Наполеон: «Брату моему императору Александру…»

Наполеон: «Брату моему императору Александру…»

Эвакуация ценностей и имущества из Москвы была проведена отнюдь не на самом высоком уровне. Неудачной была и попытка вывезти по обмелевшей Москве-реке имущество и боеприпасы, назначенная буквально на последний день – 31 августа. 23 груженые барки сели на мель близ села Коломенского. Большая часть сопровождающих их чиновников и рабочих разбежалась. В результате непринятия своевременных мер по спасению казенного имущества лишь 3 барки доплыли до пункта назначения, 13 было сожжено, а 7 достались французам.

Часть боеприпасов все же удалось посуху вывести в Нижний Новгород и Муром. То же, что не удалось затопить, Ростопчин распорядился раздать оставшемуся в Москве населению. Но ружей в арсенале оставалось еще много – более 30 тысяч, а об оставшихся огромных запасах холодного оружия и говорить не приходится. Остались в Москве и огромные запасы продовольствия.

Несмотря на явные просчеты и дезорганизованность эвакуации, Ростопчин положительно оценил ее ход: «Поспешное отступление армии, приближение неприятеля и множество прибывающих раненых, коими наполнились улицы, произвели ужас. Видя сам, что участь Москвы зависит от сражения, я решился содействовать отъезду малого числа оставшихся жителей. Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой, как Смоленск. Все вывезено: комиссариат, арсенал»[138].

Позднее граф уточнил: «Тысяча шестьсот починенных ружей в Арсенале были отданы Московскому ополчению; что же касается до пушек, то их было девяносто четыре шестифунтового калибра с лафетами и пороховыми ящиками. Они были отправлены в Нижний Новгород до входа неприятеля в Москву, который нашел в Арсенале только шесть разорванных пушек без лафетов и две огромнейшие гаубицы»[139].

А неприятель, между прочим, нашел в Арсенале немало оружия, да к тому же еще и нового: «Часть оружия была взята нами из арсенала в Кремле; оттуда же были взяты ружья с трутом вместо кремней, трут кладут всегда, когда ружья новы и стоят в козлах»[140].

Тем не менее об успехе эвакуации докладывал Александру и Кутузов: «Все сокровища, Арсенал и почти все имущества, как казенные, так и частные, вывезены, и ни один житель в ней не остался» [141].

И действительно, вывезено оказалось далеко не все, что и стало известно в результате специального расследования: 20 сентября 1812 года Александр потребовал провести проверку того, как была организована и проведена эвакуация.

В предоставленном императору рапорте одной из причин «потери в Москве артиллерийского имущества» было названо то, что «в последних уже днях августа месяца главнокомандующий в Москве г. генерал от инфантерии граф Растопчин многократными печатными афишками публиковал о совершенной безопасности от неприятеля, из коих в одной от 30 августа изъяснением, что г. главнокомандующий армиями для скорейшего соединения с идущими к нему войсками, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него нападет, и что он г. главнокомандующий армиями Москву до последней крови капли защищать будет и готов хоть в улицах драться».

В то время, когда французы захлебывались в восторге от увиденной ими картины без боя сдавшейся Москвы, русские генералы и офицеры на чем свет проклинали и Кутузова, и Ростопчина, и Александра. Реакция русского офицерства на сдачу Москвы может быть продемонстрирована на примере дневниковой записи князя генерал-майора В.В. Вяземского, сделанной в сентябре 1812 года: «Французы в Москве! Вот до чего дошла Россия! Вот плоды отступления, плоды невежества, водворения иностранцев, плоды просвещения, плоды, Аракчеевым, Клейнмихелем, etc, etc насажденные, распутством двора выращенные. Боже! За что же? Наказание столь любящей тебя нации! В армии глухой ропот: на правление все негодуют за ретирады от Вильны до Смоленска»[142].

В этой дневниковой записи выражено отношение большей части офицерства и к политической ситуации в стране, и в армии. Ростопчин в своей ненависти к иноземцам был отнюдь не одинок. И вновь все беды относятся за счет Аракчеева и его единомышленников, хотя главнокомандующим русской армией, как мы помним, в это время был Кутузов, самый русский из всех военачальников.

Именно 3 сентября было обозначено Александром I в «Манифесте о вступлении неприятеля в Москву» как дата начала французской оккупации. Государь обратился к народу с воззванием, в котором говорилось:

«С крайнею и сокрушающею сердце каждого сына Отечества печалью сим возвещается, что неприятель Сентября 3 числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ Российский. Напротив, да поклянется всяк и каждый вскипет новым духом мужества, твердости и несомненной надежды, что всякое наносимое нам врагами зло и вред обратятся напоследок на главу их. Неприятель занял Москву не от того, чтоб преодолел силы наши, или бы ослабил их. Главнокомандующий по совету с первенствующими генералами нашел за полезное и нужное уступить на время необходимости, дабы с надежнейшими и лучшими потом способами превратить кратковременное торжество неприятеля в неизбежную ему погибель (здесь и далее выделено автором – А.В.). Сколь ни болезненно всякому Русскому слышать, что Первопрестольный град Москва вмещает в себе врагов Отечества своего; но она вмещает их в себе пустая, обнаженная от всех сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в нее, сделаться повелителем всего Российского Царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит; но он обманется в надежде своей и не найдет в Столице сей не только способов господствовать, ниже способов существовать. Собранные и отчасу больше составляющиеся силы наши окрест Москвы не перестанут преграждать ему все пути, и посылаемые от него для продовольствия отряды ежедневно истреблять, доколе не увидит он, что надежда его на поражение умов взятием Москвы была тщетная, и что по неволе должен он будет отворять себе путь из ней силою оружия.

