Хроники конкисты Америки и летописи взятия Сибири

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Хроники конкисты Америки и летописи взятия Сибири

Сопоставительное изучение памятников культуры, литературы России и Испании – далеко не новая тема. Ее в разных аспектах и на разном материале разрабатывало немало ученых, в том числе, если говорить о литературе, академик М. П. Алексеев, который своими работами и открыл данное направление.

Материал, который предлагается к сопоставлению, может показаться неожиданным и в части русских летописей взятия Сибири – даже маргинальным (значение испаноамериканских хроник общепризнано). Но если иметь в виду системность в сопоставлении испано-русского материала, то привлечение этих памятников не только возможно, но и необходимо, что я и надеюсь показать.

Поскольку речь идет об общем контуре темы, сами тексты не рассматриваются, а служат фоном для постановки исходных вопросов. Если говорить об испаноамериканском материале, то база для суждений здесь – практически весь корпус памятников, созданных в ходе открытия и конкисты Америки, с последнего десятилетия XV в. до примерно 70—80-х годов XVI в., когда конкиста завершается. Назовем имена наиболее известных авторов: Христофор Колумб, Эрнан Кортес, Франсиско де Херес, Гонсало Фернандес де Овьедо– и-Вальдес, Бартоломе де Лас Касас, Франсиско Лопес де Гомара, Педро Сьеса де Леон, Гаспар де Карвахаль, Берналь Диас дель Кастильо. И как раз с этого рубежа и до конца следующего, XVII столетия в ходе продвижения русских на восток создаются «Летопись Сибирская краткая Кунгурская», летописи Строгановская, Есиповская, «История Сибирская» Семёна Ремезова, так называемое «Описание Сибири» (начало XVIII в.)[230].

Итак, хроники конкисты Америки и летописи взятия Сибири как объекты сопоставления. Почему мы можем их сопоставлять? Фундаментальное основание для этого – их единосущность в широком геополитическом, историко-хронологическом и историкокультурном смысле как памятников, поведавших об экспансии христианской европейской цивилизации на рубеже Нового времени за пределы своего традиционного ареала – на запад в иберийском варианте, на восток в варианте русском. Хотя эти два варианта европейской цивилизационной экспансии имели важные различия, наложившие свой отпечаток на тексты, существует немало особенностей, зовущих к сопоставлению в том, что касается исходных причин экспансии, ее источников и форм. Назовем эти особенности, сознавая, что каждая из них могла бы стать предметом специального рассмотрения.

Прежде всего, это возникновение на границах европейской цивилизации в конце XV – начале XVI в. после освобождения от мавров на западе и от монголо-татар на востоке сопоставимых типов государства – абсолютистских монархий (при католических королях Фердинанде и Изабелле, Карле V и Филиппе II – и при Иване III, Василии III и Иване Грозном). Обе монархии являют собой периферийные (по отношению к центрам европейского развития) и пограничные (по отношению к иным цивилизациям) государственно-национальные единства, через границы которых и осуществляется экспансия европейской цивилизации в целом. В обоих вариантах эта экспансия происходит на основе универсалистских концепций христианских империй – католической в испанском варианте, в акцентированном программном виде, и православной в русском варианте, менее ясно выраженной в программном смысле.

Далее – общность идеологической цели, мотивации и аргументации экспансий: распространение христианской религии (Бог повелел проповедовать христианство через Сибирь во все концы – эта формула из «Истории Сибирской» Семёна Ремезова полностью совпадает с формулами испанских хроник). Кроме того, экспансии начинаются с разрывом в несколько десятилетий, т. е. сопоставимы в историко-хронологическом плане. Хотя русская экспансия имеет длительную предысторию, ее подлинным началом следует считать завоевание Казанского (1552) и Астраханского (1556) ханств в середине XVI в., что открыло путь на Урал и в Сибирь. К этому времени Испания уже укрепилась в главных районах своей экспансии – в Мексике и Перу; в дальнейшем, в XVIII в., Испания и Россия встретятся на берегах Тихого океана (Русская Аляска, Русская Калифорния).

