Негероическая тема

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Негероическая тема

Голландское искусство говорит на многих языках, оно рассказывает о делах земных и небесных, одного лишь в нем нет — апофеоза собственной истории, запечатленных моментов горести и славы. А ведь в этой истории бывали в изобилии и драматические эпизоды — восстания, террор, морская блокада, сражения с такими могучими противниками, как Англия, Испания или Франция.

Если голландские художники изображали войну, то это была война света с тенью; они писали гладкую воду каналов с одинокой мельницей на берегу; катание на коньках под розовым закатным небом; интерьер кабака, где дерутся пьянчуги; девушку, читающую письмо. Если бы до наших дней не сохранилось других свидетельств, то можно было бы подумать, что у жителей тамошних низинных мест была воистину сладкая жизнь — они сытно ели, крепко пили, не пренебрегали веселой компанией. Напрасно было бы искать среди выдающихся голландских художников такого, произведения которого поведали бы потомкам о казни Горна и Эгмонта{94}, о героической обороне Лейдена или о покушении на принца Вильгельма Оранского, прозванного Молчуном.

Эжен Фромантен{95} в прекрасной книге «Старые мастера» обратил внимание на необычный факт — в описываемые времена, изобилующие историческими событиями, «один еще совсем молодой человек написал быка на пастбище. А другой, чтобы доставить удовольствие своему другу-врачу, изобразил его в анатомическом театре, окруженного учениками, со скальпелем, вонзенным в руку трупа. Этими картинами художники увековечили свое имя, свою школу, свой век, свою страну. К чему же мы питаем особую признательность? К тому, что более достойно и истинно? Нет. К тому, что более всего велико? Иногда. К самому прекрасному? Всегда».

Сказано очень красиво, однако возникает сомнение, можно ли объяснить мирный дух голландской живописи в чисто эстетических категориях.

На чем же основывается эта особая предрасположенность голландцев к сценам повседневной жизни и отторжение военной тематики, возбуждающей патриотические чувства? Проблема — как мне кажется — гораздо глубже, и здесь необходимо призвать на помощь историю, формировавшую психику народа.

Попытаемся вспомнить один из наиболее славных эпизодов освободительной войны голландцев — оборону Лейдена — так, как ее описал летописец, хроникер тех времен, Эммануэль ван Метерен{96}.

Шесть лет господства герцога Альбы{97}, годы террора и насилия, не смогли сломить сопротивления жителей Нидерландов. В особенности отчаянно сражаются северяне. Принц Оранский с помощью наемников организует вооруженные вылазки против испанцев. Борьба идет с переменным успехом. После длительной героической обороны Харлем, исчерпав все средства и запасы, капитулирует перед войсками Альбы, но захватчикам не удается войти в Алкмаар, им приходится с позором снять осаду этого города.

В Нидерландах война вообще не велась обычным порядком, по традиционному ритуалу сражений в широком поле, после которых остаются лишь победители и умоляющие о пощаде побежденные. Это был скорее всеобщий бунт, всенародное ополчение — борьба крестьян, мещан и дворянства против испанского засилия. Она, словно пожар, вспыхивала в разных местах, угасала, зажигалась вновь. Постоянно застигаемая врасплох армия интервентов не была в состоянии нанести ответный решительный удар.

В начале военных действий некий испанский офицер, не сознающий того, что бросает вызов судьбе, назвал нидерландских повстанцев нищими (les gueux). Так вот эти «гёзы» оказались противниками грозными и непобедимыми. Действующие в лесах и на морях, в особенности последние, множество которых будет прославлять в веках народная песня, нападали на вражеские конвои и даже завоевывали порты, вырезая испанские гарнизоны до последнего солдата. «Алое солнце пылает над Голландией», — сказал тогдашний поэт.

В конце 1573 года Филипп II отзывает герцога Альбу с поста главнокомандующего испанскими войсками в Нидерландах, что означало немилость; политика террора всегда и везде оказывается недальновидной политикой. Пришедший на его место дон Луис де Рекесенс пытается привлечь бунтовщиков актами милосердия, налоговыми льготами, объявлением амнистии, однако отнюдь не отказывается от своего намерения поставить на колени несгибаемый Север.

