ПРЯМОЙ ЭФИР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПРЯМОЙ ЭФИР

Архиинтересно – выражаясь ленинским языком – но при этом архитрудно работать в прямом эфире. Неизгладимый кайф… Просто неизъяснимый кайф ловишь от этого…

Владислав Листьев. «Диалог с самим собой».

Когда-то все передачи телевидения выходили в прямом эфире. Про видеозапись тогда и слыхом не слыхивали, а рассказы о том, что такое понятие существует, воспринимались, как фантастика.

Помнится, уже в конце семидесятых, председатель нашей телерадиокомпании, Михаил Николаевич Козин, после поездки в Москву, рассказывал нам не летучке, что совещание, на котором он присутствовал, снимали на кинокамеру, а потом сразу же и показали. В цвете. По телевизорам, которые находились в фойе.

Мы слушали, разинув рты. У нас ещё снимали кинокамерой на чёрно-белую негативную плёнку. Впереди маячил целый ряд лет перехода на позитивную, потом – цвет. Всё – мокрые процессы обработки. Отснял – жди несколько часов, пока через все ванночки с растворами киноплёнка пройдёт. Хорошо, если плёнка не оборвётся, если не выключат свет. Тогда всё пропало!..

Нам скорых и радостных перспектив с чудесными московскими камерами Михаил Николаевич не обещал. В своей дремучести он далеко от нас не ушёл, а во многом был и ещё и более продвинутым. Так, представляя, что на цветную киноплёнку мы будем снимать ещё при нашей жизни, он рассказывал, что вот-вот мы получим «цветные» кинокамеры и будем выглядеть не хуже, чем Алма-Ата, или же хвалёная Москва.

Михаил Николаевич не знал, что для съёмок в цвете не нужны «цветные» камеры. Достаточно зарядить цветную киноплёнку в обычную…

А – и нужно ли было Михаилу Николаевичу знать какие-то мелочи, подробности, из которых состояла руководимая им организация? В конце пятидесятых партия направила его на этот фронт – возглавить телерадиокомитет – он пошёл. Послала бы партия руководить консервным заводом или трикотажной фабрикой – без проблем. Партийные работники были талантливы универсально.

Будучи председателем облтелерадиокомитета, Михаил Николаевич принадлежал к номенклатуре обкома партии. А это значит, имел по сравнению с обыкновенными коммунистами значительные привилегии. Ежемесячные продуктовые пайки и много чего без очереди.

Возвращаясь из полезных совещаний, которые время от времени проводились в Москве с руководителями областных телерадиокомитетов, Михаил Николаевич приоткрывал для нас страничку жизни, в которую ему самому позволили заглянуть старшие товарищи, как человеку избранному.

Так, на летучке он рассказал однажды, что водили их, председателей, на спектакль «Мастер и Маргарита» на Таганке. Что скакала там по сцене голая женщина.

И, что он, Михаил Николаевич, будучи человеком с абсолютным коммунистическим здоровьем, спрашивал у организаторов экскурсии: – И как эту гадость позволяют показывать? И почему не запретят?

На что ему такой же привитый, здоровый товарищ ответствовал: – Вот вы посмотрели? И как вам?

– Дрянь! – ответил Михаил Николаевич.

– Ну, вот так и другие. Кто умный человек, посмотрит и сделает правильные выводы. А, кто неумный – так что с них взять!

Сказать, что Михаил Николаевич руководил своей организацией хуже, чем другой партработник авиапредприятием или заводом сенокосилок? Нет.

Всё в нашей стране управлялось равномерно.

Мой первый эфир состоялся в 74-м году. Передача про техническое училище №7. Был старательно написанный сценарий. Фотографии, которые тоже сделал я сам. Отснятый на киноплёнку видеоматериал.

Дело оставалось за немногим – выдать передачу в эфир. Естественно, прямой.

В обед проходила трактовая репетиция. Группа ответственных товарищей, цензура просматривали то, что журналист хотел показать актюбинцам вечером.

Тогда все передачи ещё вели дикторы. Я вызвался свою передачу вести сам. Что может быть проще – сам написал, сам общался с героями передачи.

Свои возможности я переоценил. Когда включили свет, камеры и микрофон, язык во рту распух у меня до таких размеров, что мог я издавать только звуки, но не слова.

Мне предоставили возможность повторять попытки. Но ничего не получилось.

Мою первую передачу в прямом эфире прочитал диктор, Иван Ушанов.

