3. Потеря сознания, в-падение в мышление и когницизм[18]

3. Потеря сознания, в-падение в мышление и когницизм[18]

Секуляризация духа в эпоху Просвещения привела к сужению чувственной и сверхчувственной сферы до разума, или, что в обновленной философской транскрипции синонимично – сознания. «Лишавшиеся чувств» стали «терять сознание», блаженные, бесноватые, юродивые превращаются сначала в душевно, потом психически больных, ума-лишенных или с-ума-сшедших. Это не означало, что все идеальное сразу стало приравниваться к рацио(нальному), к ментальности. Кант, как известно, разделил разум на два типа: чистый и практический. Первый априорный, теоретический, ко второму относится разум, которым люди руководствуются в поступках, нужный для жизни, а не познания. Полнота духа воспроизводится, но точка отсчета изменилась. Вместо чувственности и духа как носителей веры, любви, красоты, ею стало знание. Вместо поэзиса в фундамент сверхчувственного был положен логос, рацио. Просвещение избавилось от духовности, редуцируя ее до сознания, разума. Но скорее структурно (и терминологически), т. е. не уничтожив, а только истощив, модернизировав. Эпоха модерна, ее начало.

Следующий принципиальный поворот в трактовке сознания справедливо связывать, что мы и делали при рассмотрении трансцендентализма, с Гуссерлем. Проблемы Духа (святого, поэтического) для него нет, он был преодолен уже Кантом, однако остался «практический разум», «психика» (атеистические). С ними Гуссерль поступает не менее жестоко, чем они с духом: не хочет знать. Для этого, как и у Канта, все, что не вмещается в чистый разум, в том числе психическое, приравнивается к «вещам-в-себе». Но в отличие от Канта он лишает вещи-в-себе самости. Путем преодоления «естественной установки», предполагавшей объективное, независимое от по(со)знания существование эмпирического и трансцендентного миров, что становится возможным благодаря постулированию им такого чуд(ес)ного свойства сознания как интенциональность. Сознание всегда на что-то направлено, благодаря чему вещи-в-себе воскресают и вновь существуют, однако уже как вещи-в-сознании (потом их назовут информацией). Происходит великий отказ от чувственной материи и сверхчувственного духа/психики путем их поглощения сознанием, принятием в его лоно. Субстанциально, по своей «природе» они отсутствуют, но не исчезли как феномены, ибо представлены, заключены в сознании/разуме в силу его универсальной «априорно-содержательной» природы. В итоге получается, что все сущее есть сверхчувственное, идеальное. И не просто идеальное, а рациональное, ноуменальное, ничем посторонним не загрязняемое сознание. Сплошной Разум. Апофеоз Сознания. Чувственное и психическое, вообще любое бытие – Его/их состояние. Мир становится единым, однородным, наконец-то на самом деле чистым, что делает возможным возникновение строгой науки. Строгой настолько, что теперь в ее фундамент вместо логоса можно положить матезис. Точка отсчета в представлении, правильнее сказать, моделировании мира, изменилась: ею становится количество. Логос уступает (первое) место Матезису. Прометей, через преобразовавших эстафету живого огня в электричество исторических посредников, посылает ее в виде «вещей-в-сознании», т. е. вещей-как-информации Биллу Гейтсу. Наступает конец эпохи модерна. И выражавшей ее метафизики.

