iii

iii

Эрже «переправил» себя с правого на левака, а саму дихотомию «левые/правые» – на дихотомию «политика/дружба». Но если взглянуть немного шире, мы увидим, что это лишь частичные исправления в структуре более крупной дихотомии «сакральное/профанное». Ультраправые воззрения, царившие в Vingti?me Si?cle, были не просто политическими догмами, а священными догматами. Роялизм проповедовался не потому, что считался самой эффективной или справедливой формой управления, но скорее в силу того, что король – фигура квазибожественная, помазанник Божий. Аббат Валлез ненавидел левых за безбожие, евреев – изначально за распятие Христа, а в современном контексте – за меркантильные ценности иудаизма (в понимании Валлеза), которые якобы предвосхитили поклонение капиталу вместо Бога в Новейшее время. Тинтин едет в Россию, преисполнившись христианских чувств: он покупает еду (мнимому) нищему, Снежок приносит хлеб сиротке. В Африку Тинтин отправляется, преисполнившись миссионерского духа: собирает материалы о добрых делах священников-европейцев и даже преподает в школе в их миссии. Собственно, Тинтин – нечто большее, чем миссионер: точно Куртц в повести Конрада «Сердце тьмы» (1899), о н становится чем-то вроде божества. Как отмечает Апостолидес, разгадка преимущественно в том, что Тинтин «олицетворяет ценности христианского Запада в конкретный исторический момент». Тинтин одновременно олицетворяет современное государство (в газетной версии – Бельгию, в книжной – обобщенное «европейское») и проявляет «потребность государства укоренить свою власть в некой трансцендентности, которая гарантировала бы неоспоримость власти» (пишет Апостолидес) – то есть связать государственную власть с абсолютом, с Богом.

Пусть эта власть и укоренена в божественном, но утверждается и укрепляется она благодаря науке и технике. Тинтин, спрятав за деревом электромагнит, отклоняет от себя стрелы туземцев из племени м’атуву, и восхищенные воины благоговейно падают перед ним ниц. Встретившись с племенем бабаоро’м, герой «изгоняет злых духов» из больного охотника (благодарная жена охотника простирается перед гостем и объявляет его «великим колдуном»), применив обыкновенный хинин. С помощью патефона и кинокамеры Тинтин узурпирует власть колдуна из того же племени: фиксирует, как африканец глумится над невежеством своих последователей и почитаемым фетишем, а затем показывает туземцам это «звуковое документальное кино». Фактически Тинтин выступает в роли Просперо из шекспировской «Бури», а колдун – в роли Сикораксы. То есть пришлый «волшебник», лучше владеющий «секретами ремесла», смещает колдуна-старожила.

В одной из сцен «Тинтина в Конго» колдун из племени бабаоро’м встревоженно восклицает: «Из-за него мои перестанут меня слушать!» Метафора самая подходящая: во всем цикле сакральный авторитет проявляет себя преимущественно как голос, а тот, кто управляет – или завладевает насильственно – этим голосом, гарантированно обретает могущество. Уловки Тинтина в Африке – не что иное, как фокусы с передачей и приемом сообщений, предвосхищающие его позднейшие уловки. В «Храме Солнца» он якобы повелевает солнцем, просто разговаривая с ним. На деле Тинтин подключает свой голос к «приемо-передаточному контуру» божества инков, воспользовавшись ресурсами современной астрономии (Тинтин знает, когда именно произойдет солнечное затмение, и за секунду до начала заговаривает с солнцем). В «Загадочной звезде», когда Тинтин выдает себя за Бога, чтобы обуздать полоумного Филиппулуса, – проецирует свой голос в небо вблизи безумного пророка-самозванца, – он проделывает то же самое с «христианско-психотическим контуром божественности» Филиппулуса, используя банальный мегафон.

Стратегия эффективная, но опасная. Почему? Потому что она рискует сбить замок с «ящика Пандоры» – породить атеизм. Покажите, как «глас Божий» звучит из мегафона, а «чудеса» совершаются благодаря ловкости рук, и вы практически намекнете: Господь Бог может оказаться трюком афериста. В «Приключениях Тинтина» с самого начала присутствует то, что мы могли бы назвать тенденцией к «профанации святынь» (весьма парадоксально, если учесть, что цикл начал печататься в благочестивой газете). Как мы уже упоминали, в «Тинтине в Стране Советов» герой входит в «дом с привидениями», и голоса призраков остерегают его от «вторжения в царство мертвых». Поначалу Тинтин дрожит от ужаса, но затем вскрывает половицы и обнаруживает проигрыватель. «Да эти призраки идут в ногу с прогрессом! Они записывают свои голоса на грампластинки!» – язвит он, обращаясь к Снежку. Стоит нам увидеть потайные механизмы, как сакральный мир духов рассыплется в прах.