В мае 1574 года испанские войска окружают Лейден. Отцы города принимают единогласное решение оборонять город и издают ряд необходимых военных и административных распоряжений. Прежде всего был решен вопрос справедливого распределения продовольствия. В течение двух первых месяцев блокады каждый житель Лейдена получал ежедневно полфунта хлеба и немного молока («снятого», как сообщает дотошный хроникер). Лейден не был тогда большим городом. В нем преобладали сельские черты, например имелось много конюшен и хлевов, в которых находилось более семисот коров. Проблема корма для них была решена хитрым способом: пользуясь невниманием испанцев, скот выпускали пастись на близлежащие луга; как только раздавались военный шум и выстрелы, животные галопом неслись в город, так что за все время осады к числу потерь были отнесены только одна корова и три рассеянных теленка.

Предводитель испанцев, генерал Вальдес, ждал, когда город сам упадет ему в руки в результате голода или предательства. Похоже, он больше надеялся на дипломатию, чем на артиллерию, по крайней мере, на начальной стадии противостояния. Он посылал защитникам города письма, в которых уверял, что те могут рассчитывать на его великодушие и прощение и что испанские войска не останутся в городе надолго. В конце коварно утверждалось, что сдача крепости без боя не принесет никому вреда и потери чести, в то время как взятие крепости силой покроет позором ее неудачливых защитников.

Напрасный труд. Жители Лейдена были полны решимости продолжать благородное сопротивление. В ответ на свое письмо Вальдес получил от них латинский стишок

Звучит приятно флейта птицелова,

Покуда птичка в сеть не попадет.

В сентябре, то есть после четырех месяцев боев, ситуация начала ухудшаться и вскоре стала критической. Никому уже не приходили в голову остроумные стишки. На новое предложение капитулировать защитники ответили патетическим письмом: «Вы основываете свои надежды на том, что мы изголодались и что нам неоткуда ждать помощи. Вы называете нас пожирателями собак и кошек, но нам еще хватает продовольствия, раз в городе слышно мычание коров. А если закончится корм, то ведь у каждого из нас есть левая рука; мы можем ее отрубить, сохраняя лишь правую, чтобы с ее помощью оттеснить от городских стен тирана с его кровавою ордой».

Под Лейденом все было как под Троей — речи предводителей, остроумные ответы, убийственные лживые обвинения. Вся эта цветистая риторика как будто предназначена для будущих учебников истории. Правда была более прозаичной, банальной и скучной: нужно продержаться еще месяц, еще неделю, еще один день.

В городе чувствовалась острая нехватка денег. Тогда решили приспособить денежную систему к возникшей исключительной ситуации: были выпущены специальные бумажные деньги, которые сохраняли стоимость только на время осады. Эти новые платежные средства были украшены лозунгами, вливающими бодрость в сердца, — латинской надписью: «Haec libertatis ergo»[43], изображением льва и благочестивым вздохом: «Боже, храни Лейден».

Всем, однако, было ясно, что спасти город может лишь помощь извне. Ощущался все более сильный голод, уже не было хлеба, давали еще по полфунта мяса в день на человека, на самом деле кожу да кости изголодавшихся животных. Шла охота на собак, котов и крыс.

В довершение несчастий в городе возникла эпидемия. За короткое время она унесла шесть тысяч жизней, то есть половину горожан. Мужчины уже так ослабели, что им не хватало сил нести вахту на городских стенах, а когда они возвращались домой, то их жены и дети зачастую оказывались мертвыми.

Как будто этого было мало, в Лейдене начались беспорядки и мятежи. Хроникер сдержанно упоминает о «разногласиях, ропоте и недовольстве». Легко догадаться, что скрывается за этими эвфемистическими выражениями. Это был попросту бунт городской бедноты, которая тяжелее всех переживала осаду. Для жителей оставалось одно из двух — смерть от голода либо сдача в плен. И они предпочли вторую возможность.