Начало конца. Его абстрактно-философское проектирование. Растворив объективный мир в сознании, Гуссерль обессмыслил понятие субъекта не только в виде эмпирического индивида, но и как некое абсолютное априорно познающее существо, называемое, начиная с Канта, трансцендентальным субъектом. Нет объекта, не нужен и субъект. Сознание стало единственной реальностью, которая не объективна и не субъективна, она просто есть. Она не хаос, упорядочена и организована. Космос! (пока теоретический). Фактически это было философско-спекулятивное изобретение релятивистского моделирования мира, в параллель структурализму, развертывавшемуся в частных науках, в том числе гуманитарных, прежде всего в лингвистике. Структурализм представляет сущее трансдисциплинарно – как множество (систему) по-разному объединенных между собой элементов и отношений абсолютного сознания. Мир есть иерархия структур. Это положение закрыло эпоху субстратов и вещей, открыв эпоху функций и отношений. Потом скажут – различий/различаний. Вещи мы ощущаем, а функции/отношения/различания можно только мыслить. Априоризм и матезис получают бытийное основание. Количество тоже своего рода качество = квалиа – субстанция. Но Иного. Возникает «постнеклассическая онтология». Уже совсем бес-чувственная, хотя не сразу, были этапы. Перво(й)начальной «естественно-бытийной» структурой является язык. Соответственно, перенося в структурно-лингвистической парадигме ударение на второе слово, можно уверенно сказать, что все есть язык. И сказали: в XX веке адепты и пропагандисты структурно-лингвистического поворота, отдали жизни доказательствам универсального характера языка. В передовых рядах гуманитариев произошло своего рода языковое (умо)помешательство. Язык наделяли почти мистическими миростроительными возможностями. Но как всегда в таких случаях бывает, по мере развертывания борьбы за чистоту и однородность сущего, в оболочке безразмерно надуваемого структурно-языкового мира стали появляться трещины. У языка обнаружился существенный недостаток: родимые пятна, тайный канал связи, необрезанная пуповина апостериорности. Звучание, голос (фоноцентризм – уличит потом Деррида), вообще эмпирия, а значит, человеческое и субъектное, что для постметафизического, математизирующегося познания и науки недопустимо, непростительно. Выходом из затруднения стал переход от постулирования универсальности языка к постулированию универсальности текста. Он, как и язык – структура, но намного более абстрактная. Текст отчужден от человека, в нем нет никаких его следов, кроме мысли. Он не фонит, не я-з(в)ычит, может жить без автора. А потом и… смерть автора. Текст, особенно универсальный, тождественный миру, сам пишет и читает себя, существуя в автономном режиме. Текстурбация… Короче (говоря) «пиша»: There is nothing outside of the text! Апофеоз языка сменился апофеозом текста. Но это была последняя черта, стена, до которой дошел и в которую уперся структурализм. Окончательный конец эпохи модерна.

И начало постструктурализма в философии, гуманитаристике и культуре в целом. Другими словами, вступление нашей цивилизации в эпоху постмодерна. По дороге к ней, модернизм, как видим, у-пал, потеряв сознание. Отождествил с бытием – и утратил. Потерял как нечто специфическое, присущее человеку свойство. Его искали и продолжают искать в физиологии, сводя к устройству, нейронным связям и выделениям мозга. «Как из печени желчь» – объясняли старые вульгарные материалисты. Но оно, в отличие от желчи, как синяя птица, исчезает. Как исчезает при переводе с естественного языка на язык программирования, философию которого, не объявляя, а может, сами не понимая этого, и представляют сторонники «личностей без умов» (Р. Рорти). Сознание ищут в «новой физике», переводят на «наноуровень» (Р. Пенроуз). Получается, что, чем дальше мы уйдем от него/ себя, вплоть до: «в никуда», тем объяснение будет глубже. По-видимому, это уже сциентистский абсурд (абстрактно теоретичный бред). Впрочем, мы дали обет не трогать проблему mind-body, ввиду ее полной исчерпанности новационно вульгарными (преимущественно нейро-научными) материалистами, и соблюдая эту клятву, в дальнейшем рассмотрении сознания обратимся к собственно постмодернистским авторам, которые, если и не нашли его или даже окончательно уничтожили, но, делая это сознательно, нашли, предложили вместо него нечто другое. Что более плодотворно, нежели потерять бесследно. Это «другое» все-таки связано с целостными людьми, а не «мозгом в банке» или квантовой физикой, способами их жизнедеятельности, которые, сколько ни вычищай из теоретических конструкций, как ни объявляй об их смерти, продолжают существовать. Правда, меняются, кажется, до неузнаваемости, до потери личности, но смысл философствования – узнавать. Понимать, что происходит. С миром и человеком.

В объявлявшей на всех перекрестках о смерти человека и субъекта постмодернистской философии довольно долго не было понимания, что тогда надо умертвлять и сознание. Да и как это сделать, тем более, в отличие от структурализма, развертывавшегося как бы параллельно метафизике, постструктуралистское теоретизирование в некоторых вариантах прямо отталкивалось от нее, из-за чего разрыв переживался болезненнее. Открыто и решительно, сознавая величие стоящей перед прогрессом науки задачи, в российском сегменте постмодернизма на него решился Г. П. Щедровицкий. «Я здесь должен сделать следующий шаг, – подводя итоги возглавляемого им мыследеятельностного движения, реконструировал он этот процесс. – Одним из важнейших результатов последующего периода – 60-х – начала 70-х годов – было различение мышления как субстанции и сознания. И надо спрашивать, как устроено сознание, и разрабатывать теорию сознания как таковую. И это – совершенно особая дисциплина. Сначала надо строить философию сознания, потом науку о нем, если она возможна. Но это – то, чем я не занимаюсь, и я там мало что понимаю. А вот мышление – это не сознание. Мышление – это особая субстанция. Вот что мне важно различить»[19].