В последующих томах сакральное развенчивается и другими способами: средствами науки, коммерции и даже туризма. В «Отколотом ухе» священный фетиш, попав в Европу, становится товаром. Когда же Европа, в лице антрополога Риджуэлла, приходит в джунгли, она замещает священный ритуал племени арумбайя игрой в гольф, а обряды племени румбаба срывает дешевым трюком из репертуара мюзик-холла (Риджуэлл, прибегнув к чревовещанию, говорит за тотем племени и приказывает индейцам отпустить их с Тинтином на свободу). Сакральное сопротивляется лавине кощунства, дает отпор: как подметил Мишель Серр, фетиш остается священным, пока он приносит смерть своим незаконным владельцам. В «перуанской» дилогии тайное искусство магии вуду и проделки солнечного бога, который вмешивается в представление мюзик-холла, вторгаются в мирской дискурс археологии. В мюзик-холле божество вкладывает свой голос в уста артиста, который развлекает нечестивых зрителей, перечисляя содержимое их бумажников. Солнечный бог утверждает свое могущество, погружая людей в глубокий летаргический транс, обозначая след, ведущий из мюзик-холла в храм. Но все это лишь бои арьергардов в войне, где сакральное обречено на поражение.

Как мы увидели выше, сакральное и политическое изначально взаимосвязаны. В разных книгах цикла политическим феноменам присваиваются сакральные свойства. В «Скипетре короля Оттокара» монарх, точно Христос, должен на три дня удалиться ото всех и только затем показаться своим подданным. В «Голубом лотосе» приговоренного к казни Тинтина – так же как Христа – три дня таскают по шанхайским улицам. В «Отколотом ухе», где ему тоже грозит казнь, Тинтин оказывается «пешкой» стилизованного ритуала, который, подобно ритуалам племени румбаба, имеет сакральные обертоны. Революция, как и ритуалы первобытных культур, требует жертв. Она жаждет крови.

С самого начала цикла та же тенденция обесценивания или развенчания преследует все, связанное с политикой. Хороший пример – второй блестящий случай скептицизма в «Тинтине в Стране Советов». Тинтин наблюдает, как делегации английских коммунистов показывают завод: работа кипит, производство загружено на полную мощность. Но Тинтин решает присмотреться поближе и обнаруживает, что здания – всего лишь плоские фасады-декорации, дым идет от горящей соломы, а грохот «станков» производит один-единственный мужчина, бьющий молотом по железному листу. «Так Советы дурят несчастных идиотов, которые до сих пор верят в “Красный Рай”», – говорит Тинтин, употребляя сакральную религиозную лексику, но одновременно ее «выхолащивая»: «рай» подложный, вера – заблуждение. В «Тинтине в Америке» разоблачается фарс социальных и политических процессов: «правосудие» требует линчевать безвинных; банковские управляющие воруют деньги; ревнители «сухого закона» пьянствуют. Собственно сакральное позиционируется как мошенничество: «Наша новая религия – твой выгодный бизнес! Вступай в Братство неоиудеобуддоисламоамериканизма, и ты получишь самые высокие в мире дивиденды», – убеждает Тинтина проповедник, размахивая рекламной брошюрой. Сцена «Рубильня», когда Тинтин посещает мясокомбинат со столь красноречивым названием, взята прямо из книги Жоржа Дюамеля «Сцены из жизни будущего» (1930, в английском переводе книга называется «Америка как угроза: сцены из жизни будущего»). В главе «Царство Смерти» Дюамель описывает забой скота не как сакральный обряд жертвоприношения, а как профанированную, низменную процедуру: кровь животных проливают не для пропитания богов, а «для переработки даже не знаю во что – в пищу, химические препараты, драгоценности, взрывчатку». Вместе с коровами убивают само понятие трансцендентного, и запах бойни «плывет обратно, в сердце города, и, накрепко впитываясь в атмосферу, в людей, в мысли, кажется естественным и изначальным запахом американской роскоши».

