Накануне катастрофы
Накануне катастрофы
1
Марсель Карне никогда не был сценаристом в буквальном смысле слова. Он не придумывал сюжетов и даже не менял на съемочной площадке диалогов, написанных другими. («Единственное, что я соблюдаю скрупулезно, — это диалог», — признается Карне[75].) Темы его картин в большинстве случаев заимствованы из литературы. Вольтер, Бальзак, Золя, Франц Кафка, Жан Ануй, Александр Дюма-сын, Пьер Мак Орлан, Эжен Даби, Жак Шпитц, Жорж Сименон, Хел Элсон, Жорж Неве — писатели, в чьих произведениях он находил своих героев и определенный круг идей. Список, на первый взгляд, странный: что общего между Золя и Сименоном, Кафкой и Дюма... Разнокалиберность имен ставит в тупик. Если судить по ней, Карне нетрудно заподозрить во всеядности. А между тем это художник самостоятельный и целеустремленный. Свою концепцию действительности, индивидуальный стиль, типы героев, проблематику он сохраняет с редким постоянством.
В чем же тут дело?
В творчестве Карне, среди его реализованных и неосуществленных замыслов нет собственно экранизаций. Есть фильмы по мотивам пьес, романов, повестей. Фильмы, в которых трансформирован сюжет, изменены — порой весьма существенно — характеры и биографии героев, перенесено (обычно — в современность) время действия. Литературное произведение служит лишь отправным толчком, исходной точкой для создания сценария.
Карне, как уже говорилось, сам сценариев не пишет. Правда, теперь он часто выступает в качестве соавтора. До войны не было и этого. В титрах своих картин он значился только как постановщик.
«Однако, — замечает Лепроон, — с кем бы ни работал Марсель Карне — а эта работа начинается с раскадровки, то есть с построения фильма, — с Жаком Превером, Жаком Вио или Жоржем Неве, он придает предложенным ему сюжетам стиль и даже мысль достаточно яркие для того, чтобы его произведение приобрело ту индивидуальную характерность, которую мы находим и в поэтическом реализме «Ножана» и «Набережной туманов», и в поэтической реальности «Жюльетты, или Ключа к сновидениям»[76].
Можно добавить, что индивидуальность режиссера, его пристрастия, манера, вкус, образ мышления чувствуются и непосредственно в литературной ткани фильмов. Цепь повторяющихся мотивов связывает воедино сценарии, написанные разными людьми. Контуры темы или персонажа, намеченные в одном фильме, нередко обретают плоть в другом. Случается, что даже реплики дословно совпадают. От ленты к ленте создается сложная система переклички образов, ситуаций, диалогов. Перекликаются и музыкальные решения, и зрительный ряд: пейзажи, композиция отдельных кадров, изобразительные метафоры.
Повторы не должны вводить в заблуждение — это не хоровод одних и тех же образов; цепь не замкнута. Мысль режиссера движется в едином русле, но русло постепенно ширится. Развитие не имманентно: в нем отражен и собственный душевный опыт художника, и его наблюдения над социальной жизнью, и опосредствованное воздействие искусства.
Связь между всеми довоенными картинами Карне, как бы различны они ни были по уровню и творческой задаче, вполне осознанна. Режиссер её не скрывал, наоборот — подчеркивал. В последнем предвоенном фильме даже вынес в заголовок: «День начинается» — слова, которыми заканчивался «Отель «Северный», стали названием новой работы. Сценарий предложил на этот раз Вио. Главная роль предназначалась для Габена. Карне снова привлек Превера. Совместно они доработали сценарий. Превер написал и диалоги.
«День начинается» — фильм, завершающий эпоху «популизма» в творчестве режиссера и во всей французской кинематографии. Попытки выразить суть современности в произведении, построенном на романтической основе, но прикрепленном к социальной атмосфере времени, обрели классическую ясность. Карне даже считает, что «определенная суровость», «обнаженность» сценария («если угодно, близкая к Брессону»[77]) делает ленту менее глубокой, чем «Набережная туманов».
Может быть, это справедливо — в «Набережной туманов» вскрывались более разнообразные пласты эмоциональной жизни времени. Смута, тоска, неясная тревога исподволь подготавливали катастрофу. В «День начинается» все понято заранее. Фильм не случайно начат почти с конца. Действие предваряет надпись: «Человек убил. Запершись в своей комнате, осаждаемый полицией, он вспоминает обстоятельства, которые привели его к преступлению».