Наконец, следует отметить то обстоятельство, что и на востоке, и на западе экспансия европейской цивилизации начала осуществляться через периферийные (по отношению к центру развития) культуры, задержавшиеся на рубеже Средних веков и Нового времени. Здесь основные культурно-идеологические тенденции общеевропейского развития (Ренессанс) выступают либо в приглушенных, невыявленных или симбиозных формах (эразмизм в Испании), либо в спорадическом виде, не имеющем системного характера (Россия), – вариант «минус восприятия», поскольку налицо сопротивление западному влиянию, идущему через Польшу и Украину. Русская культура в целом остается в рамках средневековых форм и канонов, но в то же время обнаруживает нечто принципиально новое (о чем свидетельствует, скажем, такой известный памятник, как переписка Ивана Грозного и князя Андрея Курбского); претерпевает изменения летописный стиль, зарождается новая концепция исторического времени, причем это обнаруживается, по наблюдениям Д. С. Лихачёва, в памятнике о начале русской экспансии, – в «Истории Казанской» (хотя и не только в нем)[231].

Особый вопрос, который уже в определенной мере изучен фактологически (но, как мне представляется, недостаточно осмыслен), – это вопрос информационного взаимодействия и воздействия испанского примера на Россию. Вопрос о его значении для России (хотя, как уже отмечалось, русское продвижение на восток имеет гораздо более давнюю историю) все-таки остается открытым для изучения на всех уровнях: от уровня выработки государственно-политической концепции экспансии до уровня текстов (концептуально-метафорическое осмысление открываемых новых земель и народов и стилистическое воплощение новооткрытого).

При тех элементах сходства, о которых говорилось, существуют глубокие различия как объектов, так и субъектов культурно-цивилизационной экспансии на западе и на востоке и их взаимодействия между собой, что предопределяет границы, характер и объем их сопоставимости. Поэтому, пожалуй, наиболее плодотворный путь выявления сходного или близкого в хрониках и летописях – это путь, так сказать, «апофатический»: обнаружение несходного.

Сначала об объектах экспансии: Америка и Сибирь. Колумб намеревался открыть лишь новый путь в Индию – этот известный в европейском (в том числе и русском) сознании мифотопос щедрой земли. В данном контексте правильней было бы даже сказать – путь в Нижнюю Индию, так как Верхней Индией со времен Плиния и до итальянского Ренессанса (у Помпонио Лето, XVI в.) называлось то неведомое пространство, что вскоре станет Сибирью. Для Колумба это было техническое преодоление океанского пространства, которое должно было привести все в тот же известный континуум Старого Света, только с западной стороны. Результатом же стало обнаружение нового континуума – нового континента, Нового Света. Испанцы в полном смысле слова совершили открытие: обнаружили ранее неведомую, новую географическую, природную, культурную реальность.

Иное дело в русском варианте: экспансия совершалась в пределах известного континуума Старого Света. Первые сведения о походах русских за Юргу и в Самоядь фиксируют летописи XII в. (причем со слов «старых мужей»). Речь идет о первой новгородской волне колонизации; новгородцы в годы монголо-татарского ига достаточно прочно утвердились в Заволжье; ранним объектом колонизации стала также Великая Пермь. Московская волна колонизации началась с середины XV в. (походы 1465, 1488, 1499 гг.), когда русские дошли до Иртыша и до низовьев Оби. Иными словами, Русь имела давние и прочные контакты с Востоком, которые приобрели характер теснейшего взаимодействия во времена монголо-татарского ига. Если представления западноевропейского человека о Верхней Индии (Сибири) вплоть до начала (и позднее) завоевания Сибири русскими были покрыты мраком неизвестности и полны мифологизма, то для русских восточная ойкумена была зоной частых и даже постоянных контактов.