В 1960-х основатель радикального художественно-политического движения «ситуационизм» Ги Дебор утверждал, что власть устанавливается и самоутверждается через спектакли. Задолго до Дебора это знал Шекспир: ближе к финалу «Бури» власть, отобранная Просперо у Сикораксы, упрочивается посредством великолепного маскарада, захватывающего спектакля, в котором задействованы духи и иллюзии, спектакля, завораживающего и увлекающего всех обитателей острова. Маскарад и, следовательно, укрепляемая им власть уязвимы перед двумя угрозами. Первая, более очевидная, исходит от политических соперников Просперо; маг нейтрализует эту угрозу, поручив своим агентам-духам ввести их в ступор и заморочить им голову. Вторая угроза застает Просперо врасплох; она исходит от трех балбесов – Тринкуло, Стефано и Калибана, которые нарушают (пусть только на минуту) весь план мага, когда спьяну забредают на сцену и прерывают маскарад.

В «Приключениях Тинтина» много спектаклей, которые как укрепляют политическую власть, так и подвергают ее риску: король вынужден выставлять свой скипетр напоказ, катаясь по улицам Клу, а если не сможет продемонстрировать этот знак власти толпам, то будет вынужден отречься от престола; магараджа, едущий на слоне по проспектам, заполненным подданными, подставляется под отравленные стрелы своих врагов; на инкской церемонии всесильный Инка в итоге вынужден просить пощады у того, с кем намеревался расправиться. В цикле Эрже практически любое зрелище, подобно маскараду Просперо, прерывается по тем или иным причинам. Иногда помехой становится какое-то безобидное происшествие, в других случаях – отнюдь не безобидное. Порой за внешней безобидностью таится смертельная угроза: в «Тинтине и пикаросах» генерал Тапиока думает, будто его агенты споили врагов (для этого с самолетов на парашютах специально сбросили тысячу ящиков виски). Но враги, нарядившись в костюмы клоунов, приходят (по личному приглашению Тапиоки) и свергают правителя.

В «Приключениях Тинтина» встречаются как «полноценные» зрелища, состоящие из неподдельных богатых наслоений социальных смыслов: ритуал инков, процессия со скипетром, так и зрелища «пустопорожние», всего лишь мистификации: производственный процесс на советском заводе; атака на образцовый город-муляж («Дело Лакмуса»); притворная атака на подножие пирамиды и фарсовый, шитый белыми нитками судебный процесс («Тинтин и пикаросы»). Полноценные и пустопорожние зрелища соперничают между собой, атакуя и контратакуя, но в долгосрочной перспективе побеждают пустопорожние. Уже в «Изумруде Кастафиоре» сами медиа – пустопорожнее зрелище: все, что в них содержится, либо неправда (вроде журнальной статьи с абсолютно беспочвенными утверждениями), либо (см. сцену телеинтервью) сконструировано, срежиссировано, разыграно по сценарию в лучах искусственного света (что не гарантирует непрерывности спектакля: Хэддок, словно проказник-ситуационист, выпускает попугая и тем срывает съемки). Как отмечает Мишель Серр, «Тинтин и пикаросы» прекрасно иллюстрирует концепцию «общества спектакля», которую предложил Дебор. Гостиничный номер в этой книге – как бы декорация на съемочной площадке, просматриваемая и контролируемая под всеми углами зрения. Но если мысли и идеи Дебора – часть пламенной программы революции, то ситуационизм Эрже – профанация подлинного ситуационизма: в 1976 году один рецензент подметил, что Эрже сводит идеологию к чисто внешнему декору, не более осмысленному, чем фасад фальшивого советского завода. Гуманисты могут ответить: «Ну и ладно, мы уже в курсе, что Эрже разуверился в политике, потому что верит в дружбу». Однако эту оценку нам, видимо, тоже придется «исправить». Печально, но факт: в поздних томах дружба постепенно становится такой же пустышкой, как политика. Проходит тот же путь от святыни к профанации. Дружба Тинтина с Чанем – нечто абсолютно святое. У нее есть даже собственная духовная «частота» для общения – частота, на которую могут настроиться в своих видениях только Тинтин и слепой монах Благословенная Молния. В беседе с Садулем Эрже назвал «Тинтина в Тибете» «гимном дружбе». В развязке тома священный монашеский орден официально благословляет Тинтина за его прочную привязанность к друзьям; благословение – зрелищный обряд, который (естественно) прерывается из-за того, что капитан вздумал дунуть в ритуальную трубу.