Положение его есть следующее: он вошел в землю нашу с тремястами тысяч человек, из которых главная часть состоит из разных наций людей, служащих и повинующихся ему не от усердия, не для защиты своих отечеств, но от постыдного страха и робости. Половина сей разнородной армии его истреблена частью храбрыми нашими войсками, частью побегами, болезнями и голодною смертью. С остальными пришел он в Москву. Без сомненья смелое или, лучше сказать, дерзкое стремление его в самую грудь России и даже в самую древнейшую Столицу удовлетворяет его честолюбию, и подает ему повод тщеславиться и величаться; но конец венчает дело. Не в ту страну вошел он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска, и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их. Всеобщее повсюду видимое усердие и ревность в охотном и добровольном против врага ополчении свидетельствует ясно, сколь крепко и непоколебимо Отечество наше, ограждаемое бодрым духом верных его сынов. И так да не унывает никто, и в такое ли время унывать можно, когда все состояния Государственные дышат мужеством и твердостью? Когда неприятель с остатком отчасу более исчезающих войск своих, удаленный от земли своей находится посреди многочисленного народа, окружен армиями нашими, из которых одна стоит против него, а другие три стараются пресекать ему возвратный путь и не допускать к нему никаких новых сил? Когда Гишпания не только свергла с себя иго его, но и угрожает впадением в его земли? Когда большая часть изнуренной и расхищенной от него Европы, служа по неволе ему, смотрит и ожидает с нетерпением минуты, в которую бы могла вырваться из-под власти его тяжкой и нестерпимой? Когда собственная земля его не видит конца проливаемой ею для славолюбия своей и чужой крови?

При столь бедственном состоянии всего рода человеческого не прославится ли тот народ, который, перенеся все неизбежные с войною разорения, наконец терпеливостью и мужеством своим достигнет до того, что не токмо приобретет сам себе прочное и ненарушимое спокойствие, но и другим Державам доставит оное, и даже тем самым, которые против воли своей с ним воюют.

Приятно и свойственно доброму народу за зло воздавать добром.

Боже Всемогущий! Обрати милосердные очи Твои на молящуюся Тебе с коленопреклонением Российскую Церковь. Даруй поборающему по правде верному народу Твоему бодрость духа и терпение. С ими да восторжествует он над врагом своим, да преодолеет его, и, спасая себя, спасет свободу и независимость Царей и Царств»[143].

Жаль, что Наполеон не прочитал вовремя это воззвание, иначе его взгляд на происходящие в Москве события был бы иным. Александр уже изначально, ничего не скрывая, объяснил задачу: продержать Наполеона в голодном и пустом городе короткое время, чтобы затем вынудить его отступить.

А Наполеон пока что обживался в царских покоях Кремля, но недолго. Грандиозный пожар заставил французского императора бежать из Москвы и найти временное укрытие в Петровском путевом дворце. Отсюда ему оставалось лишь наблюдать, как тонет в огне так и не доставшаяся ему древняя русская столица. Правда, даже во дворце стекла от жара нагревались настолько, что к окнам невозможно было подойти, поэтому волосы любопытного императора обгорели: «Я оставался в Москве, пока пламя не окружило меня. Тогда я уехал в загородный дворец императора Александра (Петровский путевой дворец – авт.), и вы, может быть, представите себе силу огня, если я вам скажу, что трудно было прикладывать руку к нагретым стенам или окнам дворца со стороны Москвы», – диктовал он позднее своему врачу на острове св. Елены[144].

Символичным было это пристанище: Александр I жил в Петровском путевом дворце за несколько дней до того, как принять все атрибуты царской власти, а Наполеон занял Москву, также рассчитывая стать властителем, но уже не России, а огромной империи.

Наполеон наблюдал из кабинета Александра I не только за тем, как гибнут в огне нарисованные им блестящие перспективы всемирного господства. Ведь он рассчитывал через Россию совершить поход на Индию, крупнейшую британскую колонию. Только достигнув Индии, Наполеон надеялся окончательно подорвать экономическую мощь Великобритании, для борьбы с которой он устроил колониальную блокаду. Но блокада эта оказалась слишком непрочной: то тут, то там проникали через нее колониальные товары, сводя на нет все усилия Наполеона. Главной пособницей Англии по подрыву этой блокады император считал александровскую Россию, через которую контрабанда потоком текла в Европу.