Нам довольно быстро дали ПТС – передвижную телестудию. Большой автобус, забитый аппаратурой для трансляции телевизионных передач.

До того все передачи велись только из стационарного помещения на ул. 50 лет Октября, рядом с Обкомом партии. А помещение это размещалось в крыле драматического театра. Было очень удобно – в мае и ноябре трудящиеся приходили ликовать на привычные демонстрации. Из телестудии через окна и двери техники телецентра вытаскивали на площадь камеры, кабели. Для того чтобы показать в эфире эти главные политические события года.

Те из актюбинцев, которые по каким-то причинам на демонстрацию попасть не могли, садились у телеприёмников и, в течение полутора-двух часов вглядывались в колонны демонстрантов, в надежде увидеть своих друзей или знакомых.

Когда потом и те и другие после демонстрации встречались – было много радости: – А я тебя видел! – кричали одни. – А я вам махал! – счастливо смеялись в ответ другие.

И вот театр неожиданно сгорел. Почему неожиданно? Театры издревле обладают такой способностью. Даже есть устойчивое словосочетание: «артист погорелого театра». Если есть театр, то он когда-нибудь обязательно должен сгореть.

Сгорел и наш, Актюбинский областной.

Но это уже не было отдельным, частным огорчением только артистов театра. И не только нас, сотрудников телестудии, оборудование которой сгорело вместе со сценой и декорациями, в которых жили и кипели страсти всемирно известных персонажей.

Сгорела студия, а, значит, была утрачена возможность каждую весну и осень транслировать на область ликование трудящихся по поводу наших самых важных праздников.

Трудящиеся, конечно, праздники эти очень любили. Но потеря возможности помахать в камеру флажком или воздушным шариком, а потом услышать вечером: – А! Мы тебя видели – ты махал! – потеря этой возможности обессмысливала присутствие на этих демонстрациях. Вот ты там вроде был, вроде и прошёл мимо трибун, где стояли вожди в плащах и шляпах, а – будто тебя там и не было.

Вожди такое отношений трудящихся к демонстрациям вслух могли отрицать, но нутром чувствовали, что ситуацию нужно исправлять, нужно быстро что-то делать.

Нет, никто не кинулся срочно отстраивать здание нового театра. Без театра советский народ может прожить. А вот без телевизора – нет!

И в самом срочном порядке из казахстанской нашей столицы, из Алма-Аты, была доставлена ПТС – передвижная телевизионная станция. Конечно, не новая. Но из тех, которые уже работали на электричестве.

От пожара до прибытия передвижной станции был промежуток времени, в который всех сотрудников телевидения нужно было чем-нибудь занять. В стране Советов была на этот счёт безразмерная отрасль – сельское хозяйство. Куда можно было охапками, вагонами вбрасывать государственные дотации, поддерживать это хозяйство помощью солдат, учащихся, студентов, рабочих городских предприятий. И – как только ни помогали, а очереди за продуктами оставались.

Наш Михаил Николаевич периодически от своих старших товарищей из обкома получал разъяснения по поводу отдельных у нас наболевших вопросов. На которые мы, журналисты, должны были честно, без прикрас, отвечать трудящимся телезрителям.

Так вот, насчёт отсутствия мяса Михаил Николаевич объяснил нам: вообще-то жить мы стали лучше. И, от хорошей нашей жизни, стали больше есть мяса и прочих деликатесов. Вот почему на прилавках сейчас так пусто. Больше стали есть! И – вкуснее!

Мы смотрели на лоснящееся лицо нашего начальника, и вредные политические сомнения, если до того у кого-нибудь и закрадывались, благополучно рассеивались.

Наше вынужденное бездействие выпало на жаркие летние месяцы. Как раз, когда на селе шла ежегодная битва за сено.

Воевать за сено повезли и нас.

Байганинский район. По бескрайним подстриженным полям разбросаны тюки прессованного сена. Их нужно было вилами забрасывать на прицеп. В тени термометр показывал сорок. Естественно, работали мы без зонтиков. Питание – супы, каши и много мяса. Рядом обычная для тех мест речка – цепь продолговатых глубоких водоёмчиков, связанных между собой зарослями камыша. Вода – чистейшая. Хоть пей, хоть купайся, хоть уху в этой воде вари.