В воспоминаниях проходит история любви, закончившейся убийством. Здесь уже нет смутных предчувствий, непредвиденных случайностей, тщетных попыток обмануть судьбу. Память героя отбирает лишь то, что неизбежно привело к жестокому финалу. Тревожная и неустойчивая атмосфера «Набережной туманов» сменяется конечной ясностью, не оставляющей надежд.
Фильм выстроен на несгибаемом каркасе. Его конструкция безукоризненно точна, и каждая деталь значительна. Нет ничего второстепенного: ни боковых ходов интриги, ни сопутствующих персонажей, ни бытовых подробностей, введенных ради быта. Вещи играют, как актеры драмы. Диалоги скупы — в воспоминаниях звучат только слова, оставшиеся в памяти героя.
Фабула, как обычно у Карне, имеет двойной смысл: конкретная история, рассказанная в фильме, есть в то же время «вечная» история любви. «Рабочий, которого коварство его соперника толкает на убийство, его чистая любовь к девушке, его самоубийство — вот мотивы внешне ограниченной трагедии, которая, однако, выходит за рамки своих проблем в бесконечный мир, — писал об этом фильме Антониони.— Построение схематично, персонажей немного, действие сведено к основному и вращается вокруг главного героя. Но в этой оголенности — железная сила драмы»[78].
В картине чередуются два временных пласта: прошлое, о котором думает герой, рабочий Франсуа, и настоящее — последние предсмертные часы этого человека, осада его комнаты, возобновляющиеся атаки полицейских, толпа, которую он видит из окна. Толпа, сочувствующая ему, даже готовая помочь, но не способная понять, что он нуждается лишь в нескольких часах полного одиночества. Жизнь, продолжающаяся за окном, здесь уже лишена значения. Попытки что-то сделать для героя только раздражают его, как раздражали едущую к смерти Анну Каренину лица, слова, жесты других людей. В обоих случаях решение убить себя диктуется не столько обстоятельствами (которые, конечно, тяжелы, но все же не безвыходны), сколько возникшим в результате этих обстоятельств самоощущением героев.
«Я устал. Франсуа больше нет, его не существует, понимаете?!» — кричит Габен толпе, собравшейся у дома.
Примерно то же скажет много лет спустя герой фильма Годара «На последнем дыхании» (1959) — мальчишка-гангстер, преданный своей любовницей.
Дело не в сходстве личностей, характеров, нравственных представлений — они различны, даже противоположны. Сопоставимы только внутренние ситуации, кризисные состояния души.
Отчаяние открывает человеку глаза на мир. Становятся понятны реальные пружины отношений между людьми, скрытые побуждения, притворство, за которым прячут истинные мысли. Перебирая в памяти свое прошедшее, герой Карне, так же как Анна Каренина, дочитывает «исполненную тревог, обманов, горя и зла» книгу жизни. Освободившись от иллюзий и надежд, он видит правду в беспощадном, ярком свете и сознает весь ужас этой правды: вечную (вечно бессильную) погоню людей за призраками и невозможность самого простого счастья.
2
«День начинается» — одно из первых кинематографических произведений, где адаптирован давно известный мировой литературе принцип показа внутренней реальности. Главное в этом фильме — человек, оставшийся наедине с собой в минуту страшного душевного потрясения. Человек, уже отрешившийся от будущего, сжегший мосты. Отсюда — та последняя ясность взгляда, которая снимает с жизни ее вуали.
Самоанализ, углубление в себя далеко не всегда сужают кругозор героя. Внутренняя сосредоточенность — одно из обязательных условий проникновения в сущность вещей. Фильм-раздумье — с бессвязной, подчиняющейся прихоти воспоминаний сменой времен, с вольными переходами от будничных поступков к образам, вызванным фантазией, или к смещенной, разрушающей логические связи, действительности снов — сейчас уже не редкость. Киноискусство современности стремится «написать» жизнь целиком, не только в ее внешних проявлениях, но и во внутренних важных сцеплениях, в глубинной сути.
К философскому осмыслению событий чаще всего подводит некий сдвиг нормальной жизни. Чтобы взглянуть на повседневность с высоты, человек должен хоть на время отключиться от забот, «выпасть» из быта с его неизбежной суетой.