Есть и еще одно неожиданное предположение: Наполеон рассчитывал объявить себя в Москве не иначе как. императором всей Европы, нового огромного государства от Ла-Манша до Урала. А для этого уже заранее задумал привезти в Первопрестольную самого папу Римского Пия VII, который и должен был благословить его как будущего верховного правителя европейского континента. Захотел бы приехать папа? А куда бы он делся! Наполеон уже однажды выписывал его себе из Парижа в 1804 году, когда возжелал, чтобы тот лично возложил на его золотую голову большую императорскую корону, подобно своему далекому предшественнику, короновавшему за десять столетий до того Карла Великого. А чем Наполеон хуже легендарного короля франков и императора Запада? Этот эпизод многократно описан историками и еще более красочно художниками – ведь Наполеон в самый кульминационный момент коронации, проходившей в Соборе Парижской Богоматери, вырвал из рук папы корону, чтобы самому увенчать себя, а затем и свою коленопреклоненную супругу[145].

Так вот, папа Римский должен был приехать в Москву и не только помазать Наполеона на новое царство, но и выступить объединителем и унификатором православной и католической церквей. Благо, что католических священников, иезуитов было в Москве и России достаточно, да и паства их была велика: немало французов бежало от своей Великой революции в Россию и неплохо прижилось здесь. А уж о том, что детей русских дворян с детства учили всему французскому (за это французов и не любил тот же Ростопчин), и говорить не приходится (см. 1-ю главу «Евгения Онегина»). Иными словами, Отечественная война 1812 года была еще и крестовым походом против России. Что же тогда удивляться жестокости наполеоновских солдат, проявленной к московским священникам, и варварству оккупантов в православных соборах и храмах.

Все возможные санкции к побежденной России Наполеон продумал заранее: это и непосильные контрибуции, и обязанность содержания французских гарнизонов, которые Наполеон непременно бы посадил на шею российскому народу, и французские таможни в крупнейших портах, и отторжение Украины, Белоруссии, Прибалтики, а главное – потеря независимости, за которую так часто и с кровопролитными потерями сражались наши предки.

Через призму столь ужасных последствий сожжение Москвы не выглядит таким уж катастрофичным, когда оно является единственно возможным средством остановить вражескую армию, деморализовать ее и вынудить убраться восвояси. Так думал и Александр I, и его назначенец граф Ростопчин.

Впрочем, Москва вдохновила Наполеона и на неожиданный ход – вернувшись (когда все уже сгорело) в Кремль, он принялся. искать мира с Александром I, для чего вызвал к себе все того же Ивана Тутолмина из Воспитательного дома.

Наполеон принял Тутолмина в Кремле 7 сентября. Разговор продолжался почти полчаса, в течение которого говорил в основном Наполеон. О содержании их разговора мы можем судить как по письмам и донесениям самого Тутолмина (например, его письмо вдовствующей императрице Марии Федоровне от 11 ноября 1812 года, опубликованное в 1900 году в «Русском архиве», № 11), так и по воспоминаниям наполеоновского секретаря Фэна.

Войдя в кабинет, Тутолмин поклонился Наполеону, находившемуся в хорошем расположении духа, что продемонстрировала не совсем уместная шутка императора. Он спросил, боятся ли до сих пор сироты Воспитательного дома, что французы их съедят? В ответ Тутолмин изрек обязательные в таком случае слова благодарности в адрес императора за его заботу о детях, за выделенную охрану и т. д. Видимо, удовлетворившись ответом Тутолмина, Наполеон решил прочитать ему лекцию о том, что если бы «этот Ростопчин» не сжег Москву, то всем москвичам было бы сейчас так же хорошо, как и населению Воспитательного дома.

Ростопчина Наполеон вспоминал не раз и не два в своем обличительном монологе, причем самыми недобрыми словами. Могло даже сложиться впечатление, что поскольку Москва занята французами, то и в этом также виноват московский генерал-губернатор. «Донесите о том императору Александру!» – то ли попросил, то ли приказал Наполеон Тутолмину.

Наговорившись, напоследок (так решил Иван Акинфиевич)

Наполеон спросил русского, не нужно ли ему чего еще. Набравшись храбрости, Тутолмин испросил разрешения написать в столицу о чудесном спасении Воспитательного дома. Император милостиво разрешил.

Затем, ознакомившись со списком детей, который захватил с собою Тутолмин, Наполеон вновь пошутил, сказав с улыбкой, что всех взрослых девиц таки успели эвакуировать! (Действительно, детей старше 11 лет велела вывезти в Казань вдовствующая императрица Мария Федоровна, еще 22 августа давшая следующее указание: «Помышляя, что жизнь, честь, невинность и нравы их могут подвергнуться опасности, я почитаю необходимым удалить из Москвы всех воспитанниц свыше 11 лет и воспитанников свыше 12 лет»[146].) Тутолмин не преминул пожаловаться и на оставшийся месячный запас продовольствия в Воспитательном доме.