Слово было сказано. Четко и недвусмысленно, как все, что говорил и делал Г. П. Щедровицкий (это было его главное слово!). Объективный заказ на «завершение» человека принят: лишить его мышление сознания. Не сознание (индивидуальное), а мышление (над-индивидуальное) – вот что обладает реальностью. Которое вместо сознания. Как будто милостиво, щадяще относясь здесь к сознанию, (все-таки жизнь, история философии, коллеги-психологи) в дальнейшем он его полностью забывает, а потом, трансформируя человека, уничтожает и отбрасывает. Вместе с человеком. Мышление отделяется от эмпирического Homo sapiens и универсализируется. Получается Sapiens без Homo. Все сущее предстает как априорно/аутично саморазвивающееся мышление, его проявление. «По сути дела, не человек мыслит (курсив мой. – В. К., хотя дальше все можно выделять курсивом), а мышление мыслит через человека. Человек есть случайный материал, носитель мышления. Мышление сегодня по случаю паразитирует на людях и двигает людьми. Это надо четко понимать и рассматривать мышление и деятельность как особую социально-культурную субстанцию, захватывающую на время тех или иных индивидов и использующую их»[20].

Превращение сознания в мышление означает, что оно становится «функцией места». Любого, по крайней мере, в социуме, а фактически, «вообще». Мышление может возникнуть где угодно, главное, чтобы это был не человек, без субъектно. «Не между ушами» (так его авторы (?) стали определять (на)значение своих и читатель, не обольщайтесь, ваших, да всех прочих, будто бы «мыслящих» голов). Допустимо предположить, что мыслят деревья, камни, животные, артефакты, отношения между ними – лишь бы не голова. Какой-нибудь отъявленный консерватор решится утверждать, что он (человек) все-таки мыслит, пусть не головой, то хотя бы…(ой). Нет, это было бы для не(е)го слишком лестно. Он не мыслит как таковой, по природе. Если Homo, наряду с другими объектами и существует, то без sapiens. Такова уж теперь его «природа». Наподобие мифических духов субстанция мышления в него только вселяется, не возникая у него, а овладевая им. Существуя «наряду с машинами и знаками», люди нужны для проявления этой мыслительной субстанции. В качестве табло. Мы, увы, даже не компьютеры, только мониторы. Вводимое Г. П. Щедровицким немыслимое в модернистскую эпоху ценностное уравнивание человека с любыми другими феноменами мира казалось тогда дерзким, но оно доводит до логического завершения лишение его статуса субъекта[21].

Благодаря отделению от человека, провозглашаемое в постмодернизме мышление, сначала, как видим, перестало быть сознанием людей. Вторым шагом постмодернизм лишает их и собственно(го) мышления. Оно есть, остается, но в качестве продукта внешних обстоятельств, будто бы социально-культурных отношений, которые сформировались каким-то загадочным образом без человека. Благодаря этому, однако, оно, наконец, чистое, не обусловленное какими-либо страстями, интересами, а значит и смыслами людей/индивидов. Оно «не загрязнено» человеком. Постчеловеческое! Человеческое сознание, исчезающее вместе со смертью человека как субъекта и начало, а точнее, экспансионистское постулирование извечного существования не(пост)человеческого мышления, – вот постмодернистская реконструкция «философии сознания». Только в таком виде ее предлагают считать актуальной. Все остальные трактовки надо отбросить как ошибочные, устаревшие. Иначе… «И это, говорю я, опять-таки важнейшая оппозиция, решающая, с моей точки зрения, судьбы XX века и следующих двух-трех столетий, поскольку трактовка мышления как эманации человека и человеческого сознания есть, по моему глубокому убеждению, величайшее заблуждение европейской истории. И это то, что сегодня делает нас идиотами и мешает нашему развитию»[22].

Итак, быть идиотами = философами (историческими метафизиками) и обычными (Homo sapiens) людьми, значит верить, что: 1) сознание есть мышление, 2) мышление есть сознание, 3) человек мыслит, 4) мыслит человек, 5) делает это как субъект. И 6) огромное количество следствий, увенчивающихся уже совершенно идиотским, действительно мешающим дальнейшему развитию цивилизации, мнением, что человек вообще (Genus homo) существовал. Тем более, 7) должен существовать[23].

В широких кругах философско-гуманитарной общественности постмодернизм долго воспринимался как нечто скандальное, патологическое, его пытались игнорировать, осмеивали, потом к нему привыкли, стали обильно пересказывать, беспринципно усваивать, не обращая внимания «за кого» он метафизику и человека держит. И не понимая, что при прямом его принятии и согласии с ним применительно к естественному миру, к размерностям макробытия, он в этой оценке прав.

Или же, не желая подтверждать подобную оценку, его надо отвергнуть, считая «трепом», игрой праздных умов?