Поэтому так часты в современных фильмах «надбытовые» ситуации. Можно назвать немало лент, где появляются герои, вырванные из обычных обстоятельств, отчужденные от своей среды. Способы изоляции весьма разнообразны. Это может быть поезд («Поезд» Ежи Кавалеровича), кратковременное пребывание в чужой стране («Хиросима, моя любовь» Алена Рене), преступление и попытки скрыться от полиции («На последнем дыхании» Годара), тяжелая душевная депрессия, вызванная смертью близкого человека («Семейная хроника» Валерио Дзурлини). Но цель всех этих отчуждений одна и та же: сломать привычный ход вещей, заставить персонаж (а с ним и зрителей) увидеть жизнь в её сущностных чертах.
Конечно, не всегда для этого нужны внешняя перемена обстановки или чрезвычайное событие. В фильме Феллини «8 ?», в «Земляничной поляне» Бергмана нет бытового слома. Внешнее существование героев идет своей обычной колеей. Взгляд «сверху», осознание высших законов и неразрешимых противоречий жизни возникают в результате постоянной, интенсивной духовной деятельности. Герои этих фильмов — люди особой внутренней организации, повышенной активности сознания.
В «День начинается» герой — простой рабочий, совсем не склонный философствовать. Его существование обыденно и скромно: тяжелый труд в цеху, тихая комната под крышей, поездки на велосипеде к маленькой цветочнице, которую он любит нежно, с детской чистотой. Жизнь слишком ясная, чтобы её обычное течение могло представить для Карне какой-то интерес.
Он и показывает эту жизнь с предельной краткостью. Несколько кадров на заводе, где Франсуа впервые встретил Франсуазу: шум пескоструйных аппаратов, рабочие-формовщики в скафандрах и глухих комбинезонах... Увидев на пороге тоненькую девушку с горшком цветов, Габен, не торопясь, снимает свой скафандр. «Эти цветы, — кричит он, — мне на именины?» Девушка улыбается: «Вы — Франсуа?» — «А ты догадлива». — «Это нетрудно, меня ведь тоже зовут Франсуаза».
Так началось знакомство. В разговоре выясняется, что оба выросли в приюте, оба одиноки. Карне дает попутно несколько деталей. Объясняя девушке дорогу, — ей нужно отнести цветы жене какого-то начальника, — Франсуа достает из шкафчика бутылку молока. Прощаясь, Франсуаза замечает, что ее цветы увяли. Позже, придя к ней в гости, Франсуа закурит — и закашляется. «Это не от табака, это — песок», — печально и как будто виновато скажет он.
Детали социальны: вредный труд, подорванное с ранних лет здоровье, бедность, сквозящая в одежде, в обстановке жилищ. Громоздкий, неуклюжий шкаф в мансарде Франсуа, лампа, накрытая газетой, старый, облупившийся комод так же красноречивы, как дешевенькие платья Франсуазы, аляповатые открытки с видами в ее убогой комнате, белье, развешенное на кухне.
Действие происходит в отдаленных городских районах. Дом Франсуа стоит на темной площади. Неба не видно — его заслоняет серое кольцо стандартных зданий. Внизу булыжник, по которому змеятся рельсы. Редкие фонари, грязь, лужи... Пролетарская окраина. Крошечный, вросший в землю домик Франсуазы лепится к таким же незадачливым домишкам на узкой улице предместья. Рядом с цветущим деревом — забор. За ним железная дорога. Здесь чувствуется глухомань, мещанский скудный быт, хотя в воспоминаниях героя все смягчено призрачным, необыкновенно нежным светом.
Карне рисует эту жизнь с любовью и печальной трезвостью. При краткости, он ничего не упускает. Ясны и жалкий уровень существования, и невозможность выбраться из нищеты.
Есть сцены, где звучит мотив рабочей солидарности. Толпа, собравшаяся перед зданием, оцепленным полицией, кажется даже внешне монолитной: она однотонна. Серые, испитые лица, бедная одежда... Люди настроены враждебно к полицейским. Франсуа жалеют. Заводские парни кричат ему, чтоб он спустился — его спрячут.