Неизвестно, какую еще шутку отпустил бы Наполеон, если бы взгляд его не остановился на окне, откуда ему вновь показалась сгоревшая Москва. Император опять переключился на больную тему: «Несчастный! К бедствиям войны, и без того великим, он прибавил ужасный пожар, и сделал это своей рукой хладнокровно! Варвар! Разве не довольно было бросить бедных детей, над которыми он первый попечитель, и 20 тыс. раненых, которых русская армия доверила его заботам? Женщины, дети, старики, сироты, раненые – все были обречены на безжалостное уничтожение! И он считает, что он римлянин! Это дикий сумасшедший!» Нетрудно догадаться, что Наполеон вновь вспомнил о Ростопчине, дав ему такую объемную и эмоциональную характеристику.

Наконец, взяв себя в руки, Наполеон выдавил из себя то, ради чего он и позвал в Кремль Тутолмина: он выразил готовность к заключению мира с Александром I, которого, как оказалось, он очень любит и уважает. Тутолмин и призван был стать тем перекидным мостиком, по которому желание миролюбивого французского императора достигло бы ушей и глаз русского государя. Для чего Наполеон попросил Тутолмина немедля написать соответствующий рапорт своему царю.

Уже на следующий день Тутолмин такое письмо отвез в Кремль для ознакомления с его текстом французского императора. Долгими путями шел рапорт Тутолмина в столицу, но в конце концов достиг царского двора. Однако ответа не удостоился – в переписку с Наполеоном Александр I вступать не пожелал.

Как ни уговаривали императора его же маршалы поскорее убраться из спаленной пожаром Москвы, пугая русскими холодами, голодом, усугубляющейся деморализацией армии – а он ни в какую! Больше месяца Наполеон безрезультатно прождал перемирия в древней русской столице. Нельзя не отметить, что два этих процесса проходили одновременно: чем ниже было моральное падение французских солдат, тем сильнее их император жаждал мира. Уже и есть в Москве было нечего, и раненых вывозить не на чем (одних лошадей съели, а другие сами передохли), а Наполеон все надеялся: Александр I вот-вот протянет ему руку дружбы.

Не дождавшись ответа на письмо Тутолмина, озадачившись необходимостью скорейшего заключения перемирия с русским царем, Наполеон приказал искать в госпиталях и среди пленных какого-нибудь русского офицера из высоких чинов, чтобы использовать его как посредника для переговоров. И вскоре такого человека нашли. Им стал помещик Иван Алексеевич Яковлев.

Как и в случае с Тутолминым, очень похожим было содержание аудиенции, данной этому очередному невольному парламентеру, сын которого известен нам как Александр Герцен (он тоже участник описываемых событий, т. к. родился за полгода до них). Именно благодаря основателю «Колокола» мы знаем занимательные подробности, сложившиеся в легенду, неоднократно слышанную им с детства:

«Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его не известны императору. Отец мой заметил, что предложить мир, скорее, дело победителя.

– Я сделал что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина, – будет им война.

После всей этой комедии отец мой попросил у него пропуск для выезда из Москвы.

– Я пропусков не велел никому давать, зачем вы едете? чего вы боитесь? Я велел открыть рынки.

Император французов в это время, кажется, забыл, что, сверх открытых рынков, не мешает иметь покрытый дом и что жизнь на Тверской площади средь неприятельских солдат не из самых приятных. Отец мой заметил это ему; Наполеон подумал и вдруг спросил:

– Возьметесь ли вы доставить императору письмо от меня? на этом условии я велю вам дать пропуск со всеми вашими.

– Я принял бы предложение вашего величества, – заметил ему мой отец, – но мне трудно ручаться.

– Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично доставить письмо?

– Je mengage sur mon honneur (Ручаюсь честью, государь. – фр.).

– Этого довольно. Я пришлю за вами. Имеете вы в чем-нибудь нужду?

– В крыше для моего семейства, пока я здесь, больше ни в чем.

– Герцог Тревизский сделает, что может.

Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней, после которых в четыре часа утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.

Пожар достиг в эти дни страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносим от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате, озабоченный, сердитый, он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такою шуткою, как в Египте. План войны был нелеп, это знали все, кроме Наполеона, Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры; на все возражения он отвечал каббалистическим словом: «Москва»; в Москве догадался и он.

Когда мой отец взошел, Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее на столе, подал ему и сказал, откланиваясь: «Я полагаюсь на ваше честное слово». На конверте было написано: «A mon frere L’Empereur Alexandre» (Брату моему императору Александру – фр.).

Пропуск, данный моему отцу, до сих пор цел; он подписан герцогом Тревизским и внизу скреплен московским обер-полицмейстером Лессепсом. Несколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к нам, прося моего отца взять их под видом прислуги или родных. Для больного старика, для моей матери и кормилицы дали открытую линейку; остальные шли пешком. Несколько улан верхами провожали нас до русского арьергарда, ввиду которого они пожелали счастливого пути и поскакали назад. Через минуту казаки окружили странных выходцев и повели в главную квартиру арьергарда»[147].

Яковлев выполнил обещание, и письмо Наполеона дошло до Александра I, но, как и в прошлый раз, русский царь ответить не соизволил.