Но все-таки следует отметить, во-первых, дискретность, слабую преемственность знаний и сведений о восточных землях; во– вторых, то, что традиционные контакты с Востоком осуществлялись через границу лесостепи, по южной кромке русского ареала. После взятия Казанского ханства, с середины XVI в., открылась возможность, опираясь на уже давние зоны колонизации, такие как Великая Пермь, Строгановские колонии, продолжить путь на восток за Камень (Урал) по лесной, таежной полосе, т. е. через иную географически-климатическую зону с неизвестными пределами. Таким образом, это также было открытие неведомого, хотя и в пределах старого континуума. Испанцы пересекали «море мрака», океан, а русские – океан-тайгу. Как писал теоретик евразийства П. Н. Савицкий: «Русские пересотворили восточный космос, пройдя в XVI в. по всей Сибири от Урала до Камчатки и Чукотки»[232], т. е. русские создали в этой зоне иной мир – именно то, что сделали испанцы в Новом Свете.

Далее о различиях и сходстве. В Новом Свете европейский человек встретился с обществом, изолированным от мировых связей, исторический возраст которого традиционно оценивается как сопоставимый с возрастом Древнего Египта. Это объясняет огромное напряжение на полюсах встретившихся культур, особенности экспансии, ее идеологии и характер культурного взаимодействия (имеются в виду цивилизации Нового Света – ацтеки, майя, инки-кечуа, за ними по нисходящей следует длинная лестница исторического возраста американских племен).

Русская экспансия, как уже было сказано, происходила в старом культурном континууме, но вне границ зоны активных культурных контактов (Степь – Тайга); здесь также очевидна широкая шкала исторического возраста местных племен и народов. Основной фон похода Ермака составляли татары, остяги, вогуличи. Одни (татары) были близки Руси в культурно-технологическом отношении, другие существенно отставали (чем дальше на север и на восток, тем больше), но главное различие – даже не в историческом возрасте, а в том, что население Старого Света (Сибири) жило в континууме постоянного информационного взаимодействия (огромную роль в этом отношении сыграла монгольская экспансия на запад). И это различие зафиксировали хроники и летописи.

Как известно, три феномена обрели мифологическое значение для индейского населения: конь, огнестрельное оружие, книга (см. хроники испанского историка, завоевателя Перу Франсиско де Хереса, историка конкисты и Перу Фелипе Гаумана Помы де Айалы и др.)[233]. Не говоря уже о коне, два других феномена не были совершенно неизвестны монголо-татарскому населению конца XVI в. В большинстве летописей о походе Ермака повествуется о двух противоположных эпизодах. Один – сходный с американскими хрониками: Ермак, чтобы запугать противников, демонстрирует «невидимое» или «огненное стреляние» пленнику и отпускает его, чтобы тот разнес весть среди своих соплеменников. Все факты устрашающего воздействия на сознание сибирцев эффекта пороховой стрельбы тщательно фиксируются. Другой эпизод, абсолютно противоположного свойства, отмечаемый в летописях, – это использование татарами в одном из сражений пушек (правда, неудачное), которые были доставлены им чувашами из Казани.

Кроме того, русские летописи не описывают паники, подобной той, что возникла среди ацтеков или инков. Иными словами, для северных сибирцев огненное стреляние и было новостью, и не было – в любом случае, нет сведений о мифологизации ими огнестрельного оружия. То же самое относится и к книге. Индейцы-инки восприняли «разговаривание с книгами» (чтение вслух) как магический ритуал (у ацтеков и майя, как известно, было соответственно пиктографическое и иероглифическое письмо, имевшее магическое значение). В русских летописях нет сходных эпизодов, однако можно предположить, что рукописная книга через Степь, через Юг также не была вовсе неизвестной – ведь вскоре последовала исламизация татарского населения, и в противостоянии двух книг – Библии и Корана – христианство после военной победы потерпело здесь культурное поражение. Христианство укрепилось лишь среди более отсталых народов и, конечно же, в формах, сравнимых с американским вариантом, – симуляции восприятия непонятной религии и параллельного практикования двух обрядов.

