5. Общая характеристика научных объяснений в языкознании

5. Общая характеристика научных объяснений в языкознании

Перечисленные типы научного объяснения так или иначе применялись и применяются и в языкознании, хотя и не всегда с их строгой квалификацией или теоретическим разграничением. И все же вместо выделения каких-либо типов объяснения в языкознании чаще определяются общие объяснительные условия или принципы, под которые подводятся соответствующие языковые явления. Особенно это практикуется при попытках объяснить общие факторы развития языковых систем. Так, нередко говорится о процессах, вызываемых тенденциями а) к экономии физиологических затрат (о чем см. ниже), б) к улучшению языкового механизма, в) к компенсации коммуникативно необходимых языковых элементов, г) к созданию симметричной системы фонем, д) к освобождению от всего излишнего и к выдвижению на передний план того, что является необходимым, е) к единообразию и выразительности, ж) к целесообразности – хорошо и легко понимаемому, з) к краткости и др., см. об этом [Серебренников 1988: 98—147]. В итоге, как подчеркивает Б.А. Серебренников, в развитии языка действуют разные, часто противоположные тенденции, и ни одну из них нельзя считать единственно господствующей, кроме одной общей – все совершается в языке для того, чтобы средство общения было более совершенным и удобным для коммуникантов и отвечало особенностям человека. Этот вывод, конечно, не может вызывать сомнений, но он слишком широкий и ничего не объясняет, так как достаточно убедительно не раскрывается, в чем именно заключается совершенство языка, его удобство и его соответствие особенностям человека, как и не раскрываются многие понятия названных тенденций (что такое улучшение языкового механизма? что именно в языке является необходимым и почему? что такое «быть хорошо или легко понятым», «выразительным», кратким?). Рассмотрим, например, очень популярный среди лингвистов фактор языковых изменений – тенденцию к экономии физиологических затрат или теорию экономии усилий.

Этот фактор используется в языкознании уже со времен А. Шлейхера, но понимается неоднозначно. Многие лингвисты придают ему буквальный физиологический характер. Другие лингвисты несколько ослабляют его физиологическую природу за счет иных характеристик. Так, А. Шлейхер говорил о «сохранении мускульной деятельности», Е.Д. Поливанов – об «экономии трудовой энергии как причине языковой эволюции», см. [Поливанов 1968: 81], А. Мартине, особенно отстаивающий этот фактор, – о языковой эволюции, которая «вообще определяется постоянным противоречием между присущими человеку потребностями общения и выражения и его стремлением свести к минимуму свою умственную и физическую деятельность» [Мартине 1960: 126]. Б.А. Серебренников также видит в экономии физиологических затрат универсальный фактор развития языка и раскрывает его следующим образом: «Источником тенденции к экономии является человеческий организм. Принцип экономии в языке – одно из частных проявлений инстинкта самосохранения. Это своеобразная реакция против чрезмерной затраты физиологических усилий, против всякого рода неудобств, осложняющих работу памяти, осуществление некоторых функций головного мозга, связанных с производством и восприятием речи. Отрицание роли принципа экономии в языке равносильно отрицанию всех защитных функций человеческого организма» [Серебренников 1988: 95].

Несколько иначе характеризуют рассматриваемый принцип другие исследователи, разделяющие его, но обращающие внимание не столько на физиологические затраты, сколько на связанные с ними следствия. Так, И.А. Бодуэн де Куртенэ в статье «Об общих причинах языковых изменений» оговаривает этот принцип целесообразностью: «Языковая жизнь является органической работой... А в органической работе можно заметить стремление к экономии сил и к нерастрачиванию их без нужды, стремление к целесообразности усилий и движений, стремление к пользе и выгоде» [Бодуэн де Куртенэ 1963, 1: 226]. Поэтому он говорит, что «объяснение языковых изменений может быть только психологическим и до некоторой степени физиологическим» [Там же: 224], и часто раскрывает физиологическое объяснение через понятия «облегченных произношений», «удобства», хотя и утверждает, что «все эти и подобные изменения можно подвести под одно главное стремление, врожденное человеческому организму, а именно стремление к экономии работы: работы мускулов, работы нервных разветвлений, работы центрального мозга» [Там же: 247]. Показательно, что в своей заметке «Некоторые из общих положений, к которым довели Бодуэна его наблюдения в исследовании явлений языка» он уже не упоминает «физиологические затраты»: «Причиною, двигателем всех изменений языка является стремление к удобству, стремление к облегчению в трех областях деятельности: в области произношения (фонации), в области слушания и воспринимания (аудиции) и, наконец, в области языкового мышления» [Там же: 348]. Наконец, следует упомянуть французского автора «Грамматики ошибок» Г. Фрея [Frei 1929], относившего к числу панхронических факторов необходимость экономии, которая требует, чтобы на произношение и понимание слова затрачивался минимум времени; отсюда – различные сокращения, эллипсисы, усечения и т.д., которыми так богат разговорный язык. Здесь уже идет речь не об экономии физиологических затрат, а об экономии коммуникативного времени, что ставит проблему экономии в другом плане – экономии самих языковых средств.