Затем французский император решил послать на переговоры своего генерала Коленкура, бывшего посла в России, но тот отказался, вспомнив слова Александра о том, что «он скорее отступит до Камчатки, чем уступит свои губернии или будет приносить жертвы, которые не приведут ни к чему, кроме передышки».

Оставшееся в городе население, пережившее пожары, мародерство и голод, не осталось без внимания временно эвакуировавшейся власти. 20 сентября генерал-губернатор Москвы Ростопчин посылает из Владимира в Москву свою новую афишу – своеобразную политинформацию, в ней он неоднократно упоминает Александра I, единственную надежду и опору России:

«Крестьяне, жители Московской губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз взошел в Москву: предал ее мечу, пламени; ограбил храмы Божии; осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем; надевал ризы вместо попон; посорвал оклады, венцы со святых икон; поставил лошадей в церкви православной веры нашей, разграбил дома, имущества; наругался над женами, дочерьми, детьми малолетними; осквернил кладбища и, до второго пришествия, тронул из земли кости покойников, предков наших родителей; заловил, кого мог, и заставил таскать, вместо лошадей, им краденое; морит наших с голоду; а теперь как самому пришло есть нечего, то пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать и вокруг Москвы, и вздумал ласкою сзывать вас на торги, мастеров на промысел, обещая порядок, защиту всякому. Ужли вы, православные, верные слуги царя нашего, кормилицы матушки, каменной Москвы, на его слова положитесь и дадитесь в обман врагу лютому, злодею кровожадному? Отымет он у вас последнюю кроху, и придет вам умирать голодною смертию; проведет он вас посулами, а коли деньги даст, то фальшивые; с ними ж будет вам беда. Оставайтесь, братцы, покорными христианскими воинами Божией Матери, не слушайте пустых слов! Почитайте начальников и помещиков; они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить. Истребим достальную силу неприятельскую, погребем их на Святой Руси, станем бить, где ни встренутся. Уж мало их и осталося, а нас сорок миллионов людей, слетаются со всех сторон, как стада орлиныя. Истребим гадину заморскую и предадим тела их волкам, вороньям; а Москва опять украсится; покажутся золотые верхи, дома каменны; навалит народ со всех сторон. Пожалеет ли отец наш, Александр Павлович, миллионов рублей на выстройку каменной Москвы, где он мирром помазался, короновался царским венцом? Он надеется на Бога всесильнаго, на Бога Русской земли, на народ ему подданный, богатырскаго сердца молодецкаго. Он один – помазанник его, и мы присягали ему в верности. Он отец, мы дети его, а злодей француз – некрещеный враг. Он готов продать и душу свою; уж был он и туркою, в Египте обасурманился, ограбил Москву, пустил нагих, босых, а теперь ласкается и говорит, что не быть грабежу, а все взято им, собакою, и все впрок не пойдет. Отольются волку лютому слезы горькия. Еще недельки две, так кричать «пардон», а вы будто не слышите. Уж им один конец: съедят все, как саранча, и станут стенью, мертвецами непогребенными; куда ни придут, тут и вали их живых и мертвых в могилу глубокую. Солдаты русские помогут вам; который побежит, того казаки добьют; а вы не робейте, братцы удалые, дружина московская, и где удастся поблизости, истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, и тогда к царю в Москву явитеся и делами похвалитеся. Он вас опять восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому. А кто из вас злодея послушается и к французу преклонится, тот недостойный сын отеческой, отступник закона Божия, преступник государя своего, отдает себя на суд и поругание; а душе его быть в аду с злодеями и гореть в огне, как горела наша мать Москва»[148].

Что бросается в глаза в этой, в общем-то, дежурной афише, – это фраза: «Почитайте начальников и помещиков; они ваши защитники, помощники, готовы вас одеть, обуть, кормить и поить». К тому времени француз уже три недели как обживал Москву, так что политинформация Ростопчина не имела никакого смысла. Чтобы увидеть происходящее, достаточно было выглянуть в окно – если, конечно, было откуда выглядывать.

Суть этой фразы более глубокая – это такая важная тема, как возможная отмена крепостного права Наполеоном, которая постоянно волновала дворянское сословие. Наиболее яркие представители его выражали общее опасение, что крестьяне, питавшиеся слухами и домыслами, вполне могут клюнуть на эту удочку. Не случайна и одна из последних фраз этого послания Ростопчина: «Он (царь – А.В.) вас опять восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому».

Так и вышло, после окончания войны все пошло по-старому, не решился Александр I отменить крепостное право в России в качестве великой благодарности русскому народу за принесенную своему императору победу над французами и еще кучей европейских поработителей. И пройдет десять, двадцать лет после войны, а в отчетах Третьего отделения теперь уже брат Александра, Николай, прочитает о единственном пребывающем в рабстве «русском народе-победителе» и других народах – финнах, эстляндцах, мордве, чувашах – живущих на свободе. Кстати, выражение это – «народ-победитель» – родилось именно в те года.