Но в целом культурно-технологическое превосходство русских (благодаря их постоянному контакту с Западом) было решающим фактором успешного продвижения на восток. Недостаточное удивление русских при встрече с сибирскими религиозными обрядами и соответственно неизмеримо меньшее внимание к «болванским молениям» и к «шейтанщикам», достаточно будничный тон повествования о них (в сравнении с описаниями американских хроник) – также убедительно говорит об ином характере экспансии в Старом Свете, или в старом культурном континууме.

Теперь о субъектах экспансии – вопрос, который должен рассматриваться, по крайней мере, в двух измерениях: общество и человек – носитель экспансии. Здесь можно наметить лишь общий контур темы.

Как уже отмечалось, существует принципиальное сходство общих идеологических концепций конкисты Америки и взятия Сибири: провиденциальность всемирного распространения христианства согласно библейскому завету. И конкистадоры, и русские воины (Ермак и товарищи) – исполнители Божьей воли, сопровождаемые носителями идеологии – священниками (в отряде Ермака три попа, один расстрига, умеющий справлять обряд, хоругви, весь набор, необходимый для службы). Таков сходный с испанским исток кампании православной христианизации, развернувшейся с начала первой трети XVI в., когда в Тобольске был учрежден первый епископат во главе с Киприаном (я не привожу сведений об испанской католической христианизации как более известной).

За этой заглавной формулой экспансии стоят абсолютистские монархии с универсалистскими притязаниями. Государственный характер испанской конкисты хорошо известен, она отличалась высокой и откровенной идеологизированностью и политизированностью, основывалась на благословении Ватикана, на своде быстро создающихся юридических установлений, касающихся Нового Света, была закреплена формулой «всемирной католической монархии»… Всеми этими аргументами постоянно (критически или апологетически, в зависимости от отношения к конкисте) пользовались испанские хронисты.

В русских летописях существуют различные версии о начале экспансии в Сибирь. В большинстве летописей, хотя завоевание Сибири рассматривается как исполнение Провидения, не говорится о том, что начальный импульс исходил из Москвы. Напротив: речь идет о своеволии казака Ермака и озабоченности Ивана Грозного тем, что нарушение границ может испортить отношения с могущественным соседом – ханом Кучумом (Сибирское ханство) – это, в частности, находит отражение в письме царя купцу и промышленнику Максиму Строганову («Кунгурская летопись»). Укоряя его за то, что он помог Ермаку снарядиться в поход, царь грозит ему расправой, если поход принесет беды, но здесь же сквозит и иной мотив: в случае удачи одарен будешь.

В Строгановской же летописи, напротив, отмечается полная согласованность с престолом экспансии на восток (аргумент: защита подданных, пермяков и других, и свободной торговли с Югом – от татар и их вассалов). Из нее следует, что царь специальной грамотой дал Строгановым право на экспансию, а потом, испугавшись последствий, отрекся от этой грамоты. Таким образом, в версии Строгановых (приводящих тексты грамот с датами, именами чиновников, их писавших) отвергается романтический характер начала русской экспансии и утверждается ее программный характер. Как известно, вокруг летописи велись споры, так как вся слава и инициатива в ней приписывается Строгановым, а не Ермаку, предстающему послушным исполнителем их воли. Истина находится, видимо, посередине: была казацкая вольница и была государственная политика. Во всяком случае, столь распространенная в западной науке версия о чисто стихийном характере русского продвижения на восток достаточно наивна. Ко времени похода Ермака уже столетие существовала концепция «Москва – Третий Рим», которая, не будучи закрепленной как государственная программа, питала политику «православного, истинно христианского самодержства» в борьбе на западных границах, а теперь и на восточных. После взятия Казани поход на Урал был естественным и логическим шагом. Очевидно, что русское «авось» здесь сочеталось с прямыми интересами государства, и самое время еще раз вспомнить слова М. П. Алексеева о «возбуждающем примере» испанской конкисты[234].