Критики многократно отмечали социальную определенность фильма. Тут очевиден «популизм» Карне, его симпатии к рабочим. Но этим дело не исчерпывается: тема произведения иная. Герой Карне одновременно и конкретный человек (со всей земной конкретностью Габена), и человек вообще. Некто в «итоговой», предельной ситуации. Среда, окружающая персонажей, обозначена вполне отчетливо. Но это вещная среда. Людей (кроме прямых участников драмы) в воспоминаниях героя почти нет. Друзья, обычный круг знакомств отсутствуют — Франсуа о них забыл. История, которую он вспоминает, вырвана из круга повседневных связей; все, что к ней не относится, отсечено.
В «настоящем», как уже говорилось, есть толпа на площади и несколько эпизодических фигур: слепой, поднимающийся по лестнице в момент убийства, консьержка, полицейский комиссар, два-три жильца, рабочие из цеха Франсуа. Но это — посторонние свидетели, тот объективный фон, с которым сам герой уже не связан. О прежнем, ежедневном быте Франсуа рассказывают только вещи и пейзажи.
Роль декораций в фильме очень велика. Они несут двойную функцию. Вещи дают законченную социальную характеристику среды и участвуют в глубинном ходе драмы.
Андре Базен в этюде, посвященном этому произведению Карне[79], тонко анализирует соотношение между реалистической фактурой мира, окружающего героев («Декорации «День начинается» представляют собой удивительный социальный документ»), и его внутренней символикой. Один из приведенных им примеров — роль, сыгранная сигаретой Франсуа.
Запершись в комнате после убийства, Франсуа закуривает. Его воспоминания рождаются из дыма сигареты. Дверь, запертая, а потом задвинутая шкафом, мысленно отворяется. Реальность отступает. Вечер, сгущающийся за окном, сменяется рассветом. Это начало дня, когда герой впервые встретил Франсуазу.
Думая о прошедшем, Франсуа все время курит.
«Постепенное опустошение пачки сигарет отмечает в нескольких планах ход времени, — пишет Базен. — Спички кончаются, теперь Габен вынужден зажигать свои сигареты одну от другой. Эта необходимость требует от него бдительного внимания, и когда, по недосмотру, его сигарета гаснет, мы испытываем странное огорчение. Небрежность, допущенная героем, словно бы означает, что настал решающий момент трагедии... Кажется, что Габен приговорен к отчаянию именно в тот миг, когда потухла его сигарета. Только одно это последнее и мизерное удовольствие несколько продлевало его жизнь. Он не успел еще припомнить до конца свою историю, а невнимание, из-за которого погасла сигарета, было уже, быть может, в глубине отказом от борьбы: действие, которым пренебрегли, разоблачает.
Легко понять, что символическая роль сигареты связана с символикой огня: до тех пор, пока это маленькое пламя существует, что-то еще будет привязывать Габена к жизни. Вместе с огнем должна погаснуть и последняя надежда.
При этом знаменательно, что не нехватка сигарет (как мы могли бы ожидать) обозначает окончание трагедии, но то, что сам Габен дает погаснуть сигарете. Тут, как повсюду в фильме, судьба совершается в сознании героя раньше, чем внешние символы отметят ее окончательный исход».
«Драматический символизм» декораций и аксессуаров (термин Базена) как бы связывает два пласта картины: прошлое и настоящее. Вещи включаются в драму героя, «играют» ее вместе с ним. Вполне реальный шкаф приобретает символическое измерение, когда Габен, напрягшись, начинает двигать его к двери, которая уже трещит под градом пуль. Как замечает в своем очерке Базен, символика реального предмета здесь выявлена с помощью пластических решений: «Габен не мог бы загородить дверь комодом, столом или постелью. Нужно, чтобы это был именно тяжелый нормандский шкаф, который он толкает как громадную могильную плиту. Движения, при помощи которых он заставляет шкаф скользить, наконец, сама форма мебели дают понять, что Габен не баррикадируется в своей комнате, он там замуровывается...»
Обыденный предмет, включенный в драматическое действие, уже не равен самому себе. Он отрывается от своего первоначального, утилитарного значения и получает метафорический смысл. Таков будильник, звон которого раздастся на рассвете в разгромленной мансарде Франсуа. Он прозвучит уже над мертвым телом, вернув нам, зрителям, обыденное время, существующее за пределами трагедии.
