем ты ныне торгуешь? В Петербург не ездишь, льну не привозишь, ни сахару, ни кофе, ни красок не покупаешь. Мне кажется, что торг твой тебе был не в убыток.

– От него-то было я и разорился. Но насилу бог спас. Получив одним годом изрядный барышок, я жене построил здесь дом. На следующий год был льну неурожай, и я не мог поставить, что законтрактовал. Вот отчего я и торговать перестал…

– Старинный шутник, благодетель мой. Полно молоть пустяки, возьмемся за дело.

– Я не пью, ты знаешь … "

На фоне дидактически-торжественных авторских рассуждений выделяются отдельные отрывки с наиболее яркой эмоциональной окраской речи, своеобразные лирические отступления (конечно, не в строгом смысле этого слова). Показательный пример – «Посвящение» А. М. Кутузову, открывающее книгу. И опять-таки мы встречаем здесь некоторый рост малых колонов и большую повторяемость ритмико-синтаксических форм: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человеческими уязвлена стала. Обратил взоры мои во внутренность мою – и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы. Ужели, вещал я сам себе, природа только скупа к своим чадам, что от блудящего невинно сокрыла истину навеки. Ужели сия грозная помеха произвела нас для того, чтоб чувствовали мы бедствия, а блаженство николи. Разум мой трепетал от сея мысли, и сердце мое далеко ее от себя оттолкнуло». Характерный интонационно-синтаксический параллелизм сочетается с анафорическими повторами (душа моя, взоры мои, внутренность мою, разум мой, сердце мое … ужель … – ужель), а также с накоплением и перекрестным чередованием однотипных зачинов и окончаний в колонах и фразах.

Важно, однако, не только и даже, пожалуй, не столько разграничение этих отличных друг от друга ритмико-речевых форм, а их совмещение в одном прозаическом произведении. «В „Путешествии“ Радищева нет никаких отступлений от стилистических норм классицизма, если не считать отступлением соединения разных литературных стилей в одном переплете вследствие новости самого жанра» ⁴ , – очень точно писал Г. О. Винокур. Связанное с этим общим принципом соединение разных речевых ритмов «в одном переплете» было весьма важным этапом формирования художественно-речевой структуры прозы. Нужно отметить, что речь в данном случае идет именно о соединении, совмещении, которое намечает путь к новому, более сложному ритмическому единству прозаического целого.

В связи с только что сказанным становится очевидной принципиальная важность одного нового качества, которое обнаруживается при анализе ритмических характеристик произведений Карамзина ⁵ . Сравнивая показатели распределения зачинов, окончаний и слогового объема колонов в авторской и прямой речи «Бедной Лизы», «Острова Борнгольм» и «Марфы Посадницы», мы наблюдаем явное сближение этих двух типов речевой организации в пределах одного произведения. Особенно это видно в окончаниях колонов и фраз, где можно говорить даже не о сближении, а о совпадении характеристик авторской и прямой речи в одном и том же произведении. Да и в целом прямая речь, скажем, в «Марфе Посаднице» оказывается гораздо ближе к авторской речи этого же произведения, чем, скажем, к прямой речи «Бедной Лизы», а диалог в «Бедной Лизе», в свою очередь, по распределению окончаний весьма заметно отличается от диалога «Острова Борнгольм».

Эти данные позволяют говорить о формировании признаков ритмического единства целого прозаического произведения, причем наиболее очевидным носителем этого единства ритмического строя среди рассматриваемых ритмических определителей выступают окончания колонов, фразовых компонентов и фраз. На особую ритмическую функцию «клаузул» не только в стихах, но и в прозе Карамзина обратил внимание еще С. Шевырев ⁶ , а затем об этом говорили многие исследователи. Но дело, конечно, не только в определенной системе распределения внутрифразовых и межфразовых окончаний. Та же тенденция к ритмическому единству прозаического целого проявляется и в повторяющихся формах ритмико-синтаксического построения карамзинских фраз, в своеобразно симметричных соотношениях между колонами во фразах и между фразами в карамзинских периодах. Л. А. Булаховский определял их как «крупные фразные структуры, в которых преобладающая роль принадлежит ритмической параллельности частей и соответствующей этой параллельности интонации; структуры с эстетической установкой на округленность больших составов, на пропорциональность соотношения в них отдельных членений, на охват их в прозрачно показанной при этом точной иерархии» ⁷ . В лингвистическом исследовании теории русской периодической речи Р. Д. Пятина отмечает многообразные ритмические построения в периоде Карамзина и разные формы проявления в нем общего принципа симметрии: «Протяженность его колонов иногда почти одинакова, иногда постепенно возрастает или убывает, короткие и длинные колоны чередуются, образуют кольцо. Однородные члены с зависящими словами могут располагаться в порядке возрастания групп, образовывать ритмическое кольцо, могут постепенно усложнять основной ритмический рисунок» ⁸ .

Особенно фиксированной является такая ритмическая симметрия в своеобразных эмоционально-экспрессивных кульминациях, где членение на колоны и фразовые компоненты особо подчеркивается специальным пунктуационным знаком тире: «Лиза рыдала – Эраст плакал – оставил ее – она упала – стала на колени, подняла руки к нему и смотрела на Эраста, который удалялся – далее – далее – и наконец скрылся – воссияло солнце, и Лиза, оставленная, бедная, лишилась чувств и памяти». Ритмическая выде-ленность подобных отрывков опирается и на грамматический параллелизм, и на урегулированность слогового объема колонов, и на параллелизм их зачинов и окончаний. Вместе с тем в этих экспрессивных пиках лишь концентрируются те особенности, которые в той или иной степени присущи всему тексту, и на такой общности основывается единый эмоциональный тон всего повествования.