В общем, был у нас этакий санаторий с элементами принуждения. Хочешь не хочешь, а селскому хозяйству помогай, а за это купайся, загорай и кушай натуральную, без всяких вредных добавок, деревенскую пищу.

В эти дни я научился материться.

Был с нами телеоператор, Пётр Фаддеевич. И – Ах! Как красиво он матерился! Это была просто песня! Я прямо заслушивался Петра Фаддеевича. Ни до, ни после я не слышал такого красивого, художественного, мата.

Уже вернувшись из Байганинского района, я долго ловил себя на том, что уже и у меня наполовину вырывалось изо рта начало бесценного обсценного созвучия. Но я задерживал его, прикусывал. Потому что употребление ненормативной лексики всегда было противу правил, установленных внутри меня. Но Пётр Фаддеевич наглядно в своих факультативах показал мне когда-то, что в русском языке нет слов плохих, как и нет самых хороших. Главное – чтобы каждое слово было к месту.

А найти место шершавому, занозистому, неудобному, острому русскому слову доступно только Мастеру…

В эти же знойные байганинские дни возник у меня нестерпимый писательский зуд. Ничего не мог с собой поделать. Рука рвалась к перу, искала его. А потом они вместе набрасывались на любой подходящий кусок бумаги.

В часы обеда, в перерывах я садился за стол, либо распрямлял листок на каком-нибудь ящике и писал своего «Джузеппе»:

«От холода посинело небо. Ветер уносил в обрывки облаков сморщенные осенние листья. Долго не было дождя, и они высыхали, скрючивались, так и не успев пожелтеть. Они умирали молодыми…»

Я много чего тогда там наворотил:

« – Я уезжаю, Хуанита. И только это пришёл тебе сказать.

– Куда?

– Не имеет значения. Ты по-прежнему любишь меня?

– О – о – о !

Поцелуй. И ещё. И ещё. По губам. По лицу. По щекам. Почему она не целует в солнечное сплетение?..

– Как всегда – ты блеск и великолепие. Я от тебя в восторге. Прощай…

– До свидания, Джузеппе…

Лестница. Зубы ступенек. Арка небесного свода…

Свободу! Свободу Луису Корвалану! Руки прочь от Вьетнама! Они же там рис выращивают! Тоже жить хотят!..»

Газеты, радио своими воспитательными слоганами всюду нас сопровождали. И короткая жизнь моего Джузеппе так же проходила под их аккомпанемент:

«Президент Никсон вылетел во Францию… Киссинджер вынужден оставить свои дела на Ближнем Востоке… Лично Леониду Ильичу…Отпустите Анжелу Дэвис! Что вы там с ней делаете? Больше продукции, высшего качества с наименьшими затратами!..».

Наши дорогие, незабываемые 70-е. Когда не было колбасы, но было осознание, что мы самые сильные и самые справедливые…

Почему-то именно в это счастливое время моему Джузеппе приходили в голову мысли, чуждые сознанию советского человека. Может, потому, что он был Джузеппе и, видимо не совсем советский?..

«Жизнь… Она даётся один раз. И смерть тоже. У человека не получается быть хозяином своей жизни. А… смерти?

Среди зверей неудачников пожирают более сильные, более удачливые. У нас давно нет людоедов. Теперь у людей всё выглядит по-умному. Им не зря даны мозги. Они сами убивают себя, несмотря на то, что их мясо никто не будет есть.

Человек – продукт общества. Общество обеспечивает и определённый процент самоубийц. Общество всегда сильнее самого сильного. Общество растит, воспитывает, общество убивает людей…».

В общем – вот такое… Вокруг сено, жара, зной, лексика – больше обыкновенная, чем художественная, а у меня – Джузеппе…

А потом мы вернулись. Техники настроили диковинную ПТС, и в эфир опять стали регулярно выходить передачи Актюбинского телевидения.

Чем хорошо, чем замечательно провинциальное телевидение, так это тем, что на нём в роли телезвезды можно использовать себя напрямую. Меня приняли на работу редактором молодёжных программ. «Редактор» – это так называлась должность. На самом деле ты был и корреспондент, и сценарист своих передач. И – если было желание – и ведущий.

На больших студиях для того, чтобы получить право выходить в эфир, нужно пройти много ступенек.

Рассказывали, что из какой-то столицы однажды приехала съёмочная группа. И кого там только не было! Даже специальный человек, который у оператора в камере объектив кисточкой протирал!

В провинции наши кинооператоры сами себе и объективы протирали, и камеры, если поломка несложная, сами себе ремонтировали.