Нам представляется, что основной недостаток теории экономии физиологических затрат заключается в том, что она постулируется чисто умозрительно, без поддержки доказательств (например, сколько энергии затрачивает человек на свою речь и каковы ее границы) и иллюстрируется подобранными примерами, которым можно противопоставить примеры противоречащие. Как утверждает биология, одним из принципов жизни является действительно принцип минимизации расхода энергии, но к этому чисто физическому критерию (физикализму) вряд ли оправданно сводить социальную жизнь и, в частности, коммуникативную деятельность, которая в зависимости от условий и задач может и не иметь контролируемых границ расходов энергии. Иной смысл имеют принципы удобства, целесообразности, пользы, если их рассматривать с точки зрения не физиологических затрат, а коммуникативного процесса и его времени.

Другой тип научного объяснения в языкознании касается не факторов развития языка, а самого возникновения языка как человеческого феномена и его универсальных свойств, без которых он не может считаться человеческим языком. Этим двум проблемам посвящено огромное количество литературы. Мы остановимся лишь на критическом анализе тех положений, которые вызывают сомнение в их объяснительном статусе.

1. В проблеме происхождения языка следует различать два аспекта: аспект условий и механизмов происхождения и аспект функциональной сущности языка. Они взаимосвязаны между собой, но первичным из них является последний.

Уже со времен античности, когда древнегреческие философы сменили мифологическое мировоззрение на философско-рациональное, язык перестал рассматриваться как продукт демиурга или как органическая часть вещей (имеется в виду имя), на чем была основана вера в магию слова. Античные философы, хотя и не оставили развернутых своих соображений по поводу происхождения языка, в целом рассматривали язык как порождение людей в процессе совместной жизни и деятельности. Об этом свидетельствует отрывок из пересказа историка Диодора (I в. до н.э.), излагающего взгляд на вопрос Демокрита и его учеников (V в. до н.э.). В нем говорится, что Демокрит объяснял происхождение языка из необходимости совместной зашиты первых людей против зверей. когда они.

«собираясь вместе от страха, начали постепенно друг друга узнавать. Голос их был еще бессмысленным и нечленораздельным, но постепенно они перешли к членораздельным словам, и, установив друг с другом символы для каждой вещи, создали понятное для них самих изъяснение относительно вещей» [Античные теории языка и стиля 1936: 33]. Как следует из приведенной цитаты, Демокрит видел в языке коммуникативное средство людей, которое возникло из потребности в общении. Такое понимание языка с некоторыми изменениями прошло через века до нашего времени и стало господствующим. Однако не все ученые придерживались этого взгляда на язык. В частности, В. Гумбольдт, хотя и не отрицал коммуникативную сущность языка, все же отодвигал ее на задний план и больше подчеркивал связь языка с внутренними потребностями человека, чем с потребностями в общении: «Создание языка обусловлено внутренними потребностями человечества. Язык – не просто внешнее средство общения людей, поддержания общественных связей, но заложен в самой природе человека и необходим для развития его духовных сил и формирования мировоззрения, а этого человек только тогда сможет достичь, когда свое мышление поставит в связь с общественным мышлением» [Гумбольдт 1984: 51]; «Даже не касаясь потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции человека» [Там же: 77].