Эта последняя деталь сочетает точность бытовой мотивировки с многозначностью иносказания. Когда герой заводит свой будильник, он, сам того не зная, отмеряет оставшееся ему время жизни. Будильник выступает тут как механизм судьбы и вместе с тем как символ времени вообще, вечного Времени, поверх людских историй. Нет, кажется, статьи о творчестве Карне, где был бы обойден вниманием финал «День начинается» — «один из самых глубоких по содержанию из всех, когда-либо виденных на экране»[80].
Нельзя, однако, не заметить, что в последних кадрах лишь наиболее отчетливо и концентрированно выражено то, что составляет сущность основного эстетического принципа картины: вещный мир включен в систему поэтических ассоциаций, бытовой «реализм» служит подножием метафизической концепции.
Символика рождается из непрерывного общения героя с вещной средой. В картине нет предметов, обособленных от хода драмы, внутренне неподвижных. Каждая вещь имеет свой сюжет, свою судьбу, соотнесенную с судьбой формовщика.
В начале фильма Франсуа, заперев комнату на ключ, подходит к зеркалу. Он смотрит на себя невидящим, потрясенным взглядом. Берет со стула полосатый галстук; повертев его в руках, вешает в шкаф... Это движения бесцельные, вернее, подсознательные. Франсуа инстинктивно тянется к вещам: их мирная обыденность должна помочь ему прийти в себя, сосредоточиться, решить, что делать дальше.
Комната в этих кадрах еще сохраняет видимость уюта. Все на своих местах; только в музыке звучат глухие, мерные удары барабана и тарелок — тема судьбы.
Пройдет совсем немного времени, и зеркало пробьют первые пули, сидящий на комоде мишка сковырнется на пол. Габен, который собирал окурки, испуганно поднимет голову, замрет, и мы увидим его побелевшие, огромные глаза.
Когда стрельба смолкает, он осторожно пробирается к разбитому окну. Карне дает лишь два коротких плана площади. Снятая сверху (точка зрения героя), она похожа на муравейник. Маленькие фигурки суетятся. Цепь полицейских оттесняет возбужденную толпу: скоро начнется новая атака. Но она не показана. Вместо нее возникает на экране (во весь экран) усталое лицо Габена. Это лицо с отсутствующим, погруженным в себя взглядом долго держится в кадре, постепенно расплываясь, пока не уводит нас в прошлое — на ту же площадь, только пустую и в другое время суток.
Начинается первый день трагедии. Франсуа спускается по лестнице, берет велосипед и по пустынным, еще сонным улицам едет на завод, где в это утро встретит девушку с цветами.
В конце картины станет ясно, что увядшие в цеху цветы — не только социальная деталь, характеризующая условия работы, но и метафорическое предсказание судьбы. Образ цветка сопровождает героиню фильма во многих эпизодах. На грязной улице, где стоит домик Франсуазы, — дерево в цвету. Одно из ее объяснений с Франсуа происходит в оранжерее. Герои медленно идут среди каких-то экзотических деревьев, потом она ложится на соломенный матрас, и возникает странная ассоциация: кажется, что она лежит в гробу с открытой крышкой, окруженная цветами.
Символика цветов, как и символика других аксессуаров, обнаруживается не сразу. По замечанию Базена, «совершенство «День начинается» в том, что символическое никогда не предшествует тут реализму, но завершает его, как бы добавляя что-то сверх реального значения».
Так, постепенно в ходе драмы проступает символическое сходство зеркал, которые висят у Франсуа и Франсуазы. Сходство усилено тем, что в обеих комнатах под зеркалом одни и те же сувениры: плюшевый одноухий медвежонок, дешевенькая брошь из бирюзы.
Вещи напоминают Франсуа историю его любви; тот вечер в доме Франсуазы, когда он увидел свои фотографии у зеркала (целая ленточка, пять штук — разные повороты головы), и пошутил: «Приятно встретиться с собой, когда приходишь в гости...» Тон этой сцены, целомудренный и нежный, счастливое лицо Габена, его размягченные глаза придают внутреннюю значительность самым банальным фразам. Он берет в руки медвежонка, и Франсуаза говорит: «Знаете, вы похожи. У него один глаз веселый, другой грустный, как у вас». Франсуа подходит к зеркалу, смотрит, прикрыв ухо рукой: «Правда, похожи. Один глаз веселый, другой грустный. Как это ты заметила?» — «А я смотрела», — отвечает Франсуаза.