Ну и – редактор телепрограмм тоже был вынужден быть личностью универсальной.

Актюбинское телевидение 60-х 70-х гг. представляло собой весьма творческую организацию. Создавали студию любители-энтузиасты, поэтому коллектив был пропитан духом слегка возможного авантюризма, желанием придумать что-нибудь передовое и свеженькое. Естественно, в рамках дозволенного.

Я был человеком новым. Молодым. И потому мне больше, чем другим хотелось новизны и авангарда. Когда главный редактор Геннадий Иванович сказал, что нужно сделать передачу про студенческие строительные отряды, я сразу кинулся исполнять. Естественно, моя передаче не должна была содержать штампов, быть увлекательной, интересной.

Вот тут-то мне и пригодился сгоревший драмтеатр. Который находился от нашей ПТС в доступной близости.

Передача о строителях – значит, нужен соответствующий интерьер. Драмтеатр был похож на дом Павлова в Сталинграде. Чем не место, для того, чтобы начать передачу оттуда? Груды кирпича, закопчённые проёмы окон. Изломанные лестничные перекрытия…

Но вести всю передачу оттуда – потеряется темп. Картинку нужно всё время менять. А передача – мы помним время – середина 70-х – передача должна была проходить в прямом эфире.

У нас три камеры. Каждая размером со стиральную машину и – как на цепи, привязана с ПТС длинным кабелем. Одну камеру нацелили на верхнюю точку сгоревшего театра. Оттуда я должен был начинать свою передачу. Две других – насколько позволял кабель – установили в живописном сквере у памятника кизиласкеру Джангильдину.

В сквере на лавочках рассадили группу студентов-стройотрядовцев. Которые должны были давать интервью, а потом сыграть и спеть под гитару.

Ну и – полез я с микрофоном на верхнюю точку погорелого театра.

Вообще во всей этой затее присутствовала некая сумасшедшинка. Прямой эфир. Нужно бегать по каким-то развалинам. Много переключений. Пересечённая местность.

Тут ещё многое зависело от погоды. Но тогда меня окружали эти люди – операторы, техники, режиссёры, которые создавали когда-то себе телевидение, как любимую игрушку. Они все были творцы и таланты. И никто не сказал мне в ответ на мой сумасбродный план, что этого нельзя делать, что много рисков, что в любую минуту возможен срыв. А передача – в прямом эфире…

Но все кинулись – помогать!..

И прошло всё, как по маслу.

Я бодрячком проговорил своё вступление среди обломков разрушенного театра. Потом включили киноканал. И пока диктор начитывал текст, а на экране шли кинокадры о достижениях стройотрядовцев, я кубарем скатился по корявым ступенькам вниз, а потом побежал туда, в сквер, где нужно было брать интервью…

А потом было выступление самодеятельности. И это получилась лучшая страничка передачи.

Потому что в сквер заглянуло солнце. И в естественном его, контровом освещении красавица-студентка исполнила весёлую песню, в которой сочетались любовь к труду и к отдельно взятому человеку.

Я до сих пор помню эти планы – девчонка с микрофоном, с пышными волосами, которые сияющим ореолом, нимбом окружали её голову…

Ну – повезло. Солнца могло и не быть.

Помню чувство облегчения, почти счастья, когда всё благополучно, без накладок, закончилось.

В телевидении это чувство коллективное.

Прямой эфир – это жизнь, прожитая вместе с участниками передачи, вместе со зрителями в одно время. Мало чем отличается от театра.

Только те, кто делает на телевидении прямой эфир, своего зрителя не видят …

«Танец в противогазе»… Вообще-то это фильм. Документальный. Оренбургская студия телевидения в 91-м году объявила конкурс документальных фильмов на экологическую тематику. К участию в конкурсе приглашались телерадиокомпании, которые расположены в бассейне реки Урал. Уральская, Гурьевская, Актюбинская…

Естественно, рассказать нужно было о том, в каком состоянии находится Урал и его притоки.

Меня на тот момент только-только назначили главным редактором, ну и сразу и эти карты мне в руки: сделать фильм для регионального конкурса.

В те времена понятие «экология» не сильно было распространено. Страна у нас большая, засорять её можно ещё тысячу лет, никто и не заметит. Какая тут экология? Но зашевелились уже в разных местах защитники рек и лесов, журналисты. Слово «экология» стало входить в моду, как «спутник», «космонавт», «перестройка».