Бургомистр созвал все население города на собрание. В большой патетической речи он провозгласил во всеуслышание, что готов пожертвовать своим телом, чтобы накормить голодных К счастью, это заявление было воспринято должным образом, то есть как риторическая фигура, а не как конкретное предложение.

Генеральные Штаты, а также принц Вильгельм Оранский — предводитель голландцев, штаб-квартира которого размещалась в недалеком Делфте, были прекрасно осведомлены о трагической ситуации в Лейдене. Сухопутное войско Оранского было слишком слабым для того, чтобы отправиться на выручку осажденных и вступить в бой с противником на суше. В то же время флот составлял наиболее сильную и боеспособную часть нидерландской армии. Существовало, однако, серьезное препятствие: Лейден не был портом, он лежал в глубине суши. Поэтому следовало — и это звучит почти как магическое заклинание — призвать на помощь водную стихию.

В итоге был разработан детальный план разрушения плотин и заградительных валов. Голландская система каналов напоминала водный лабиринт — горе было смельчаку, который переступил бы его границы. И все же принятие решения о затоплении большого пространства, где находились сельскохозяйственные угодья и пастбища, было драматичным. Утешением стала народная мудрость, старая крестьянская пословица, согласно которой в исключительных обстоятельствах лучше оставить землю без урожая, чем лишиться ее вовсе.

На верфях Роттердама и других портов закипела лихорадочная работа. Даже для нас, людей технологической эпохи, кажется удивительной та скорость, с которой строились корабли, предназначенные для участия в операции по освобождению Лейдена. Флотилия состояла из двухсот галер с неглубокой осадкой; приводимые в движение силой ветра или весел, суда были снабжены артиллерийскими орудиями, а также всем необходимым вооружением.

Теперь все зависело от непредсказуемого фактора, то есть от погоды. Вначале был неподходящий ветер — с севера, но вскоре он изменил направление на долгожданное юго-западное и через отверстия, сделанные в плотинах, погнал массы воды в направлении Лейдена. Наступлению войск предшествовало наступление стихии.

Противник был полностью обескуражен. Испанцы, правда, пытались спасти положение, спешно поправляя разрушенные плотины, но тут в бой вступили голландские галеры, открыв огонь из всех своих орудий. В недостаточно глубоких местах матросы выпрыгивали из галер и толкали их в сторону неприятельских укреплений. Вот тема для живописца эпохи барокко! Если бы Рубенс изобразил эту битву, то, наверное, представил бы ее как битву Нептуна с сухопутными божествами.

Испанские войска не были в состоянии использовать свое численное превосходство, у них не хватало тактического умения. Сухопутные войска, стоящие по колено в воде и сражающиеся с флотом, — это чистый абсурд. Оставался единственный выход — поспешное снятие осады и позорное отступление. 3 сентября 1574 года в восемь утра спешивший на помощь осажденным голландский отряд во главе с адмиралом Луи де Буасо торжественно вошел в городские ворота, с энтузиазмом встреченный жителями.

Что осталось в нынешнем Лейдене от тех дней страданий и славы? В тени старых платанов — памятник мужественному бургомистру Питеру Адриану ван дер Верффу. На его плечи наброшен плащ, как если бы он шел на обычное заседание городского совета, и только шпага на боку свидетельствует, что в городе в то время решались вопросы жизни и смерти. В парке есть также старая башня, от которой в последнюю ночь осады испанские орудия отбили большой кусок стены. Сохранился еще помнящий те времена красивый дом, украшенный птичьим орнаментом. В нем жили три брата: Ян, Ульрих и Виллем, по профессии городские музыканты, увлекавшиеся разведением почтовых голубей. Во время осады им выпала особо важная роль. Они сделались почти что учреждением, причем двойного назначения — министерства почты, так как поддерживали единственный возможный в тех условиях контакт с внешним миром, а также министерства пропаганды, поскольку голуби были неутомимыми послами надежды, обещавшими защитникам быструю помощь.

В лейденском музее находится большой гобелен, на котором изображена атака голландской флотилии на испанские редуты. Она увидена как бы взглядом картографа — огромная зеленая равнина, пересеченная во многих местах голубыми линиями рек и каналов, среди которых кишат наподобие насекомых маленькие человечки. История с точки зрения Господа Бога.