6 октября, в день, когда под Тарутином русская армия одержала первую после Бородина победу, французские войска начали оставлять Москву. Последние дни оккупантов в Москве были окрашены в исключительно блеклые тона. Голод и холод выгоняли наполеоновских вояк из Первопрестольной.

Как отметит Александр I в своем «Манифесте об изъявлении Российскому народу благодарности за спасение Отечества от 3 ноября 1812 г.»: «После всех тщетных покушений, [Наполеон] видя многочисленные войска свои повсюду побитые и сокрушенные, с малыми остатками оных ищет личного спасения своего в быстроте стоп своих: бежит от Москвы с таким уничижением и страхом, с каким тщеславием и гордостью приближался к ней. Бежит, оставляя пушки, бросая обозы, подрывая снаряды свои и предавая в жертву все то, что за скорыми пятами его последовать не успевает. Тысячи бегущих ежедневно валятся и погибают»[149].

Напоследок Наполеон, рассерженный уже не только на одного Ростопчина с его поджигателями, но и на Александра, от которого он так и не дождался перемирия, и на весь русский народ («Где это видано, чтобы народ сжег свою древнюю столицу?»), решил дожечь Москву и взорвать Кремль. Москвичи заметили, что из Кремля стали непрестанно вывозить большое количество земли, а на освободившееся место привозят порох. И сразу же стала ясна участь древней русской крепости. Наполеон распорядился, чтобы вся операция по подготовке взрыва Кремля проходила максимально тайно, для чего к ней были допущены только французы, не доверяли даже немцам и полякам.

В «Записках московского жителя, живущего в Запасном дворце, о происшествиях в августе до ноября 1812-го года» мы можем прочитать следующие свидетельства о том, как Москва очистилась от наполеоновской армии:

«12-е число было уверением, что французы оставили Москву совершенно чрез вступление в город российской регулярной конницы, как то: части драгунов, уланов, гусаров и казаков с генералами Иловайским 4-м и Бенкендорфом, с которыми также прибыл и исправляющий должность полицмейстера господин Гельман. После чего натурально мы стали ожидать оживления себе от своих соотечественников! И надеемся, что, видевши ужасы всех родов, перенеся все бедствия неслыханные и примерные, изувеченные, лишенные всего и потерявшие еще многих кровных, надеемся, что всеблагий Бог возрит на наши мучения! Что премудрый Александр, милосерднейший монарх наш, вникнет в положение своих подданных и единым соболезнованием своим воскресит уже нас, почти умерших!»

Воскрешение Москве действительно понадобилось, ведь некогда Златоглавая древняя столица если не скончалась, то была при смерти, потеряв в огне три четверти своих зданий. Ужасная картина предстала перед вернувшимися в город московскими чиновниками, один из которых, Александр Булгаков, писал 28 октября 1812 года: «Я пишу тебе из Москвы или, лучше сказать, среди развалин ее. Нельзя смотреть без слез, без содрогания сердца на опустошенную, сожженную нашу золотоглавую мать. Теперь вижу я, что это не город был, но истинно мать, которая нас покоила, тешила, кормила и защищала. Всякий русский оканчивать здесь хотел жизнь Москвою, как всякий христианин оканчивать хочет после того Царством Небесным. Храмы наши все осквернены были злодеями, кои поделали из них конюшни, винные погреба и проч. Нельзя представить себе буйства, безбожия, жестокости и наглости французов. Я непоколебим в мнении, что революция дала им чувства совсем особенные: изверги сии приучились ко всем злодеяниям, грабеж – единственное их упражнение. На всяком шагу находим мы доказательства зверства их».

Помощь москвичам оказывалась масштабная, подспорьем чему был высочайший рескрипт Александра I на имя Ростопчина от 11 ноября: «Граф Федор Васильевич! Обращая печальный взор наш на пострадавшую от руки злобного неприятеля Москву, с крайним сожалением помышляем мы об участи многих, потерпевших и разоренных жителей ее; Богу так угодно было! Неисповедимы судьбы Его. Часто в бурях посылает Он нам спасение и во гневе являет милость Свою. Сколь ни болезненно Русскому сердцу видеть древнюю столицу нашу, большею частью превращенную в пепел; сколь ни тяжко взирать на опаленные и поруганные храмы Божии; но не возгордится враг наш сими своими злодействами. Пожар

Москвы потушен кровью его (выделено – А.В.); под пеплом ее лежат погребенные гордость его и сила; из оскорбленных нечестивою рукою его храмов Божьих изникла грозная и праведная месть; уже руки, наносившие зло России, связаны. Уже обращенный в бегство неприятель предает на посечение тыл свой, льет кровавые [по]токи по следам своим. Голод и смерть текут за ним. Быстрота стоп не помогает ему. Долгота пути приводит его в отчаяние. Россия видит сие, и вскорости с радостью увидит вся Европа. И так, хотя великолепную столицу нашу пожрал ненасытный огонь, но огонь сей будет в роды родов освещать лютость врагов и нашу славу; в нем сгорело чудовищное намерение всесветного обладания, приключившее толико бедствий всему роду человеческому и приготовлявшее столько же зол предбудущим родам. Россия вредом своим купила свое спокойствие и славу быть спасительницею Европы. Толь знаменитый и достойный храброго народа подвиг исцелит и не даст ей ран своих чувствовать. Между тем обращая попечительное внимание Наше на пострадавших жителей Московских, повелеваем вам немедленно приступить к призрению их и к поданию нуждающимся всевозможной помощи, возлагая на вас обязанность представлять Нам о тех, которые наиболее претерпели. Пребываем вам благосклонны»[150].