Я тоже не был экологом от рождения. Ну, раз сказали – сделать фильм, значит нужно делать.

То, что меня назначили главным редактором, не давало мне никаких преимуществ. У меня за годы пребывания в этой должности так и не выработалось основное для начальника качество: запугивать окружающих. Я стал главным редактором, но меня никто не боялся.

Поэтому машина, предназначенная мне для съёмок, всё время уезжала куда-то по более важным делам. В нужный момент не находилось оператора. И запись уже готового материала тоже делалась задней ногой: был день зарплаты, все торопились быстрее получить денежку.

Но фильму было суждено стать призёром. Поэтому многие препятствия даже шли ему на пользу.

Один из ключевых кадров – полудохлую рыбку на берегу Актюбинского водохранилища нам удалось снять потому, что накануне в машине нам было отказано. Поехали на следующий день – и нас, вяло двигая хвостом, ждала у берега та самая рыбка. Её не было в сценарии. А, если бы и была, то нужно было бы потратить уйму времени, чтобы всё это найти, подкараулить. Инсценировать, в конце концов.

Обычно для съёмок конкурсных программ за группой закреплялся отдельный оператор. Как правило – лучший.

В съёмках нашего экологического триллера приняли участие практически все операторы. Я просил, к примеру, Серика Айжанова, который ехал на съёмки на Актюбинский химзавод, снять для меня несколько планов. Говорил, каких – и всё. Серик привозил сюжет. Саша Семиков снял кадры Алгинского химзавода. Толочков – брейк-данс. Саша Карачун – эротическую сцену в реке Илек.

Когда не было оператора, брал в руки камеру я сам…

Фильму было суждено стать призёром, поэтому, спустя годы, мне стало казаться, что он сам себя снимал…

Виолетта Костыряченко… Одна из самых красивых девушек нашего комитета… Я предложил ей сняться в эпизоде. В очень открытом, откровенном купальнике. Естественно, в речке. Потому что река Илек была нашей главной героиней.

Виолетта весело согласилась.

Купальник и действительно, по тем временам, был достаточно призывным. Виолетте нужно было в нём бегать по мелководью, она бегала, тряпочки тонкой ткани готовы были вот-вот соскользнуть.

Саша Карачун, насколько это было возможно, старался сохранять спокойствие, камера хладнокровно фиксировала кадры с нашей восторженной Эммануэль.

Хорошее кино, в том числе и документальное, должно, по возможности, воздействовать на глаза, мозги и уши. Все это будто бы знают, но мало кто воплощает реально в свои творения. Хороший текст – это, действительно, важно. Но, если видеоряд слабый, это уже не кино.

Как часто на телестудиях редакторы, авторы фильмов прописывают в сценариях необходимую музыку? Звуки? Шум?

Почти всегда полагаются на выбор, вкус звукорежиссёра. В лучшем случае – простое несовпадение с мыслью автора. В худшем – дежурная, слышанная и прокрученная уже в эфире тысячу раз, фонограмма.

Для своего «Танца» я принёс Берта Кемпферта, «Тюльпаны из Амстердама», Чеслава Немэна, «Катарсис», Высоцкого «Утреннюю гимнастику».

До секунды всё расписали, согласовали со звукорежиссёром.

Режиссёром фильма была наша студийная интеллектуалка, Нина Васильева. Ввиду того, что со своими идеями и замыслами я был уже похож на разогнавшийся поезд, Нина корректно посторонилась и просто аккуратно соединила при записи все изобразительные и звуковые куски.

Сама запись произошла как-то между делом, на бегу.

Ассистенты, телеоператоры торопились к окошку бухгалтерии.

Название фильма толком не вписали в кадр, не навели фокус.

Камера! Мотор!!!

Я, конечно, видел накладки, которые возникали по ходу записи. Но не останавливал. Всё записали с первого раза, единым куском. Без дальнейшего монтажа и поправок. Ну, торопятся все. Будет ли лучше?

По сути, это был ещё один прямой эфир. Только первыми его зрителями был коллектив нашей студии.

В Оренбурге наш фильм занял первое место. Потом его ещё показали по Второй Всесоюзной программе ТВ.

Мой старший сын Дима был тогда в армии. Служил в посёлке Бада Читинской области. Ему там этот фильм удалось посмотреть.