Все эти высказывания обращают внимание на особенности языка как антропологического феномена – на его неотъемлемость от субъективного мира и мышления человека. Для времени В. Гумбольдта такая постановка вопроса о сущности языка была оправдана, если иметь в виду догумбольдтовское обычное отчуждение языка от человека и понимание языка как только формы выражения логических процессов. Но упомянутые суждения В. Гумбольдта приводили и могут привести к нарушению необходимого баланса между языком, словесным мышлением и коммуникацией – их единства и к отрицанию других форм мышления. Отсюда происходит частое недопонимание того, что в каждом языке закрепляется прежде всего то, что носители языка считают нужным именно для коммуникации. Еще И.А. Бодуэн де Куртенэ в статье «Язык и языки» не соглашался с мнением В. Гумбольдта о том, что « Нет мыслей без языка: человеческое мышление становится возможным только благодаря языку», ссылаясь на глухонемых, у которых выразителем мысли никогда не может быть голос, см. [Бодуэн де Куртенэ 1963, II: 71 ]. В другой статье – «Человечение языка» – он специально выделяет «языковое мышление» как «закрепление всего того, что относится к языку», как «сохранение и обработка всех языковых представлений в языковой сокровищнице души» [Там же, I: 263]. В дальнейшем некоторые лингвисты вместо «языкового», «словесного» мышления стали употреблять и термин «речевое мышление», см., например, [Кацнельсон, 1972]. Если бы язык не был генетически и функционально прежде всего средством человеческой коммуникации, то была бы непонятной природа языковых знаков, так как мыслительная деятельность – это функция мозга, а не знака. Гипертрофия языка в этом отношении вступает в противоречие с современными данными нейропсихологии и нейрофизиологии, свидетельствующими о мозговых механизмах мышления без обязательного участия языковых знаков.

2. Лингвистов и философов уже давно привлекал вопрос о мотивированности одного из фундаментальных свойств всех языков – их членораздельности или дискретности как в плане выражения, так и в плане содержания, что у А. Мартине получило название «двойного членения языка» – монемного и фонемного, см. [Мартине 1960]. Сама природа «двойного членения» ясна: в первом случае она связана с особенностями человеческого мышления (о чем см. ниже), во втором случае – с развитием анатомии и физиологии речевых органов человека. Но неясно само функциональное назначение, а значит, и появление членораздельности языка. Это один из главных аспектов и происхождения языка, которое обычно объясняется с точки зрения соответствующих условий (трудовая деятельность, развитие мышления), а не с точки зрения особенностей его строения. В принципе, условия и стимулы происхождения «языка» у животных и человека одни и те же – это потребность в коммуникации для самосохранения и продолжения рода (в условиях стадной жизни или социально-трудовой жизни). Однако встает вопрос: с чем связано отсутствие членораздельности в «языках» животных и наличие ее в человеческих языках. На этот вопрос языкознание (и не только языкознание) обычно отвечает следующим образом: членораздельность человеческого языка объясняется двумя особенностями самого человека и его коммуникации: а) ограниченностью его памяти при безграничности передаваемой им информации (по отношению к монемному членению) и б) ограниченностью произносительных и слуховых возможностей человека при необходимости иметь большое количество отдельных звуковых знаков. В целом же, как пишет А. Мартине, «двойное членение создает предпосылки для реализации принципа экономии, что позволяет выковать орудие общения, пригодное к всеобщему употреблению и делающее возможным передачу очень большого количества информации при незначительной затрате средств» [Указ. соч.: 381].

Изложим несколько подробнее указанные объяснения, опираясь главным образом на работу А. Мартине.

а) Говоря о первом членении и приводя французский пример j’ai mal a la t?te (У меня болит голова), А. Мартине пишет: «Эта фраза состоит из шести последовательных единиц... которые дают представление о характере мучающей меня боли. Каждая из перечисленных единиц может встречаться в совершенно иных контекстах и сообщать об иных явлениях действительности. Так, таI (плохо/ может встретиться в il fait le mal (он поступает плохо), t?te (голова) в il s’est mit a leur t?te (он сел им на голову). На этом примере можно видеть, в чем состоит экономия первого членения: мы могли бы вообразить себе систему коммуникации, в которой каждой определенной ситуации, каждому явлению действительности соответствует особый возглас. Достаточно подумать о том, как бесконечно разнообразны подобные ситуации и явления действительности, чтобы понять, что, если бы такая система выступала в той же роли, что и наши языки, она должна была бы включать настолько большое количество различных знаков, что память человека была бы не в состоянии их усвоить. Несколько тысяч знаков, вроде t?te, mal, ai, la, обладающих широкими комбинационными возможностями, позволяют нам делать и получать сообщения о таком огромном количестве явлений, для обозначения которых не хватило бы миллионов различных возгласов»– [Там же: 377].

Объяснение А. Мартине первого членения языка основано опять-таки на чисто умозрительных соображениях об ограниченности долговременной памяти человека, которая на самом деле способна запомнить огромное количество информации. Поэтому монемное членение языка нуждается, на наш взгляд, в ином объяснении (о чем см. ниже).