О последовавшей реакции Ростопчина мы узнаем из его афиши от 27 ноября: «Главнокомандующий в Москве, генерал от инфантерии и кавалер гр. Ростопчин, объявляет, что во исполнение высочайшего его императорского Величества рескрипта от 11-го ноября, для подания всевозможной помощи пострадавшим жителям московским, на первый случай учреждается в Приказе Общественного призрения особенное отделение, в которое будут принимать всех тех, кои лишены домов своих и пропитания; а для тех, кои имеют пристанище и не пожелают войти в дом призрения, назначается на содержание: чиновных по 25, а разночинцев по 15 коп. в день на каждого, что и будет выдаваться еженедельно по воскресным дням в тех частях, в коих кто из нуждающихся имеет жительство, по билетам за подписанием господина главнокомандующего в Москве; на получение же билета должно представить свидетельство частного пристава, что действительно лишились имущества, с означением числа особ, составляющих семейства, и находящихся служителей».

Но основной задачей все же было восстановление сгоревшей Москвы. Для решения этого вопроса 5 мая 1813 года император учредил Комиссию для строения Москвы во главе с Ростопчиным. Именно этой комиссии предстояло «способствовать украшению» Москвы, а не пожару, как утверждал грибоедовский Скалозуб. Для воплощения планов Москве была дана беспроцентная ссуда в пять миллионов на пять лет. В комиссии работали лучшие зодчие – Бове, Стасов, Жилярди и другие.

Постепенно отстроили и Московский университет, и новый театр, и многочисленные усадьбы. А вот одним из первых восстановленных после пожара 1812 года зданий стал Пашков дом. В 1818 году в Первопрестольную пожаловал сам прусский король Фридрих Вильгельм III с сыновьями, захотевший осмотреть город с самой высокой точки. Таковым на тот момент оказался бельведер Пашкова дома. Здесь и произошла пронзительная по своему содержанию сцена (подробнее об этом в главе про Пашков дом).

Ну а вскоре закончилась и переписка Александра I с Ростопчиным, на которого москвичи, независимо от сословной принадлежности, возложили всю вину за потерю своего имущества, в открытую браня графа на рынках и площадях, в салонах и в письмах.

Востребованная накануне войны консервативная идеология уже не отвечала политическим реалиям. Авторитет Александра, въехавшего в Париж победителем, был как никогда высок. Вспомним, что назначение Ростопчина и его соратников было вызвано именно политическими причинами. Теперь эти же причины повлекли и обратный процесс.

В августе 1814 года граф приехал в Петербург на аудиенцию к императору. Поначалу события не предвещали для Ростопчина ничего худого: «9-го августа 1814-го года Петербург. Граф Ф. В. прибыл сюда благополучно и принят у двора хорошо»[151]. Но уже 30 августа 1814 года Ростопчин сошел с политической сцены, а вместе с ним – представители консервативного крыла российской политики, Шишков и Дмитриев.

При визите к императору, Ростопчин было хотел просить у него о новом месте службы в Варшаве для сына Сергея, довольно часто огорчавшего его своим поведением и образом жизни, но отложил эту просьбу на определенное время. Куда уж тут просить о сыне – самому бы не остаться у разбитого корыта. Напоследок, правда, император наделил Ростопчина полномочиями члена Государственного Совета, впрочем, не имевшего почти никакого влияния.

Оценка Александром I событий, развернувшихся в Москве в 1812 году, выражена в его же словах из приведенного нами ранее рескрипта: «Пожар Москвы потушен кровью русского сердца». Слова эти довольно точны и красноречивы. Московский пожар 1812 года стал трагедией, не имеющей аналогов в мировой истории. Но вероятная победа Наполеона над Россией обрела бы все возможные черты еще большего горя, и даже катастрофы.

Что и говорить, и французы, и русские оказались не слишком изобретательны в выборе средств борьбы с неприятелем в городских условиях. А ведь выбор был: бои на улицах города, превращение каждого дома в крепость – таких примеров было во множестве уже в другую Отечественную войну, которую зовем мы Великой. А в Отечественную войну 1812 года Москву просто предпочли спалить. Отличие лишь в том, что русские сожгли свою Москву сначала, а французы хотели ее взорвать в конце, и притом Москву чужую. Еще одно важное обстоятельство: когда в 1814 году великая справедливость восторжествовала и русские войска добрались до окрестностей Парижа, французам даже в голову не пришло подпалить свою столицу. Они боялись другого – русские в отместку запалят столицу Франции. Но русский народ показал свое великодушие. Потому столь торжественным был въезд императора Александра I в побежденный город.