В ночь убийства герой, шагая взад-вперед по своей комнате, нечаянно наступает на игрушку, которую когда-то выпросил у Франсуазы. Раздается легкий писк. Франсуа поднимает простреленного пулей мишку и на секунду останавливается у зеркала, приложив к уху ладонь.
Тема разрушенной идиллии возникает еще раз, когда герой, двигая шкаф, внезапно видит на одной из его створок ленточку фотографий Франсуазы, точно такую же — пять разных поворотов головы, как его неразрезанные фотографии в доме цветочницы.
Хаос, постепенно нарастающий в комнате Франсуа,— осколки стекол и куски отбитой штукатурки на полу, гора окурков в пепельнице, передвинутая мебель, — как бы распространяется посредством этих «сдвоенных» деталей и на жилище Франсуазы. В конце герой, измученный воспоминаниями, в бессильной ярости высаживает стулом зеркало (кажется, что два зеркала — две жизни сразу) и стреляет в себя у черной, без единого осколочка, доски.
Жесткий отбор деталей (каждая играет) здесь обусловлен мелодраматическим развитием интриги. Если герой «Семейной хроники» (1962) в минуту катастрофы вспоминает лишь обрывки тусклой, небогатой внешними событиями жизни (которая, однако, потрясает именно своей нетеатральной правдой), то у Карне к чувству исчерпанности, безысходности существования подводит мелодрама.
Выстроенность сюжета, его фабульная занимательность — постоянная черта картин Карне. В них всегда происходит что-то исключительное, ставящее человека в необычные и неожиданные обстоятельства. Завязкой чаще всего служит встреча с женщиной, мгновенно вспыхнувшее и всепоглощающее чувство, перед которым отступает повседневность. Затем с такой же обязательностью появляются препятствия. Иногда это демонический соперник, иногда просто несвобода героини или роковое недоразумение, навсегда разлучающее влюбленных.
Сюжет «День начинается» не нарушает правил этой схемы. Любовь, судьба и преступление здесь сплетены по неизменному закону мелодрамы. В самую высокую, безоблачную минуту, когда герой уже готов признать себя счастливым, все рушится. За идиллической, почти сентиментальной сценой с медвежонком следует внезапный перелом.
Прикалывая к платью брошку (деталь, которая в дальнейшем станет символом измены), Франсуаза уколола палец. Франсуа с нежностью подносит ее руку к губам, отсасывает кровь из тоненького пальца и обнимает девушку: «Давай поженимся...» Но Франсуаза мягко уклоняется — она еще не знает, что ответить; кроме того, ей нужно уходить.
Глаза Габена сразу гаснут: что-то оборвалось; исчезло опьяняющее чувство безмятежности. В это мгновение он впервые понимает, что у несмелой, трогательно беззащитной Франсуазы есть неизвестная ему вторая жизнь.
Реальность подтверждает мрачные предчувствия героя. В маленьком захолустном кабаре, куда он попадает, незаметно следуя за Франсуазой, вступают в действие два новых персонажа: дрессировщик собачек Валантен (Жюль Берри) — пожилой покровитель Франсуазы, и его ассистентка Клара (Арлетти), с которой Франсуа завязывает кратковременный роман.
Появление Валантена и Клары обставлено не менее эффектно, чем в будущих «Вечерних посетителях» приход на землю Сатаны, которого сыграет тот же Жюль Берри. Правда, в «День начинается» нет ни грозы, ни блеска молний. «Музыку сфер» здесь заменяет сладковатая, обманчиво наивная мелодия вальса. Она звучит за сценой, при закрытом занавесе, на котором намалеван идиллический пейзаж: цветы, решетка, белые колонны замка. Потом занавес раздвигается (видна его изнанка — грубый холст), и на эстраду выбегает жирненький невысокий господин с мясистым носом и величественной осанкой. Широким жестом он распахивает черный плащ, подбитый белым шелком. Тотчас из другой кулисы вылетает стройная ассистентка в черной пачке, с прекрасным, улыбающимся лицом. Она раскланивается и исчезает. А по дощатому помосту уже движутся белые пудели, перебирая стрижеными лапками шары, вальсируя и кувыркаясь...
Тихая музыка — вальс дрессированных собачек не раз потом будет звучать в ушах героя. Сентиментальная и сладковатая мелодия пройдет через весь фильм, сопровождая образ Валантена.