И радовался он, что увидел родной город, папу…

А потом в эфир стала выходить информационно-публицистическая программа «10 ;». Три раза в неделю в прямом эфире. В это время у тележурналистов завязался практически напрямую разговор со зрителями. Пошли письма, телефон был красным от непрерывных звонков.

Не на пустом месте возникла эта программа. До этого на всю страну уже прогремел «Взгляд». Прямой эфир. Самые разные темы – музыка, политика, шутки. Влад Листьев со своими программами-бестселлерами. «Намедни» Парфёнова…

Казалось, как всё просто: будь искренним со зрителем, рассказывай ему всю правду, живи его проблемами – и будет тебе счастье, рейтинг. Но, как и десять библейских заповедей, эти простые истины для большинства журналистов оказываются неподъёмными, недостижимыми. Что и позволяет периодически вспоминать, что есть ещё одна профессия, с которой современная журналистика во многом схожа…

Ну, так вот: «10 ;», прямой эфир. Вели программу обычно двое. Перед каждым из ведущих листок с информациями, которые сегодня, сейчас, нужно прочитать. Они все разные. Есть что-то из официальной хроники, серьезные сообщения, есть криминальная хроника, иронические сюжеты. До десяти – двенадцати информаций в десятиминутном выпуске. Журналисту в «10 ;» нужно было обладать самыми разными талантами: официальная информация – ты должен её читать, как диктор Центрального ТВ, коммунальные темы – лексика приближена к разговорной, бытовой. И журналист в это время – друг, сосед зрителя, у которого прохудилась крыша, потёк кран.

Ведущие следят друг за другом, подхватывают разговор, вставляют реплики, иногда комментируют. В голове отсчитываются секунды – прямой эфир. На тебя смотрят тысячи глаз. Всё время чувствуется это напряжённое к тебе внимание.

Сатирическая зарисовка – тут можно подурачиться, изменить интонацию, голос.

Погода – зрителю после всего нужно дать расслабиться. Про дожди и солнце журналист рассказывает уже с тёплыми, домашними интонациями. Всё будет хорошо. Всё уже хорошо…

Десять минут прошли. Заставка.

Кажется, во врЕмя уложились. Всё удалось сказать? Так ли? Какая-то опустошённость, облегчение. Наверное, даже счастье.

Ну, тот, кто хоть раз испытывал оргазм – ну, вот что-то похожее…

Сейчас говорят: прямой эфир – да что вы? Мало ли чего кто может сказать? В прямом эфире ошибки, шероховатости. Которые прекрасно исправляются при монтаже…

При монтаже телепрограмма убивается.

Приходит монтажёр, который даже не пластический хирург, а, скорее – патологоанатом, и они, вместе с мудрым редактором, сшивают своего Франкенштейна…

И вообще, говорят, нужна цензура. У экранов могут находиться дети…

Могут. Да. Но не нужно переводить стрелки. И не нужно днём показывать фильмы и телепрограммы со значком 18+.

И, потом – зачем цензура, если есть Закон о печати? Не оскорбляй, не разжигай расовую, религиозную ненависть…

А, в остальном – пусть будет эта свобода.

Есть, к примеру, разные СМИ: Жириновский, Петросян, Жванецкий. У каждого своя аудитория. И каждый в пределах своей информационной досягаемости позволяет себе то, чем его наградила или обидела природа.

И – пусть.

Лишь бы не оскорблял никого. Не призывал…

Когда-то Осип Мандельштам написал стихотворение «Собачья склока». Перевод из Огюста Барбье.

Он долго его не мог опубликовать.

Потом вдруг – получилось.

Случился какой-то короткий промежуток в политике, когда новые революционные советские власти ещё толком не разобрались, чего писателям и поэтам можно, а чего – нельзя. И в этот-то короткий промежуток истории и времени стихотворение Мандельштама и опубликовали.

По утверждениям критиков, ни до, ни после стихотворению «Собачья склока» увидеть свет не удалось бы.

Хотя и не про нас оно совсем, а про французскую революцию…

Так и время прямых эфиров. Нет, не тогда, когда ещё не было этих волшебных средств записи и монтажа программ. А – время программы «Взгляд», время Влада Листьева, старых программ НТВ.

Когда Осип Эмильевич мог бы много ещё своего опубликовать.

То время прошло. И о нём уже можно только вспоминать.

– А, что это такое, – могут спросить молодые тележурналисты, – «Прямой эфир»?

Я ещё помню…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.