Могла ли Москва остаться в живых? Конечно, могла. Другой вопрос, каким был бы исход Отечественной войны и закончилась бы она в 1814 году. Но главнокомандующим русской армии был Кутузов, который (хоть и одним глазом) видел стратегический выигрыш в том, что Москва должна быть пожертвована ради спасения России. Он рассчитывал, что в то время, пока наполеоновские солдаты будут грабить Москву, русские получат передышку и сумеют перегруппироваться. Так же, как Ростопчин отдал Верещагина на растерзание толпе, так и Москву Кутузов кинул на расправу французам. Может быть, другой на его месте придумал что-нибудь иное, но другого главнокомандующего у России в то время не было.

То, что Москва сгорела, – это уже следствие стратегии Кутузова. И не для того оставлял он Москву французам, чтобы они в ней перезимовали. Вот почему ответственность за пожар Москвы несут два человека – генерал-фельдмаршал Кутузов и генерал от инфантерии Ростопчин. Один не защитил Москвы, другой – оставил ее. Спорить здесь можно лишь о степени вины каждого и о том, насколько вина одного повлекла за собой вину другого.

А как же Александр I? В споре на тему, кто виноват в поджоге Первопрестольной, главнокомандующий армии или Москвы, как-то не находится место для государя. В этой связи к месту будет вспомнить еще одну интересную версию происхождения пожара. Д.П. Рунич указывает нам на то, что главным инициатором сожжения Москвы был не кто иной, как лично государь император Александр I. Это довольно интересное предположение не лишено оснований, ведь, в самом деле: кто еще мог взять на себя такую историческую ответственность? Пожар, полагает осведомленный Рунич, мог быть задуман «только самим императором», его приказано было исполнить лишь в последней крайности, когда опасность угрожала бы всей Империи»[152].

Условия наступления этой «крайности» и могли обсуждать Ростопчин и Александр во время монаршего визита в Москву. Скажем больше: зная Ростопчина, то, как в самых разных случаях граф спешил залезть «вперед батьки в пекло», предлагая царю сначала приговорить Верещагина к высшей мере, а затем заменить ее ссылкой, мы можем с большой вероятностью предположить, что он сам и мог сагитировать царя на пожар Москвы. Недаром государь оставил его полным хозяином положения, переложив на Ростопчина весь груз принятия тяжелого решения.

Александр самоустранился от принятия главного решения. Это ему было вполне свойственно. Вспомним трагическую гибель Павла I, который был ему, прежде всего, отцом, а уж затем монархом. Александр сыграл в этой позорной истории крайне отрицательную роль, за что его и осуждал Ростопчин. Александр не был среди заговорщиков, совершивших той ночью 1801 года свое черное дело в Михайловском замке. Но он был с ними духовно, особо не препятствуя воплощению коварного замысла, направляемого, по словам того же Ростопчина, из английского посольства. А после смерти отца он взошел на престол как ни в чем не бывало. И вроде как, и ни при чем. Так же получилось и в Москве. Всех собак повесили на Ростопчина. Русская пословица «победителей не судят» в этот раз не сработала.

Фигура Ростопчина до сих пор выглядит настолько зловещей, будто это он, Федор Васильевич, допустил французов до Москвы, проигрывая сражение за сражением. Но ведь это не так. Сначала «лавры» главного виновника достались Барклаю. Затем все ликовали от назначения Кутузова, не остановившего отступления и давшего сражение почти у самой Москвы, при Бородине. А когда в итоге битвы стало ясно, что никаких сил не хватит дать следующее сражение – за Москву, то Кутузов и задумал ее сдать. Для Кутузова, как профессионального военного, главной ценностью была армия, а не Москва. Он даже царя не счел нужным поставить в известность: «Князь Михаил Илларионович. С 29-го августа не имею Я никаких донесений от вас. Между тем, от 1-го сентября получил я через Ярославль от Московского главнокомандующего печальное известие, что вы решились с армией оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело сие известие, а молчание ваше усугубляет Мое удивление…»[153].

Кутузов был настолько высокого мнения о себе, что ни Александр, ни Ростопчин не смогли бы изменить его решения.

Ну а Ростопчин еще в 1807 году предупреждал об опасности слишком тесного сближения с Францией, о все растущем влиянии французской колонии в России, со временем превратившейся в пятую колонну. И как итог – множество французов, ждущих Наполеона как отца родного в опустевшей Москве. Много ли мог успеть сделать Ростопчин за месяц с небольшим, получив назначение в Москву? Сделал немного, а вот написал достаточно.

Самоустранение Александра, самонадеянность Кутузова и ультрапатриотизм Ростопчина и послужили вкупе своеобразным запалом московского пожара, разом уничтожившего все имеющиеся у Наполеона преимущества и навсегда похоронившего его планы по созданию огромной империи от Ла-Манша до Урала.

Император Александр I и император Наполеон на охоте…

Худ. И.Е. Репин. 1907–1908 гг.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.