В самом музее нет ни пушек, ни вражеских знамен, нет также зазубренных мечей или расколотых шлемов, словом, всего того почтенного хлама, который можно найти в других европейских музейных собраниях, посвященных выдающимся событиям прошлого. Зато на почетном месте помещен особенный военный трофей — большой медный котел для приготовления солдатской пищи, который испанцы бросили во время бегства. Котел — символ возвращения к нормальной жизни или, если угодно, символ победы.

В течение восьмидесяти лет борьбы за независимость голландцы предъявили неисчислимые доказательства мужества, стойкости и решимости. Но эта долгая война не была похожа на другие войны, которые велись тогда в Европе. Это было столкновение двух различных жизненных идеалов, двух систем ценностей и, если можно так выразиться, лишь немного преувеличивая, — двух противоположных цивилизаций: аристократическо-военной у испанцев и мещанско-крестьянской — у голландцев.

Стоит привести одну весьма характерную подробность. Хроникер обороны Лейдена с явным удовлетворением пишет о том, что во время штурма, когда разрушались находящиеся в непосредственной близости от города плотины, погибло всего пять или шесть человек. Такое мизерное число жертв вообще не обратило бы на себя внимание европейских историков.

Война была для голландцев отнюдь не прекрасным ремеслом, приключением молодости, увенчивающим мужскую жизнь. Они воспринимали ее без экзальтации, но и без протеста, как если бы речь шла о сражении со стихией. В подобном кодексе поведения нет места для героических подвигов и эффектной смерти на поле брани. Наоборот, речь шла о том, чтобы спастись, уцелеть, с наименьшим ущербом выйти из бури, сохранив свою голову и имущество.

Жестокому насилию испанских интервентов противостояла голландская интеллигентность, точный купеческий расчет, организационные таланты, наконец, хитрые уловки. Я согласен с тем, что это были отнюдь не рыцарские достоинства. Если бы голландцы брали пример с героев исторических эпопей, то им, наверное, был бы ближе Одиссей, нежели Ахилл.

Впрочем, не стоит обращаться к древней мифологии. Характер и структура голландского общества объясняют очень многое. Военные не представляли в Голландии особого общественного слоя, окруженного нимбом славы или пользующегося особенным престижем. Дворянство, которое в остальной части Европы составляло офицерский корпус, являющийся носителем вековых традиций, в Республике не играло особой роли. Молодой человек, записавшийся солдатом в армию, носил (если обратиться к этому архаизму) не жезл маршала в своем ранце, а лишь горький хлеб бедняка, без каких-либо перспектив на улыбку Фортуны. Раненый или больной, он чаще всего умирал в каком-нибудь неприглядном лазарете, где безумствовали эпидемии. Ветеранам приходилось просить милостыню на улицах городов.

В Голландии не было регулярной армии. Она не являлась школой гражданского духа, как у древних римлян; престиж государства основывался на чем-то совершенно ином. Отсюда и чисто функциональное отношение к вооруженным силам: во время войны численность национальной армии достигала ста тысяч, а в мирное время уменьшалась до двадцати тысяч солдат.

В армии Республики преобладали иностранцы; ядро сухопутных сил составляли наемники, только флот был «чисто» голландским. Сыновья Марса попросту покупались за деньги. Во время осады Хертогенбоса — в решающей стадии освободительной борьбы — армия, предводителем которой был наместник Фридрих Генрих, состояла из трех голландских полков (причем это вовсе не были добровольцы) и пятнадцати наемных: фризских{98}, валлонских, немецких, французских, шотландских и английских. Вся эта пестрая смесь не носила мундиров. Шлем, панцирь, иногда шарф с отличительными цветами отряда — все это выглядело очень невзрачно по сравнению с ярким птичьим оперением французских или итальянских войск. Рисовать тут было нечего.

Военные воспоминания быстро стираются. Заказчик картины — капитан корабля, крестьянин, купец или ремесленник — хотел видеть на ней прежде всего самого себя и окружающий его мир: это интерьер дома, где семья собирается по случаю крестин или свадьбы; сельская дорога, усаженная деревьями, на которые падает свет полуденного солнца; или же родной город на широкой равнине.