Конечно, ритмическое объединение разных типов речи на первых порах является вместе с тем и известным сужением речевого диапазона по сравнению, скажем, с радищевской прозой. Давно и справедливо отмечена соотнесенность прозы Карамзина с разговорным языком «образованного общества» (И. Дмитриев), и в рассмотренных произведениях Карамзина мы легко найдем отмеченные выше ритмические признаки разговорной экспрессии: во-первых, сближение характеристик зачинов и окончаний со «среднерече-выми» акцентными нормами, во-вторых, рост малых колонов и ударных структур в зачинах и особенно в окончаниях по сравнению с образцами речей «о важных материях» в русской прозе XVIII века. Однако ритмическое единство прозаического целого соотносится здесь в первую очередь не с жанрово-речевой определенностью рассказа, а, как уже говорилось, с единым и определенным тоном рассказчика, с его особой «интонацией чувствительности». По замечанию Б. М. Эйхенбаума, «речь Карамзина всегда строится по закону внутренней языковой интонации, а не по принципу описания. Отсюда – повышенная (но не ложная) риторика и тождественная периодичность речи, из своих собственных законов построящей мелодию» ⁹ .

Конечно, тон этот не только един, но и однообразен, конечно, можно говорить, как это делали современники, наряду с монотонией и об идиллично-сти и манерности этого слога, – слога, по определению Булаховского, «плавного и изящного, нравящегося, но не волнующего, в определенных жанрах трогающего, но не потрясающего» ¹⁰ . Но вместе с тем нельзя не видеть здесь и принципиально важных моментов художественной, и в частности ритмической, эволюции русской прозы. Это тенденция к формированию ощутимого ритмического единства целого прозаического высказывания, соотнесенность этого ритмического единства прежде всего с личным тоном повествования и выдвижение на первый план экспрессивной, эмоционально-действенной функции прозаического ритма. В частности, все эти три момента весьма существенны в дальнейшем процессе формирования и развития романтической прозы, в художественно-речевой организации которой первостепенную роль играют субъективный тон и личность повествователя.

В произведениях одного из наиболее характерных писателей-романтиков – А. Бестужева-Марлинского существенно расширяется речевой диапазон повествования. Как пишет Ф. З. Канунова, «по сравнению с художественной прозой Карамзина в повестях Бестужева возрастает описательная часть, расширяется диалог, проявляется интерес к живым разговорным интонациям и фольклору» ¹¹ . Но чем более очевидным оказывается это относительное многообразие, тем более подчеркнутым и напряженным является охватывающее и подчиняющее его себе единство декламационно-патетического авторского тона, его единственного голоса, его «необыкновенной» речевой манеры.

Немаловажную роль играет «ритмическое» обеспечение этого сразу же обращающего на себя внимание и призванного оказать непосредственное воздействие на читателя субъективного речевого тона, особенно отчетливо высказывающегося, как и у Карамзина, в местах наибольшей эмоциональной напряженности – своего рода экспрессивно-повествовательных вершинах произведения. В формировании общей речевой напряженности большое место занимает нагнетание акцентных, силлабических и грамматико-синтак-сических повторов и параллелизмов, а также своеобразных подхватов, когда однотипными ритмическими формами связываются конец предыдущей фразы и начало последующей. Частыми являются, например, группы идущих подряд одинаковых окончаний или зачинов в колонах, причем такие группировки не образуют какой-то системы в пределах главы или произведения в целом. Повторы однотипных речевых форм сочетаются с однотипными контрастами, одним из примеров которых может быть, кроме смены зачинов и окончаний, столкновение больших и малых колонов на сломах в развертывании прозаического периода.

Подобное единообразие и нагнетание мы встречаем и в пейзаже из «Морехода Никитина» («И ночь задвинула небо тяжкими тучами, и тучи всплескивались, как волны, и море забушевало, как небо … То огненные облака разевали пасть свою, зияющую жаром молний, то белогривые валы, рыча, глотали утлое судно и снова извергали его из хляби»), и в рассуждении из «Испытания» («Он чувствовал, что испытание за друга становилось ему посторонней вещью, что теперь влюбленному и, может быть, любимому тяжка была бы холодность графини, мучительна разлука с нею и несносна ее перемена: одним словом, что собственное его благополучие зависело от ее взаимности …»), и в других композиционно-речевых единицах различных произведений Марлинского. Повторы однотипных форм вместе с их контрастными сочетаниями характеризуют и более крупные массивы прозаического текста. Так, например, почти во всех главах повести Марлинского «Испытание» после начального авторского описания, повествования или рассуждения следует монолог или диалог героев. И ритмические соотношения между этими речевыми пластами единообразно повторяются, независимо от того, что описывается или кто произносит монолог.

Вспоминая о классицистическом разграничении видов и жанров речи, нельзя вместе с тем не отметить, что оно здесь явно трансформировано и принципиальной однородностью их сочетаний, и особенно подчиненностью целям выражения аффективно-подчеркнутого, субъективно-эмоционального повествовательного тона. Вместе с тем ритмическая подчеркнутость не сочетается здесь с ритмическим развитием в пределах прозаического целого. Скорее здесь следует говорить о нанизывании повторов и контрастов, «прямых» и «обратных» параллелизмов. И абсолютно главенствующей функцией ритма опять-таки оказывается здесь функция экспрессивная. Ритмико-рече-вая «необыкновенность», призванная эмоционально заразить и поразить читателя, регулярно повторяется и в этом смысле становится вполне обыкновенным свойством столь же «личного», сколь и однотонного прозаического повествования Марлинского.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.