Формулы конкисты и взятия Сибири очень близки, если не просто однородны: не только распространить христианскую веру, но и привести в подчинение (императору, царю) и обложить данью (взять ясак). Однако есть особенность, символически в концентрированном виде выражающая все различие в типе общественного человека, осуществлявшего экспансию. Берналь Диас дель Кастильо, испанский конкистадор, участник экспедиции Эрнана Кортеса, автор хроники «Правдивая история завоевания Новой Испании» (1557–1575), с гениальной простотой выявил важное – личностно-индивидуалистическое – начало испанской конкисты, когда дал свою формулу: «Служить Богу, его величеству, дать свет тем, кто пребывал во мраке, а также добыть богатство, которое все мы, люди, обычно стремимся обрести»[235]. Далекий от поэтизации наживы (Бартоломе де Лас Касас и другие критики конкисты создавали редуцированный образ конкистадора, когда объявляли алчность – codicia его единственным импульсом), Берналь Диас дель Кастильо просто указал на естественный индивидуалистический – материальный интерес участника конкисты.

Такой формулы нет и не может быть в русских летописях взятия Сибири по той причине, что сознание летописца, как и героя его сочинения, было иным. Конкиста Нового Света и завоевание Сибири осуществлялись разными типами общественного человека, порожденными разными культурами. Главный герой испанской конкисты – рыцарь, но не средневековый, а Нового времени; открытие и завоевание Америки – одно из ключевых событий, вызвавших изменение в его сознании. То было время разложения, распада средневековых норм и стереотипов. В разных странах Западной Европы этот процесс имел свои типовые воплощения. В испанской культуре наиболее яркие свидетельства рождения нового человека зафиксировали пикареска (первый европейский роман Нового времени) и именно испаноамериканские хроники. Критики конкисты, и прежде всего Лас Касас, развенчали этот процесс, увидев в конкисте колоссальное экономическое предприятие, в котором рыцарь превратился в грабителя, убийцу и лихоимца, который бросал вызов не только императору и его установлениям, но и Богу. Но было не только это – было и становление нового сознания, новой личности, рассчитывающей на собственную инициативу и опыт.

Автор хроник конкисты Нового Света – это новый творческий субъект, который основывался прежде всего не на жанровом и стилевом каноне, а на собственном опыте. Люди, преступившие пределы Старого Света, преступили не только социально-этические и культурные, но и литературные каноны.

Основа огромного корпуса хроник открытия и конкисты Америки – такой элементарный документальный жанр, как «реласьон», т. е. повествование, отчет, показание, которое пишется от первого лица и основано на непосредственном опыте индивида – участника событий. От писем Колумба или Кортеса до «Правдивой истории завоевания Новой Испании» Берналя Диаса дель Кастильо нет ни одного выдающегося трактата, хроники или истории, которые бы не имели личностной окраски. «Я» видел, участвовал, знаю, свидетельствую – таковы основные формулы хроник конкисты Америки. Новый творческий субъект – это новое историческое сознание. Естественно, что это сознание глубоко религиозное, насыщенное мифами и легендами, но они становятся для него не только той призмой, сквозь которую он видит новую, небывалую явь, но и объектом эксперимента, испытания на прочность. Именно в этом состоит двойственный смысл поисков Эльдорадо, земного рая, царства Амазонок…