Так что это искусство было мало патриотичным, если под словом «патриотизм» понимать ненависть к давним, нынешним и даже потенциальным врагам. Голландцы не оставили нам картин, на которых побежденного противника волокли в прахе бесчестия за колесницей победителя.

А ведь они с такой любовью изображали морские баталии! Классическим примером такого жанра служит знаменитая картина Хендрика Вроома{99} «Битва под Гибралтаром 25 апреля 1607 года». На первом плане голландский военный корабль врезается носом в палубу испанского флагманского корабля. В картине полно роскошных, если можно столь бестактно выразиться, деталей — красные и желтые хвосты взрывов, взлетающие в воздух и тонущие в море люди и обломки мачт; тысячи мелких деталей, переданных с точностью художника-миниатюриста. И все это показано как бы через подзорную трубу, в далекой перспективе, умиротворяющей ужас и страсти. Битва, превращенная в балет, разноцветную феерию.

Бенжамен Констан в одном из писем к мадам де Сталь, с энтузиазмом отзывается об истории Голландии, такой непохожей на историю других европейских государств: «Никогда этот мужественный народ не объявлял войны своим соседям, никогда не нападал, не опустошал и не грабил их» (автор деликатно умалчивает о колониальных завоеваниях, речь идет только о соседях). Возможно, это замечание французского писателя акцентирует существенную черту голландского характера. Кто-то заметил: «Религия Эразма — это Голландия». Не будет большим преувеличением сказать, что этим маленьким народом владел дух философа из Роттердама, который превыше всего ценил достоинства умеренности и доброты.

Хендрик Вроом. Битва под Гибралтаром 25 апреля 1607 года.

Однажды в зимний предполдень во время прогулки по берлинскому Грюнвальду я заглянул в охотничий замок Я давно слышал о находившейся там коллекции фламандского и голландского искусства, но пришел как бы по обязанности, не рассчитывая ни на какие открытия. Я рассчитывал узреть еще одно посредственное собрание (о, монотонность второразрядных художников великих школ!) портретов, охотничьих сцен, натюрмортов, которыми увешаны стены многих аристократических резиденций.

По существу, так и оказалось. Однако мне не жаль было времени, потраченного на визит, поскольку я открыл здесь то, что давно искал в стольких представительных галереях и музеях. Картина отнюдь не была шедевром, но мое внимание привлекла ее тема: «Аллегория Голландской Республики». Написал картину Якоб Адриане Баккер{100} и получил за работу нешуточную сумму в триста гульденов из рук тогдашнего наместника Объединенных провинций Фридриха Генриха. Так что произведение, можно сказать, официальное.

На полотне молодая девушка, украшенная трехцветной драпировкой — интенсивного красного, синего и жемчужно-белого цветов.

Вид у натурщицы вполне крестьянский: розовые щечки пастушки, крепкие руки, мускулистые ноги, твердо стоящие на земле.

И этому воплощению простоты, свободы и невинности художник придал тяжелые военные атрибуты: шлем с большим черным плюмажем, щит в одной руке и оперное копье в другой. Самое привлекательное в этой картине — контраст между возвышенностью темы и ее скромным выражением, как если бы историческая драма игралась сельскими актерами на ярмарке. Героиня ни в чем не напоминает «Свободы, ведущей народ на баррикады»{101}. Сейчас она прекратит нудное позирование и вернется к своим привычным делам: в хлеву или у стога сена.

Свобода, о которой было написано так много ученых трактатов, что она превратилась в бледное и абстрактное понятие, была для голландцев чем-то столь же простым как дыхание, разглядывание и касание предметов. Не было нужды давать ей определение и приукрашивать. Поэтому в искусстве голландцев нет разделения на великое и малое, на важное и несущественное, возвышенное и обыденное. Они писали яблоки, портреты торговцев шелком, оловянные тарелки, тюльпаны и делали это со столь искренней любовью, что рядом с этими картинами тускнеют изображения потусторонней жизни и шумные рассказы о земных триумфах.