Лирическая музыка эстрады всегда была одним из лейтмотивов картин Карне. Но в его прежних фильмах она сопутствовала персонажам как музыка родного города, любви, веселых праздников. В «Набережной туманов» музыкальная изысканность Забеля была недоброй краской: зло чуралось наивности простонародных развлечений. В «День начинается» этот мотив переосмыслен. С мишурным блеском мюзик-холла здесь связаны искушение и фальшь. Мир, обольстивший простодушную и слабенькую Франсуазу, губит Франсуа.
Клара и Валантен играют роковую роль в судьбе героя. Им суждено внести запутанность и сложность в его жизнь, разрушить ясность чувства к Франсуазе. Оба они — посланцы злого рока, орудия судьбы и в то же время ее жертвы. При этом важно, что их побуждения резко расходятся, натуры антагонистичны.
Валантен с самого начала — с первой встречи — ненавидит Франсуа. Тонкая, умная, прямая Клара его любит; но — безответно. После недолгой связи Франсуа её бросает. Душевная усталость, одиночество становятся её уделом, как и уделом Франсуа.
Габен и Арлетти играют людей, близких по типу, сильных, внутренне равных и разделенных именно своим ненужным равенством, сходством характеров, так часто противопоказанным любви.
В отличие от них, герой Жюля Берри, подобно всем аналогичным персонажам картин Карне, — самовлюбленное ничтожество, пошляк. Дьявольское начало лишено размаха и бунтарской силы. Жестокость Валантена — и та мелкая, пакостная. («Знаешь, как он обучает своих собак? — рассказывает Клара Франсуа. — Он выстригает им на лапках шерсть, а кожу прижигает каленым железом. Потом дотрагивается хлыстом до раны, и они работают...»)
Ритмический рисунок этой роли — нервный, суетливый, создает атмосферу истерической, несколько театральной взвинченности. Все эпизоды с Валантеном строятся на контрасте между его беспокойной, раздражающей подвижностью, каким-то адским мельтешением, нервозностью, которую он излучает, и горькой сдержанностью Клары, тяжеловесной и медлительной манерой Франсуа, робостью инфантильной Франсуазы.
Фальшь, суета, актерство — основная тема Валантена. Он вдохновенно лжет, позирует, меняет маски, и каждый раз сам верит в собственную ложь. Зло тут сложнее, многослойнее, чем в «Набережной туманов». Жестокость, мелочное тщеславие надрывны. Злодей не прочь покаяться, почувствовать себя несчастным и даже упоенно входит в эту роль. Мистификаторство, топтание на месте, бесчисленные суетливые увертки — внутренняя стихия Валантена. Он сам не знает, чего хочет — его сознание раздроблено, в нем как бы существуют сразу несколько людей.
В воспоминаниях Франсуа этот образ постепенно получает иронический оттенок. Провинциальный демонизм Валантена так мелок, что почти смешон. Смешна и детская восторженность цветочницы, влюбленной в атрибуты демонизма. Атласный плащ, напыщенные жесты, небрежно-покровительственный тон, которым Валантен рассказывает об Италии («Море... Весна. Мимозы на Лазурном берегу...») — набор, вполне достаточный для соблазнения бедной, неразвитой девчушки. В награду Франсуаза получает брошь из бирюзы — точно такую же, как получила в свое время Клара, а до нее или одновременно с ней еще несколько женщин.
Весь ужас в том, что эта странная и унизительная связь, из-за которой гибнет Франсуа, самой Франсуазе ничуть не кажется постыдной. Ее хорошенькие глазки сохраняют детскую невинность: она даже не сознает, что её растлевают. Тема покорных маленьких собачек, безупречно исполняющих свой танец, смыкается в картине с темой флегматичной и безропотной цветочницы.
Жаклин Лоран, играющая Франсуазу, вначале удивляет своей заурядностью: кроткое, миловидное, невыразительное личико, робкие жесты, тихий голосок. Рядом с прекрасной Кларой она кажется бесцветной. Но в общем замысле произведения важны как раз бесцветность, незначительность, обыкновенность героини. Выстраивая мелодраматическую фабулу (любовь, потерянная невинность, ревность и т. д.), Карне на сей раз вносит в мелодраму ноты, казалось бы, не свойственные жанру. Дело не только в том, что ход событий, место действия, среда внешне опрощены, приближены к житейскому стандарту. Стандартизована, внеиндивидуальна сама «поэзия любви» (при том, что интонация воспоминаний — тоскующая, эмоционально напряженная).