Ни то, ни другое. Надо видеть, что в постмодернизме нашли преврат(щен)ное отражение процессы становления на Земле новой, постчеловеческой информационно-виртуальной реальности, реальности матезиса, дигитализма, Сетей, коммуникации, искусственного интеллекта, робототехнического предметного мира. Становления double world. Отделение мышления от сознания было открытием, точнее, философским рефлексом (к сожалению, не рефлексией) становления computer science и начала когнитизации нашей естественной реальности. В этом бытийная суть Великой Интеллектуальной революции XX века. В виртуально-компьютерном мире действительно нет сознания, человек не субъект, он не мыслит, а вычисляет, да как целостного существа, личности, его в нем и нет. Он/а/ в него не вмещается, если только не более чем персона(ж). Inet! Сплетя паутину, мы стали в ней мухой. Вот (не)почва, область, причина популярности бессубъектного теоретизирования. Когда ее не выделяют, не отличают от традиционной = соразмерной нам действительности, перепутывая законы их развития и функционирования, теоретизирование становится хаотизированием. Как в отношении предметного, так и виртуального миров. Что мы то и дело наблюдаем: философы, кто рефлексирует, а не просто является рефлексом событий, выглядят как безнадежно отставшие от прогресса идиоты, а постмодернисты, настаивающие на универсальном характере когнитивизма, как потерявшие здравый смысл и сознание сумасшедшие. И те, и другие правы…

В критике метафизики как философии макромира, постмодернистское движение в России развивалось от предметной деятельности к просто деятельности, потом мыследеятельности, а потом к коммуникации и мыслекоммуникации. Его лидер успел провозгласить отказ от речи в пользу «схематизации», «мышления на станке», «методологической графики», но «мелом», «на досках». Это было кустарно-гуманитарное изобретение «машины мышления», стихийный переход от логоса к матезису, который реально проходил как процесс компьютеризации по(со) знания. В отличие от российского извода, вторая в Европе, французская ветвь постмодернизма опиралась на более высокий уровень технического прогресса и опыт отталкивания не от «сырой» метафизики, а от преодоления структур, языка и текста, когда метафизика уже была загнана в подполье и деонтологизирована. Значит, можно было начинать бороться прямо с логосом. Прежде всего, в работах Ж. Деррида, который, в отличие от ближайших коллег по деконструкции метафизического философствования, не остановился на ней, а предложил позитивную программу, выработав «субстанцию» для построения (конструкции) нового мира. Это была идея отказа от звукового языка и буквенного текста, их замены «письмом», теория грамматологии. Письмо или грамматологическое мышление есть знаковые, чисто формальные, математические способы обработки реальности. Грамма как единица следа и различия, черточки и пробела – это «бит», гуманитарный аналог технической записи информации. Полу-и полностью автоматизированное мышление-коммуникация. В нем нет предметного содержания, образов и смыслов (в этом смысле оно транс-цендентальное, безбытийное), от которых оно только отталкивается в начале или они «вышелушиваются» в его конце. При интерпретации, культивировать которую становится все труднее, ибо под влиянием машинного мышления человек постепенно совсем теряет сознание, т. е. перестает понимать о чем, о какой реальности мыслит. И ему этого даже не надо. Вредно. В том числе в «конце и начале». Даже когда он это делает «вручную», собственной головой.

В «конечном счете» формальное мышление-исчисление, превращаясь в безъязыково-бессловесное, будет осуществляться «от мозга к мозгу», о чем день и особенно ночью мечтают творцы так называемого открытого (прямая передача и чтение мыслей) церебрального общества. Процесс потери сознания у человека идет полным ходом. Техническое, в пределе – бессловесное мышление как бы незаметно, но довольно быстро становится господствующим, нормой, своего рода парадигмальным способом отношения к миру. Теряя сознание, мы перестаем быть по-человечески воспринимающими и переживающими мир существами, если не вообще – людьми. Вместо нас возникает нечто иносущее, более адекватное техническому прогрессу. «Сделано без человека» – вот идеал качества современного продукта или надежности процесса. Вместо антропологии и гуманизма – трансгуманизм, а точнее, трансгоманизм, гуманология и posthuman study. Таков теоретический результат отказа от всего реального, не виртуального, еще не информационного, естественного и культурного в человеке. Дискредитации живой телесности, этноса, полов, религии, морали, смысла, образности, духовности. И сознания. Замена его информационным мышлением без образов и даже языка. Прежде всего, в образовании, для чего оно и реформируется. Для «автоматизации образования». Чтобы закончиться закатом Сознания. Программированием (мозгов). Ради возникновения «нового человека», вернее трансчеловека. Естественно, в масштабах глобального мира.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.