Но уже в «Отколотом ухе» дружба, как ее понимает Эрже, содержит какую-то червоточину. Что символизировал фетиш? Дружбу экспедиции Уокера с племенем арумбайя, но ничего хорошего из этой дружбы не вышло. Перемотаем до «Акул Красного моря». Так ли уж верен Скут своим новым друзьям – Тинтину и Хэддоку? На судне, где главных героев держат в заточении, начинается пожар. Злодеи спасаются на шлюпке и зовут с собой Скута, но тот отказывается. Позднее он поясняет свои мотивы Тинтину и капитану: «Я-а хотет… э-э-э… разбудиить ваас… И послаат радиограмм». Что скрывается за этим «э-э-э»? Действительно ли Скут первым делом побежал спасать друзей? Или его больше интересовала рация? В «Борте 714» былые друзья – Хэддок и Лакмус – начинают охладевать друг к другу. В «Тинтине и пикаросах» – постоянные споры и перепалки между Хэддоком и Лакмусом, Хэддоком и Тинтином, Лакмусом и остальными двумя. В этой книге Алькасар снова произносит свою красивую фразу о друзьях – но на сей раз неискренне: он заговаривает зубы Серафину Лампиону, чтобы украсть фургон и костюмы «Веселых тюрлюронов», добраться до Лос-Допикоса и силой вернуть себе власть; иначе говоря, дружба – лишь выхолощенная идеология, разменная монета для покупки чего-то, не имеющего к дружбе никакого отношения. И вот самый симптоматичный момент: вновь объявляется Пабло, якобы чтобы предупредить Тинтина о грядущем покушении, но на деле заманивает в засаду, где его ждут убийцы. Пабло использует свой «долг друга» как подложное доказательство своей искренности – точно фальшивые деньги.

От священного фашизма к священной дружбе, а затем к выхолощенным, профанированным версиям обоих явлений – таков путь Эрже в ХХ столетии, каким оно отражено в «Приключениях Тинтина». На закате жизни, снова впав в депрессию, Эрже сильно затосковал по своему старому другу Чаню, с которым не виделся с 1930-х годов. Много лет он пытался найти Чаня, но усилия пропадали втуне. Наконец, в конце 1970-х, пришла весточка. Чань вернулся в Шанхай, основал художественное училище европейского образца, в период «культурной революции» был отправлен на «перевоспитание» в лагеря, выжил и снова обосновался в Шанхае. Еще через несколько лет, после нескольких раундов энергичных дипломатических и коммерческих переговоров, Эрже и Чань вновь повстречались. Это произошло в марте 1981 года в брюссельском аэропорту Завентем. К тому времени Эрже стал настоящей знаменитостью, и за происходящим наблюдало целое полчище журналистов. Репортеры старались уловить волнение на лице Эрже, когда самолет Чаня зашел на посадку, а затем сфотографировали обоих, когда, согласно предварительной договоренности, друзья обнялись под огромным постером «Тинтина в Тибете» и обменялись репликами Тинтина и Чаня в момент их встречи в книге: «Я знал, что все-таки тебя найду! <…> Как здорово!» – «Тинтин! Я столько раз тебя вспоминал!» Затем их подхватили под руки и повезли участвовать в различных телешоу, причем студии были декорированы при участии маркетологов Casterman (издательства, выпускающего книги Эрже), а «Премированный Муленсарский Оркестр» наяривал вальсы в их честь.

У Чаня вид был растерянный. У Эрже – нездоровый, малокровный (у него была лейкемия). Наконец, после еще нескольких тщательно срежиссированных шоу, Чаня снова подхватили под руки и увезли на родину, в тоталитарный Китай.

В финале «Тинтина и пикаросов», после переворота, Тинтин снимает клоунскую маску и говорит Споншу: «Бордюрия по вам соскучилась». Спонша, как и Чаня, уже поджидает самолет. Спонша не расстреляют: Тинтин заставил Алькасара поклясться, что эта революция обойдется без казней. Тоже малокровие, так сказать. «Но, генерал, – восклицает полковник Альварес, узнав об отмене казней, – это же противоречит всем обычаям… Население будет страшно разочаровано…» И даже Тапиока умоляет: «Пощадите, не надо меня миловать! Вы что, хотите окончательно меня опозорить?» Но Алькасар сокрушенно разводит руками – мол, обещание есть обещание. Потом, тяжело вздохнув, добавляет: «В грустные времена мы теперь живем!» До боли верно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.