Режиссер достигает этого впечатления с помощью композиции отдельных кадров, света, пластического рисунка мизансцен. Почти все «идиллические» эпизоды фильма строятся на ассоциациях с мещанскими стереотипами любви и тихого, безоблачного счастья.
...Франсуа подъезжает на велосипеде к домику Франсуазы. Она встречает его на пороге. Тоненькая фигурка в белом платье открыточна, картинна. Открыточен невинный (никакого секса) поцелуй.
...Он и она садятся на кровать, склоняют головы друг к другу. Он осторожно обнимает ее талию, и оба застывают, глядя прямо в объектив: поза традиционная, известная по миллионам фотографий. Обычно так снимают новобрачных провинциальные фотографы. Карне усиливает это сходство, затемняя фон и окружая головы влюбленных нимбом света. Кадр на мгновение приобретает очертания сердечка.
Банальная красивость фотографий откровенна. Композиции подчеркнуто статичны. Сцена в оранжерее кажется составленной из серии открыток: лица влюбленных, освещенные лучами солнца; их головы среди цветов; счастливая обнявшаяся пара на фоне расцветающих деревьев; снова цветы — и робкий поцелуй; цветы — и объяснение в любви; потом она отстегивает брошку и дарит ее жениху в знак своей нежности. ..
Все эти кадры из того же ряда, что общеизвестная символика альбомов: портреты, окруженные веночками из роз, воркующие голубки, букеты незабудок, сердца, пронзенные стрелой, и пр. Несбыточная романтическая мечта о вечной и единственной любви дана в мещански опрощенном, «ширпотребном» варианте.
Сложность картины — в двойственной природе ее образного строя. Драма любви рассматривается в метафизическом аспекте — как проявление в индивидуальном чувстве непреходящего, абсолютного начала. И вместе с тем—как социально-психологический феномен, знаменующий эпоху. Стилизация под олеографию, введение изобразительных стереотипов в воспоминания героя имеют тот же символический смысл, что заурядность Франсуазы, дешевый демонизм Валентена.
Цельный герой Габена потому и выступает как герой трагический, что его окружает мир раздробленный и обезличенный. Мир накануне катастрофы.
«День начинается» — последний фильм, поставленный Карне в мирное время. Он начал демонстрироваться в парижском кинотеатре «Мадлен» 17 июня 1939 года. 1 сентября германские войска пересекли границу Польши. Туча, давно висевшая над Европой, разразилась мировой войной.
Всеобщая мобилизация вынудила Карне прервать работу над сценарием Анри Жансона «Начальная школа». К сентябрю раскадровка была уже закончена, приглашены художник (Траунер), композитор (Морис Жобер), актеры (Арлетти, Коринн Люшер, Пьер Ренуар и др.). Карне рассказывает, что он успел к тому времени обойти все школы Парижа и выбрать около двухсот детей, которым предстояло появиться на экране[81]. Но вскоре съемочная группа распалась — режиссера призвали в армию. Проект остался неосуществленным.
Направленный в саперные войска, Карне выехал на фронт. «Он был бы, разумеется, полезнее в Кинематографической службе армии; но он всегда пренебрегал необходимостью приглашать на премьеры своих фильмов влиятельных чиновников», — замечает Робер Шазаль [82].
Марсель Карне пробыл в бездействовавшей армии несколько месяцев. (Войска, стоявшие вдоль Рейна, не стреляли. Солдат «наказывали за один истраченный патрон»[83].) К концу «странной войны» его перевели на службу в генеральный штаб. Он снова стал бывать в Париже, хотя, как правило, его самовольные отлучки заканчивались очередным взысканием.
Проекты новых фильмов возникали чуть не каждую неделю — и тут же лопались. Всеобщая растерянность парализовала не только армию. Кинематографические планы тоже не имели перспектив. В июне 1940 года немцы двинулись через границу. Спокойствие «странной войны» сменилось ужасом блицкрига. После панического бегства французской армии Петен вымолил у фашистов перемирие. Началась мрачная эпоха Виши, нацистского диктата, оккупации.