Иная картина в русских летописях. Как уже отмечалось, Д. С. Лихачёв фиксирует в «Истории Казанской» начало важных сдвигов в восприятии и отражении исторического времени. Но это только начало – до появления русского «Дон Кихота», увенчивающего XVI век Испании, еще далеко. Русские памятники не содержат выделившейся личности, отдельного «я». Вероятно, исследователям известно не все: крайне важно было бы знать, как писались деловые отчеты («скаски»), шедшие в сибирский приказ уже в ходе завоевания Сибири, – ведь это как раз жанр, близкий к испанской «реласьон». Но для летописей характерны либо коллективное «мы» («Летопись Сибирская краткая Кунгурская», составленная на основе записок и воспоминаний участников похода Ермака), либо анонимный автор, отождествляющий себя с Провидением (как в незамысловатой Есиповской летописи), а это тоже вариант коллективного «мы». Ремезовская «История Сибирская» – наиболее яркий памятник XVII в., отмеченный творческой индивидуальностью, но не выходящий за пределы традиционного сознания. Формулу «Каков автор, таков и герой» можно читать и наоборот: «Каков герой, таков и автор».

Русь не знала рыцарства в европейском понимании, и инициатива открытия и завоевания Сибири принадлежала не центровому, а маргинальному в социальном и культурном отношении сословию – казакам, казацкой вольнице, собравшей лихих людей и удальцов с Дона, Волги и Яика во главе с Ермаком сыном Тимофеевым поволжским, как его именуют летописи. В летописях встречаются разночтения в изображении Ермака и его вольницы в зависимости от политической задачи того или иного летописца. Созданная на основе воспоминаний участников похода «Летопись Сибирская краткая Кунгурская» жестко и однозначно именует Ермака заворуем (грабителем), решившим уйти за Урал, опасаясь возмездия царских войск за грабежи и убийства на Волге. В Строгановской летописи таких жестких характеристик нет: это казак-атаман, исполнитель наказов Строгановых, в свою очередь исполняющих волю царя. В Есиповской и Ремезовской летописях, строящихся на отчетливо выраженной государственно-религиозной концепции, признанной обосновать завоевание Сибири, он вольный атаман-удалец, но внявший голосу Провидения.

В любом случае, Кортес, закончивший Саламанкский университет, и Ермак – это, конечно же, люди разного культурного уровня. Наверное, ближе Ермаку Франсиско Писарро, неграмотный завоеватель Перу, но дело в другом. Если Кортес лично писал отчеты о своем походе, то рядом с Писарро был участник похода хронист Франсиско де Херес, а вот рядом с Ермаком подобной фигуры не было. В вольнице Ермака были грамотеи, скорее всего, попы, которые, видимо, и написали письмо от имени атамана и казаков, в котором те приносили Ивану Грозному свое покаяние за преступления на Волге и преподносили ему завоеванную Сибирь.

Но главное здесь другое: это было иное творческое сознание. Испанская конкиста имела четкий исторический фон, развитую информационную сеть, основывалась на новой, складывавшейся именно в ходе конкисты историчности сознания. Повторим: субъект испанской конкисты – личность, индивидуальность. Русское завоевание Сибири было совершено вольницей (во главе которой стоял наиболее инициативный казак, но не осмысливавший себя в иной, отличной от членов вольницы системе понятий), т. е. коллективным субъектом. Испанскому «я» в русских летописях противостоит коллективное «мы» («они»), хотя персональная роль предводителя всячески выделяется.

Испанскую конкисту сопровождал шлейф документальных индивидуальных свидетельств, отражавших напряженную идейную борьбу, которая развернулась в Испании по поводу оценки Нового Света, его населения и методов конкисты. Это были ярчайшие свидетельства рождения сознания Нового времени (ведь в центре полемики стояли сложнейшие правовые и этические проблемы).