б) Второе (фонемное) членение языка А. Мартине также связывал с фактором экономии и ограниченностью произносительных/слуховых возможностей человека.: «Нетрудно заметить, – пишет он, – насколько экономичнее это второе членение: если предположить, что каждой минимальной значимой единице соответствует специфическое и неразложимое звуковое образование, то тогда мы вынуждены будем различать тысячи подобных образований, что несовместимо с произносительными и слуховыми возможностями человека. Благодаря существованию второго членения языки способны ограничиться несколькими десятками различных звуковых образований, сочетания которых создают звуковой облик единиц первого членения» [Мартине 1960: 378]. Подобное объяснение второго членения языка предлагает и Т.В. Булыгина. Она считает, что второе членение «находится в соответствии с естественным для коммуникативных систем принципом экономии, т.е. является результатом вполне закономерного стремления возможно более уменьшить затраты, необходимые для передачи определенной информации» и что «совершенно явное несоответствие между принципиально неограниченным количеством сообщений, которые передаются при помощи естественного языка, и достаточно ограниченными возможностями человеческого произносительного и слухового аппарата доказывает принципиальную необходимость существования в естественном языке единиц незнакового уровня, или фигур выражения, при помощи различных комбинаций которых можно получить достаточное количество означающих» [Булыгина 1970: 158 и 161]. В приведенных суждениях А. Мартине и Т.В. Булыгиной, может быть, и много правды, но она только постулируется умозрительно и никак не подтверждается какими-либо данными о произносительных и слуховых возможностях человека в различении звуков. Кроме того, в этих суждениях фонемное членение слова как бы носит предварительный рациональный характер: сначала фонемы, а затем «создание» или «получение» из них языковых знаков.

Иначе представляет себе возникновение фонем Б.А. Серебренников: «К таким процессам (объясняемым только особенностями человеческой речи. – М. Ш.) прежде всего относятся процессы вычленения фонем из фонемно нечленимых звуковых комплексов. Как известно, все природные звуки, крики птиц и животных, шум ручьев, водопадов, обвалов, падающих лавин, раскаты грома и т.д. представляют фонемно нечленимые звуковые комплексы. К этой же категории звуковых комплексов относятся и выкрики человека. Эти фонемно нечленимые звуковые комплексы могли быть использованы только как чисто животные сигналы, но они явно не годились для создания слов человеческой речи по причине их низкой вариативности. Во всех языках мира происходил процесс вычленения фонем из фонемно нечленимых звуковых, комплексов. Действительным средством различения звуковых оболочек слов могли быть лишь комплексы фонем, а не что-либо другое» [Серебренников 1988: 132]. Здесь обращает на себя внимание положение об историческом вычленении фонем из фонемно нечленимых звуковых комплексов, а не о создании системы, фонем, из которых потом складывались слова и морфемы. В этом отношении показательно следующее предупреждение Н.С. Трубецкого: «...не будем представлять себе фонемы теми кирпичиками, из которых складывались отдельные слова. Дело обстоит как раз наоборот: любое слово представляет собой целостность, структуру; оно и воспринимается слушателями как структура, подобно тому как мы узнаем, например, на улице знакомых по их общему облику. Каждое слово должно содержать столько фонем и в такой последовательности, чтобы можно было отличить его от других слов» [Трубецкой 1960: 43).

Таким образом, можно предположить, что процесс возникновения фонем происходил в каких-то первичных фонемно нечленимых звуковых комплексах, более или менее имевших основание для дальнейшей «обработки» фонем. Для такой «обработки» фонем в пределах звуковых комплексов были свои коммуникативные и психологические причины (о чем см. ниже).

Наша характеристика существующих научных объяснений в языкознании была бы неполной и несправедливой, если бы мы не упомянули другие подходы к объяснению языковой системы и ее употреблению, представляющие, на наш взгляд, научную перспективность и важность, поскольку они подтверждаются достижениями в других науках. Мы имеем в виду прежде всего использование в научных объяснениях основных положений системно-функционального подхода. Этот подход широко практикуется в биологии, кибернетике и др. науках и уже получил свое отражение в ряде лингвистических работ. С точки зрения этого подхода речевая система человека рассматривается как одна из особого рода самоуправляемых систем, находящихся в сложных адаптивных отношениях со средой и обладающих специфическими функциями, которые влияют на организацию и развитие языковой системы во взаимодействии с изменяющейся средой. Ограничимся лишь упоминанием фамилий языковедов, работавших в указанном направлении. Это прежде всего Г.П. Мельников, его ученик А.А. Поликарпов и др. (см. [Поликарпов 1979], здесь же дана и обширная библиография по проблеме причинного подхода в общей семиотике и языкознании).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.