Русское взятие Сибири оставило шлейф устных рассказов, легендарного материала, оформлявшегося на основе известных в то время фольклорных и книжных стереотипов. И оно не пробудило никаких споров в русской общественной мысли. «Краткая Кунгурская» летопись, пожалуй, наиболее близкая к свидетельствам казаков – участников похода, оформлена в единый текст анонимным автором, но, скорее всего, сохраняет дух изначальных источников. Для нее характерны прагматизм в оценке событий и нелицеприятный тон, дух объективности – в сочетании с фольклорно-легендарной стилистикой, стихией устности (ведь этот первый памятник русского взятия Сибири создан примерно через сорок лет после похода Ермака). Все остальное – дело рук книжников, писателей, преследовавших разные цели, но одинаково не сомневавшихся в правовой обоснованности завоевания Сибири.

Камнем преткновения в испанской полемике был вопрос о естественном праве народов на самостоятельное существование (независимо от религиозных отличий). Это вершинное проявление испанской мысли (Лас Касас), фактически поставившей под сомнение официальную концепцию «всемирной католической монархии», чему соответствовал неуклонный процесс дегероизации рыцаря конкисты, обнажения естественной, а не провиденциальной сущности истории в наиболее ярких памятниках XVI в.

(«Правдивой истории завоевания Новой Испании» Б. Диаса дель Кастильо). Признано то, что испанская конкиста опиралась на существенный слой мифологических, легендарных мотивов и тем, однако обычно не сознается то, что тексты XVI в. фактически содержат немного такого мифологически-легендарного материала, если просто не сказать мало. Мифы были фоном конкисты, но не ее литературных памятников. Конечно, будучи носителями глубоко религиозного сознания, авторы хроник декларировали эту свою позицию, но оспаривали сверхъестественную природу событий. Иногда, чтобы выразить свое восхищение, «Правдивую историю завоевания Новой Испании» Диаса дель Кастильо называют «настоящим рыцарским романом». Глубокое заблуждение в жанровой оценке. Все наоборот: читатель рыцарских романов Берналь Диас отверг рыцарские стереотипы и десакрализовал историю. Кортес, а вслед за ним и апологет испанской истории Лопес де Гомара описывают чудесное явление в одном из трудных боев с ацтеками святого Сантьяго на белом коне, который и ведет испанцев к победе. Диас дель Кастильо же иронически замечает: я там был и ничего подобного не заметил. Фактически в американских хрониках много упоминаний о мифологических и легендарных мотивах, но самих чудес мало, и чем дальше, тем меньше. Диас дель Кастильо делал фактически то же, что и автор «Дон Кихота»: хоронил жанр рыцарского романа.

Противоположный процесс – в русских летописях. У начал испанских хроник – письма Колумба, переполненные мифомотивами; русское летописание начинается с довольно прагматичной «Краткой Кунгурской» летописи (где нет никаких чудесных мотиваций событий), а завершает его «История Сибирская» Семёна Ремезова – лучший памятник эпохи, где фактически ни одно событие, ни один поворот истории не происходит без Божьего вмешательства, знамения или чудесного явления. Приведу один пример, который, на мой взгляд, лучше всего передает это различие: в хронике Гаспара де Карвахаля «Повествование о новооткрытии великой реки Амазонки» корабль испанцев по Амазонке ведет за собой некая птичка, а вот русские ладьи по Иртышу в одном из эпизодов ведет за собой чудесно двигающаяся хоругвь со Спасом.

Если испанские авторы идут по линии десакрализации истории, то русские ее сакрализуют; если испанские авторы дегероизируют предводителей конкисты, то русские героизируют и сакрализуют Ермака. «История Сибирская» Ремезова совмещает в себе несколько жанровых моделей, и одна из них – житийная. Заворуй Ермак в финале, после гибели, предстает «человеком Божьим», нетленным, как святой.

Подведу итог: личностное, индивидуальное измерение – то высшее, что присуще испаноамериканским хроникам; надличностное измерение – то, что характеризует сибирские летописи, где дается концептуально-завершенная картина событий.

Здесь очерчен лишь самый общий контур историко-культурного введения в тему сравнения испаноамериканских хроник и русских летописей; речь шла лишь о том, что позволяет их сближать и разводить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.